Главная › Одежда и товары › Под южными небесами. Николай Лейкин: Под южными небесами

Под южными небесами. Николай Лейкин: Под южными небесами

Яркая жизнь и удивительная судьба. Пожалуй, именно, так можно охарактеризовать биографию Евдокии Ростопчиной. Самые известные первой половины 19 века безоговорочно признавали ее талант. А лучшие произведения стали классикой женской лирики в русской литературе. Евдокия Ростопчина (в девичестве Сушкова) родилась в в 1811 году в семье действительного статского советника П. В. Сушкова и Д. И. Пашковой. Рано потеряв мать, которая умерла от чахотки, когда девочке было всего шесть лет, Евдокия Петровна воспитывалась у своего деда по материнской линии И. А. Пашкова. В семье, где она росла, маленькая Додо получила образование, которое и полагалось иметь будущей светской барышне, т.е. всего по чуть-чуть: Закон Божий, рисование, музыка, танцы, немного - истории, географии и арифметики. Она знала несколько иностранных языков и много читала. Чуткая и восприимчивая, больше всего она любила гулять в дальних уголках большого сада. Заросли и лунные блики были её маленьким миром, в тишине которого рождались первые строчки стихотворений. Еще в детстве, под влиянием поэтических произведений тех лет, Евдокия Петровна написала оду Шарлотту Корде, но потом уничтожила ее. Однако литературная среда, врожденный талант и страсть к творчеству способствовали превращению Сушковой в поэтессу уже в раннем возрасте. Ее стихи нравились своей искренностью и музыкальностью строк. Какие-то из них она читала в поэтическом салоне своего дяди, поэта и драматурга Н. В. Сушкова, а какие-то только своим близким друзьям, тем, кому доверяла - и Николаю Огареву. Оба были поклонниками литературного таланта и ценителями ее женского очарования, ведь повзрослев, маленькая мечтательница Додо превратилась в юную очаровательную девушку. Первые выезды в свет стали триумфальными. Юная свежесть, очарование и окружавший ее ореол зарождавшейся славы - все это способствовало признанию и любви. На одном из балов у Московского князя Д. В. Голицына Евдокия Петровна познакомилась с . Позже, она посвятила этому событию стихотворение « Две встречи». А о своем отношении к поэту однажды сказала: «боготворила — всегда». Однажды , известный литератор и друг Пушкина, случайно познакомился со стихами Евдокии Сушковой. Он переписал пьесу «Талисман» и тайно послал А. А. Дельвигу, бывшему в то время редактором альманаха «Северные цветы» в . В 1831 состоялся дебют в печати, хотя авторство не указывалось, ведь сложение стихов не было похвальным занятием для юных барышень.
Известие о том, что Евдокия Петровна Сушкова выходит замуж за графа Андрея Федоровича Ростопчина, вызвало в Москве немало слухов и пересудов. Всем было известно, что молодые люди не питают друг к другу теплых чувств. Андрей Ростопчин, хотя окружающие и не замечали за ним жадности и злобы, обладал характером сумасбродным и вспыльчивым. Привыкшей к другой обстановке, Додо необходимо было учиться жить в другом мире. В мае 1833 года состоялась свадьба. Существуют предположения, что замужеством Додо Сушкова пыталась вырвать из сердца и забыть свою первую безответную любовь, о которой написала в «Талисмане». Кто был этот человек? Скорей всего, этот вопрос так и останется без ответа. Семейная жизнь не стала счастливой для Евдокии Петровны, но светское общество еще охотней распахнуло свои двери перед богатой и красивой графиней Ростопчиной. В 1836 семья Ростопчиных переехала из Москвы в Петербург. Благодаря титулу и своим связям, они смогли занять там видное положение, а графиня Ростопчина стала желанной гостьей в светских салонах. Период с 1836 до 1838 прошел в дворцовой круговерти, Ростопчина познала вкус успеха литературного и женского. Но так долго продолжаться не могло. Уж слишком умна была Евдокия Петровна, чтобы просто ограничиться ролью светской дамы. И как знать, не трагическая ли смерть Пушкина сыграла в этом отказе от светских развлечений свою роль? Последний раз в салоне Ростопчиной Пушкин был за один день до дуэли. Она понимала, что терзает поэта, как понимала и то, какую роль сыграло в его состоянии «мнение света». Роковой выстрел на Черной речке стал вехой, которая разделила жизнь многих современников на «до, и после», и унес с собой из жизни какую-то ее важную часть. После смерти поэта передал Ростопчиной книгу Пушкина, приготовленную им для новых стихов, с предложением дополнить и закончить ее. Жуковский понимал цену подарка. Он не вручил бы его без достаточных оснований. Легкие и мелодичные стихи Евдокии Петровны уже снискали ей прочную славу. А многие литературные критики того времени ставили ее произведения в один ряд с произведениями Пушкина. Весной 1838 года Евдокия Петровна приняла решение уехать из Петербурга. Простившись со столицей и взяв заветную Пушкинскую книгу, она перебралась в Воронежскую губернию, в принадлежащее графу поместье в селе Анна. Почти три года усиленной и плодотворной работы в «аннинской» тиши принесли свои плоды. В 1839 году отдельной книгой были изданы две повести Ростопчиной, а в 1941 году свет увидел сборник стихотворений, куда вошли произведения, написанные с 1829 по 1839 год. В феврале 1841 года в отпуск в Петербург приехал М. Ю. Лермонтов. Им было о чем поговорить с Додо. Для нее этот год был особенный: в свет выходил первый том ее сочинений. Позже он попросит прислать ему в Пятигорск томик стихов с именем Додо на обложке. У них будет еще одна встреча, во время которой Лермонтов поделится с Евдокией Петровной мрачными предчувствиями. Она будет подтрунивать над его мнительностью, а чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, подарит альбом, в котором несколько строк о нем …

В память об этих отношения остались несколько стихотворений и пьеса «На дорогу». В 1847 году Ростопчины перебрались в Москву в большой дом на Садовой. Этот период жизни был заполнен творчеством. Стихи и проза, лирика и пьесы. Практически все произведения печатались в журналах и альманахах. Но в литературе наступили иные времена, и Ростопчина все более и более расходилась с новым временем. Каждое новое произведение критика встречала все более недружелюбно. Добролюбов издевался над ее новым романом «У пристани». А Чернышевский весьма насмешливо прокомментировал ее новый сборник, обвинив в мелком эгоизме и игнорировании общественных запросов. Но природа ее творчества была иной, и от нее напрасно было ожидать обличений несправедливостей жизни. Ростопчина продолжала писать, но интерес к ее творчеству угас. А критикуя новые литературные направления в России, она изолировала себя окончательно. В 1857 году у Евдокии Петровны была обнаружена неизлечимая болезнь. Последние годы она провела в непростой домашней обстановке, но умудрялась сохранять присутствие духа. Навещавший ее Тютчев пришел в ужас от того, что стало с совсем еще недавно цветущей женщиной. Однако разговор с ней заставлял забывать, что перед ним женщина, жить которой осталось совсем немного. Почти забытая публикой, Евгения Петровна Ростопчина умерла в Москве в декабре 1858. Похоронена поэтесса на Пятницком кладбище.

(1812-1858) русская поэтесса, прозаик, драматург

Русские женщины XIX века - это особое явление в истории российской культуры. Хозяйки литературных салонов в Петербурге и Москве ревностно хранили то лучшее, что создавалось в искусстве того времени, побуждали известных деятелей и будущих знаменитостей оставлять записи в своих альбомах, приглашали к себе известных исполнителей и музыкантов, материально поддерживали живописцев, а потом скрупулезно сохраняли каждую примету времени в своих литературных записках.

Но некоторые из них и сами были достаточно незаурядными личностями, их красоту воспевали поэты и художники, а сами они оставляли для потомков не менее интересные художественные произведения (чаще всего стихи, повести, рассказы). К ним относится и светская красавица графиня Евдокия Ростопчина (урожденная Сушкова).

Она родилась в патриархальной семье, воспитывалась в богатом доме дедушки и бабушки по материнской линии, поскольку отец ее рано овдовел. Несмотря на то, что Ростопчина получила только домашнее образование, она смогла развить его благодаря книгам и путешествиям, которые она совершала после замужества. В истории сохранились сведения, что Евдокия рано начала писать стихи, но первый свой сборник опубликовала только в 1841 году, поскольку близкие не одобряли ее литературных занятий.

Чтобы освободиться от домашнего гнета, она решилась принять предложение молодого и богатого графа Андрея Федоровича Ростопчина и вышла за него замуж. В своем доме на Лубянке она принимала всю Москву, жила широко и даже отчасти не по средствам. Практически ежегодно она отправлялась в путешествия по России и за границу. Во время одного из них, в Риме, Ростопчина была увенчана лавровым венком в саду знаменитой виллы д"Эсте. В Москве Евдокию обычно окружала толпа поклонников, поскольку в браке с грубым и циничным мужем она была несчастна и одинока. Но своей известностью Ростопчина обязана не только красоте, но и незаурядному поэтическому таланту.

Возможно, поэтому в числе ее поклонников оказался и М. Лермонтов. Познакомились они через сестру детского приятеля Лермонтова по пансиону. Их сближение происходило постепенно. Восхищенный изящной красотой Ростопчиной, Лермонтов посвятил ей стихотворение «Крест на скале», которое датируется 1830 годом, а на следующий год поэт посвятил своей музе новогодний мадригал «Додо».

Однако взаимное дружеское сближение произошло лишь в последний приезд Лермонтова в Петербург в начале 1841 года. Тогда они встречались почти ежедневно в гостях у Карамзиных или в доме Ростопчиной. Но их отношениям так и не суждено было развиться. Лермонтов отправлялся в ссылку на Кавказ и на прощальном вечере больше говорил о смерти, чем о жизни, как бы предчувствуя свою гибель в недалеком будущем. На прощание он подарил Ростопчиной альбом, в который вписал посвященное ей стихотворение: «Я верю: под одною звездою... » (1841).

На гибель Лермонтова поэтесса откликнулась стихотворением «Нашим будущим поэтам» (22 августа 1841), потом создает еще ряд стихотворений, посвященных его памяти, - «Пустой альбом» (1841) и «Поэтический день» (1843).

Этих двух поэтов связывала не только внешняя симпатия, скорее всего, она была основана на глубоком духовном родстве. Недаром исследователи их творчества находят у Лермонтова и Ростопчиной общие настроения, которые выразились в стихах, близких по содержанию и оценке политической ситуации. Это особенно заметно по стихотворению Ростопчиной «Поклонникам Наполеона... » (1840) и «Последнему новоселью» Лермонтова, где оба поэта назвали Наполеона тираном.

Конечно, не следует преувеличивать общественную значимость стихотворений Ростопчиной. Хотя в 1847 году она написала балладу «Несильный брак», за которую Николай I отлучил ее от двора, поскольку бдительные цензоры якобы нашли в ней намеки на отношения Польши и России, ее считали прежде всего автором любовной лирики и салонным поэтом.

Известно, что П. Вяземский называл Ростопчину «московской Сафо». Стихи ее просты и в то же время необычайно изящны. Критика, правда, называла ее поэзию «мотыльковой», «прикованной к балам». Конечно, стихи Ростопчиной не лишены штампов. Но ведь ее поэзия интересна не стилистическим изыском, а искренностью чувств, особой задушевностью.

Евдокия Ростопчина еще до А. Ахматовой и М. Цветаевой опровергла тот уничижительный смысл, который вкладывали в определение «женская поэзия». Ее стихотворения в альбоме писательницы Смирновой-Россет соседствуют со стихами Пушкина, Лермонтова, Вяземского, Плетнева. Стихам Ростопчиной свойственна и определенная поэтическая изобразительность. Не случайно около 40 ее стихотворений положены на музыку («Когда б он знал», «Ветер свищет, ветер воет»).

На свои музыкальные вечера Ростопчина приглашала Рубини, она была знакома с А. Пушкиным, В. Жуковским. Ф. Тютчев посвятил ей стихотворение «Графине Е. П. Ростопчиной». Недаром многие из тех, кто общался с Евдокией Ростопчиной, отзывались о ней с уважением и говорили, что «... разговор ее походил на блистательный фейерверк, и собеседники были очарованы блеском ее остроумия, который мог соперничать лишь с блеском ее задушевных и томных глаз, когда она хотела кому-либо нравиться». Ростопчина находилась в переписке с А. Дюма, которому поведала о «демонизме» и «донжуанстве» юного Лермонтова.

Среди ее поэтического наследия можно отметить такие циклы тридцатых годов, как «Безнадежность» и «Ссора», которые вышли соответственно в 1836 и в 1838 годах, сборник стихов 1847 года «Цыганский вечер» и три сборника, которые Ростопчина выпустила в пятидесятые годы: «Колокольчик» (1853), «И больно, и сладко» (1854) и «В майское утро» (1858). Поражает также разнообразие жанров ее поэтического творчества: здесь есть и политические стихи, в том числе «Несильный брак», и драматические поэмы, и роман в стихах «Дневник дедушки» (1850), и комедия в стихах «Возвращение Чацкого в Москву» (1856).

Ростопчина писала не только стихи, но и прозу, в которой выразила свой взгляд на современную ей действительность. В 1838 году вышли сразу два ее произведения - «Чины и деньги» и «Поединок», в 1852-м - «Счастливая женщина», а в 1857 году - «У пристани. Роман в письмах».

К сожалению, последние годы ее жизни были омрачены тяжелой болезнью: она скончалась от рака на сорок седьмом году жизни. При этом несколько последних лет Ростопчиной пришлось жить со свекровью, которая была католичкой, поэтому осуждала светские увлечения своей невестки и выражала неудовольствие тем, что их дети воспитываются в православной вере.

Проводить в последний путь Евдокию Ростопчину собралось много людей. Студенты Московского университета на руках отнесли ее гроб на Пятницкое кладбище, где Ростопчина и была похоронена рядом со свекром.

Это была незаурядная женщина, которая оставила заметный след в культуре своего времени.

История жизни

В судьбе Додо было немыслимо разделить женщину и поэтессу, так все это сливалось в ней, порой заставляя ее саму грустить по поводу своего рождения женщиной. Необыкновенно любившая балы, обладавшая магнетической женственностью Евдокия Ростопчина еще и мастерски описала это торжество и сцену для женской роли - бал XIX столетья. Она нашла для этого события в жизни женщины яркие и поэтические краски:

А газ горит. А музыка гремит,
А бал блестит всей пышностью своею...
Хотя порой это ее пристрастие казалось ей самой довольно странным:
Зачем меня манит безумное разгулье,
И диких сходбищ рев, и грубый хохот их?..
А вот уже женщина после бала:
Ее рассыпалась коса,
И в мягких кольцах волоса
Вокруг кистей, шнурков шелковых
Причудливо сплелись, - с плечей
Упала на пол шаль, - на ней,
Близ туфель бархатных, пунцовых,
Лежит расстегнутый браслет, -
И банта радужного нет
В прозрачных складках пеньюара...
Ей приятны были все эти рюшечки и рюши, куафюры и перья, ленты и завитки, хотя и понятна их глупая и мелочная суть:
Нас, женщин, соблазняет мода:
У нас кружится голова;
Тягло работало два года,
Чтоб заплатить нам кружева;
Мы носим на оборке бальной
Оброк пяти, шести семей...

Додо Сушкова, по воспоминаниям брата, «далеко не была красавицею в общепринятом значении этого выражения. Она имела черты правильные и тонкие, смугловатый цвет лица, прекрасные и выразительные карие глаза, волосы черные, выражение лица чрезвычайно оживленное. Подвижное, часто поэтически-вдохновенное, добродушное и приветливое лицо; рост ее был средний, стан не отличался стройностью форм. Она была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своей наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках, она обладала замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».
Лермонтов был особенно с ней дружен. В последний свой приезд в Петербург он встречался с ней почти ежедневно, они посвящали друг другу стихи. В лермонтовских, как всегда, было много предчувствий и неясных видений:

Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены,
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны,
Но что ж! - от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать,
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять.

Она тоже словно что-то чувствовала, через несколько дней после его отъезда передала бабушке Лермонтова для пересылки внуку сборник своих стихов с дарственной надписью: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому. Петербург, 20 апреля 1841». Бабушка почему-то сразу не отослала его, и Лермонтов, раздосадованный, 28 июня написал: «Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной, пожалуйста, тотчас же по получении моего письма, пошлите мне ее сюда, в Пятигорск». Но посылка с ее книгой пришла, когда Михаила Юрьевича уже не было в живых...
Какой-то рок преследовал ее друзей... Было горько и страшно... Хотелось как-то предостеречь, все время думалось - а что же я не предупредила, не смогла как-то предугадать... Он был так молод, так многое обещал. Почему же всегда так с русскими поэтами - они умирают от чужой, злобной руки, сплетни, клеветы... Как всегда в минуты особенной печали и безысходности она обратилась к стихам. Это тоже были пророческие стихи о всех русских поэтах:

Не трогайте ее - зловещей сей цевницы!..
Она губительна... Она вам смерть дает!..
Как семимужняя библейская вдовица,
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной -
Но преждевременно, противника рукой -
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..

Кружатся, холодят душу воспоминания, в памяти всплывают мелкие детали ушедших последних вечеров, Лермонтову было особенно хорошо у Карамзиных, их дом словно соскабливал с него скорлупу. Евдокия Петровна пишет:

Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем
Самим собой, веселым, остроумным,
Мечтательным и искренним он был…

Поэт был особенно оживлен в этот вечер последней их встречи, как-то нервно оживлен. Перед глазами княжны встают те дни, никогда их не забудут и участники последнего, заключительного акта драмы, конец которой не всем еще был известен в тот момент:

О! Живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат.
Как он тогда предчувствием невольным
Нас напугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он!.. Как верно сердце в нем
Недоброе, тоскуя, предвещало!

Именно после смерти Пушкина в доме Карамзиных сошлись молодые поэты Ростопчина и Лермонтов, дружба их была чистой и поэтической. Евдокию Петровну многое свяжет с этим домом - и воспоминания, и будущее... Здесь все грело ей душу, здесь думали и говорили по-русски и о России, это был ее дом... В предчувствии этого она пишет в 1838 году стихотворение, посвященное дому Карамзиных, со столь простодушным и искренним названием - «Где мне хорошо»:

Когда насытившись весельем шумным света,
Я жизнью умственной вполне хочу пожить,
И просится душа, мечтою разогрета,
Среди душ родственных свободно погостить -
К приюту тихому беседы просвещенной,
К жилищу светлых дум дорогу знаю я
И радостно спешу к семье благословенной,
Где дружеский прием радушно ждет меня.
Там говорят и думают по-русски,
Там чувством родины проникнуты сердца...
Отбросивши подчас сует и дел оковы,
Былое вспоминать готовые всегда,
Там собираются, влекомые туда
Старинной дружбою (приманкой вечно новой!)
Все те, кто песнею, иль речью, иль пером
Себя прославили, кто русским путь открыли
К святой поэзии, кто в сердце не забыли,
Что этот мирный кров был их родным гнездом,
Они там запросто и дома и спокойны,
Их круг разрозненный становится тесней,
Но много мест пустых!..
Но бури ветер знойный,
Недавно проходя над головой гостей,
Унес любимого!..

В 1856 году графине Ростопчиной исполнилось 45 лет. В Москву приехала Наталья Николаевна Пушкина-Ланская, встречалась со старыми знакомыми. Графиня Евдокия Петровна сама запросто заезжала к ним. Пушкина-Ланская вспоминала: «Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая... На ее вопрос: «Что же вы ничего мне не говорите, Натали, как вы меня находите», у меня хватило только духу сказать: «Я нахожу, что вы очень поправились». Она нам рассказала много интересного и рассказала очень хорошо».
Пушкин познакомился с Ростопчиной в 1828 году, когда она еще только начала выезжать в свет. В марте 1831 года, когда Пушкины были в Москве, они вместе с Ростопчиной участвовали в санном катании, этой любимой забаве москвичей. Осенью 1836 года Ростопчина с мужем переехала в Петербург, ей так было радостно, наконец-то она могла войти в литературную стихию, столь ею любимую. Она смогла завести литературную гостиную, и Пушкин часто бывал на ее «литературных обедах», где собирались Жуковский, Вяземский и другие литераторы. Неизменно Евдокия Петровна присутствовала и на всех светских балах.

Александр Сергеевич ценил поэтический дар Ростопчиной, но, по свидетельству современника, говорил, что «если пишет она хорошо, то, напротив, говорит очень плохо». Видимо, позже Додо научилась быть интересной рассказчицей и прекрасной собеседницей. В 1858 году с умирающей сорокашестилетней Ростопчиной в Москве познакомился путешествовавший по России Александр Дюма-отец. В своих путевых заметках он записал: «Она произвела на меня тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы... Разговор с очаровательной больною был увлекателен... Графиня пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Федор Иванович Тютчев писал в письме, что в тот вечер Дюма стоял даже перед «милейшей Додо» на коленях...

Евдокия Петровна всегда немного бравировала своей эстетической независимостью в поэзии, в которой нет места политике. Она говаривала: «Я - женщина, и многое политическое и дипломатическое мне всегда останется чуждым». Но именно из-под ее пера вышло одно из самых значительных патриотических стихотворений после Крымской войны. Оплакивая гибель многих в этой войне, и прежде всего гибель Андрея Николаевича Карамзина, сына знаменитого историка, который был отцом двух внебрачных ее дочерей, она писала:

Мир вам, отечества сыны!..
Внемли, о Боже, их моленья,
Пусть эти жертвы примиренья
Нам будут свыше сочтены!
Пусть луч их славы неземной
Блестит зарей нам беззакатной,
Пусть наши слезы благодатной
На Русь ниспошлются росой!..

В 1850-е годы в литературном мире все изменилось. Додо потолстела и не очень уже увлекалась балами. На небосклоне женской поэзии появились новые звездочки, и она, как всегда, соперничала именно с ними, выделяя женский Парнас из всей русской литературы. Графиня, негодуя, пишет М.П. Погодину: «Первый задел меня Белинский... Меня принесли в жертву на алтаре, воздвигнутом г-же Ган... Потом меня уничтожали в пользу Павловой, Сальяс, наконец - Хвощинской». Она чувствовала себя несколько уязвленной, литература превращалась в арену сражения талантов, в работу для журналов, наконец, в жертвенник общества. Она же все еще жила в тех годах, когда к литературе относились восторженно, ей служили, помимо посещения балов и света или в промежутках между ними, но служили искусству, а не общественной пользе. И она ощущала себя жрицей этого уже ушедшего бескорыстного служения:

Пусть храм твой смертными покинут,
Пусть твой треножник опрокинут,
Но староверкой прежних дней
Тебя, в восторге убеждений,
О, мать высоких песнопений,
Я песнью чествую своей!

Едкий и часто злой Ходасевич писал, что она «наивно выделяла женскую литературу из литературы вообще, как и поэзии, точно на балу, соперничала она прежде всего с женщинами», при этом «решительно она не понимала, где кончается свет и начинается литература». Это ли не еще одно свидетельство того, что она и в литературе осталась женщиной, красивой, восторженной, открытой и доброжелательной, сумевшей сохранить дружбу двух гениев, что само по себе заслуга для женщины, дружбу бескорыстную, восторженно-творческую, честную и преданную. В отличие от Ходасевича, Ростопчина была искренне добра и не тщеславна, она писала, что в литературе стремится сохранить верность собственному пути, обрести «широкую благодать настоящей веры, коей признак есть терпимость и любовь, а не хула и анафема».

Из романа в стихах «Дневник девушки»

Любя его, принадлежать другому!..
И мне в удел сей тяжкий долг избрать?
Мне, изменя обету дорогому,
Иной обет пред алтарями дать?..
Жестокие!.. Они не понимают,
Что буду я, их воле покорясь;
Судьбой моей они располагают,
Ни чувств моих, ни сердца не спросясь!
Могу ли я забыть любовь былую...
Заменит ли одна рука моя
Привязанность и преданность прямую?..
Позволено ль коварством подкупным
Обманывать искателя младого
И заплатить за жар огня святого
Кокетством лишь расчетливым одним!..
Когда во мне, любовью ослепленный,
Он думает сочувствие сыскать,
Должна ли я, играя им надменно,
Безумные мечты его питать?..
Должна ли я надеждою напрасной
Его привлечь, в нем сердце упоить,
Его на миг блаженством озарить,
Чтоб, ложь презрев, он вправе был несчастный,
Проклятием меня обременить?..
Ах, нет! Грешно и низко бы то было!..
Доверие — святыня!.. Горе той,
Кто, не поняв измены первой силу,
Сомнениям предаст весь век чужой!
Но я, любви я слишком цену знаю,
Чтоб ею мне бессмысленно шутить!
Я не могу другого полюбить,
Но искренно в нем чувство уважаю!
Победу я заметила свою
Без радости, без гордости сердечной...
И клятву я самой себе даю.
Люблю к тому остаться верной вечно!

Оригинал записи и комментарии на

У Евдокии Ростопчиной сложилась удивительная судьба. В ее жизнь и творчество по-дружески и просто вошли самые признанные гении русской культуры XIX века. А ее собственный голос в искусстве зазвучал тогда, когда все должно было умолкнуть - ведь писал Пушкин! И все же лучшие произведения Ростопчиной не померкли на фоне яркой плеяды окружавших имен и стали одним из истоков женской лирики в России.

Благовест

Евдокия Ростопчина родилась в 1811 году. Домочадцы называли ее Додо, Додо Сушкова. Своей матери девочка почти не помнила - ей было около 6 лет, когда та умерла от чахотки. Отец находился в постоянных служебных разъездах, и Додо жила в семье родственников Пашковых. Ее любили, баловали, не жалели денег на учителей и воспитателей, но свое сиротство девочка чувствовала. Впечатлительная и чуткая ко всему окружающему, она была спокойной и счастливой лишь в большом заросшем саду старой усадьбы Пашковых на Чистых прудах. Заросли сирени и лунные пятна на дорожках стали тем зачарованным царством, в тиши которого явились первые рифмы. «В прозаически житейском семействе Пашковых, где она воспитывалась, никто не занимался литературой. Евдокия Петровна начала писать стихи скрытно от старших родных», - вспоминал ее брат С.П. Сушков.

Тогда Додо было лет 11-12. Потребность сочинять, изливать свои чувства возникала и под наплывом детской жалости к себе, «мечтательному и хилому ребенку», и под впечатлением московских пейзажей XIX века. Как острейшее впечатление детства Ростопчина вспоминала грандиозную музыку колокольного звона - благовеста, когда все сорок сороков заводили разговор небесного с земным.

Девочку охватывала дрожь. Именно в эти моменты какой-то инстинкт толкал ее к карандашу и бумаге, и она изливала свой восторг.

Встречи навсегда

На детских праздниках, куда Додо вывозили, чтобы развлечь ее, она выбрала себе в друзья не сверстницу в локонах, а неуклюжего и неразговорчивого мальчика с сумрачными глазами. Он тоже приезжал с бабушкой. Его звали Мишель Лермонтов.

И вот Додо 16 лет. Она в светлом невесомом платье на первом балу в доме у Голицыных. Все танцуют и веселятся, а робкая дебютантка в задумчивости стоит в стороне: с ней только что беседовал взрослый и очень интересный человек. Его звали Александр Сергеевич Пушкин.

Потом по прошествии времени Додо вывернула свою память, чтобы вспомнить каждое пушкинское слово. «Он дум моих тайну разведать желал», - возвращаясь мыслями к этой встрече, напишет она. Может быть, тогда она призналась, что тоже пишет стихи, а потом думала над тем, как прозвучало это «тоже». О своем отношении к Пушкину Евдокия Петровна однажды сказала кратко: «боготворила - всегда».

Увлеченность девушки стихами нарастала. У дяди Додо, поэта и драматурга Николая Васильевича Сушкова, был литературный салон. Тот скромный дом в Старопименовском переулке, где она читала свои стихи его постоянным посетителям, до сих пор сохранился.

Молва о талантливой девушке распространялась, как и ее литературные опыты, в списках ходившие по рукам. Стихи нравились - ясность, музыкальность и искренность строк пленяли сердца. Один из свидетелей выступления Додо в какой-то из гостиных записал: «Маленькая м-ль Сушкова читала пьесу в стихах собственного сочинения. Я не жалею, что должен был слушать ее».

Но не все в ее стихотворном деле предназначалось для чужих ушей. М-ль Сушкова - это поэтического вида создание, какой ее знали в московских особняках, бралась за темы, о которых следовало молчать. Все героическое, возвышенное находило в душе девушки горячее сочувствие. Декабристы. Пусть под грозным окриком Николая I общество примолкло - ее муза на стороне тех, кто поменял мундиры с золотыми эполетами на каторжанскую робу, не желая изменить своим убеждениям. Само название стихотворения «К страдальцам - изгнанникам» красноречиво говорило об отношении автора к сибирским узникам:

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести

И рабства иго снять с России молодой,

Но вы страдаете для родины и чести,

И мы признания вам платим долг святой.

Эти строки юная поэтесса читала тем, кому доверяла, ближайшим друзьям - ученику Благородного пансиона Михаилу Лермонтову и студенту Московского университета Николаю Огареву. Оба они стали не только поклонниками поэтического дарования и доверенными сокровенных мыслей Додо, но и ценителями ее необыкновенного очарования: Огарев томился безответной любовью, а Лермонтов написал ей свое первое посвящение «Умеешь ты сердца тревожить...»

Однажды добрый знакомый Сушковых Петр Андреевич Вяземский - допустим, что случайно - заглянул в заветную тетрадь Додо. Первое же попавшееся на глаза стихотворение он, удивленный и восторженный, тайно переписал и послал в Петербург Антону Антоновичу Дельвигу, редактору альманаха «Северные цветы». У того по прочтении не было никакого сомнения относительно публикации «Талисмана». Авторство не указывалось: стихосложение отнюдь не считалось похвальным занятием для барышнидворянки. Но главное произошло: в 1831 году на страницах российской печати состоялся многообещающий поэтический дебют.

«Талисман» - стихотворение-загадка, отзвук глубоких сердечных переживаний восемнадцатилетней поэтессы, которые переплелись в счастливо-мучительный «узел бытия». Первая любовь? «Не отгадать вам тайны роковой», - роняет она. Но гадай - не гадай, ясно одно: странное замужество Додо, случившееся как-то враз, словно бросок в прорубь, не имело ни малейшего отношения к чувствам, вызвавшим к жизни «Талисман».

Другая жизнь

Весть о том, что Додо Сушкова выходит за графа Андрея Ростопчина, сына отличившегося в 1812 году градоначальника, удивила всю Москву. Никаких привязанностей между молодыми людьми не замечали. К тому же все знали, что совсем недавно молодой граф собирался жениться на другой девушке, но свадьбе воспротивилась его мать, Екатерина Петровна.

Графиня Ростопчина, будущая свекровь Додо, всем хорошо известна по знаменитому портрету Ореста Кипренского: его гениальная кисть очень четко направляет внимание зрителей на внутреннее состояние модели. В глазах Ростопчиной, словно завороженной некой сверхъестественной силой, прочитывается глубокий душевный надлом. Она как будто смотрит в бездну, ужасается и все-таки тянется к ней.

Кипренский обнажил трагедию знаменитого и несчастного семейства. Графиня-мать тайно перешла в католичество. Когда все открылось, ее муж, бывший градоначальник, тяжело переживал беду, несомненно, приблизившую его кончину. Дом Ростопчиных, по воспоминаниям современников, производил гнетущее впечатление: всюду, как летучие мыши, шныряли ксендзы в черных сутанах. Они буквально свили здесь себе гнездо. Под влиянием хозяйки дома, теперь уже рьяной католички, оказались и некоторые домочадцы. Андрей же Ростопчин хоть и старался держаться вдали от фанатичной матушки, имел также немало странностей. Он напоминал окружающим своего отца, которого императрица Екатерина II называла «бешеным Федькой».

Говорили, что мать-графиня, возможно, исходя из какихто собственных соображений, старалась расстроить и этот брак сына. Перед свадьбой она посвятила мадемуазель Сушкову в подробности его безалаберной жизни и советовала ей отказаться от этого союза. Характеристика, пожалуй, была односторонней. Андрей Федорович обладал веселым характером, злости за ним не замечали, но вспыльчивости и сумасбродства ему было не занимать. Собственно, для Додо ничто из этого не являлось открытием. На ее глазах жених изломал в крошево колоссальной стоимости серьги, предназначавшиеся им в подарок невесте. Причиной оказалось то, что, по мнению графа Андрея, они не произвели на нее должного впечатления. И это лишь частность из целой цепочки настораживающих, казалось бы, фактов.

Совершенно ясно, что молодой девушке, выросшей в патриархальной православной, благочестивой обстановке, предстояло встретиться с совершенно чуждым миром. Среди ошеломленных известием о предстоящей свадьбе была и кузина Додо, получившая от нее горькое и отчаянное письмо буквально накануне венчания. В нем невеста признавалась в давней страстной любви к тому, кто был воспет ею в «Талисмане».

Этот человек невидимкою прошел через всю жизнь поэтессы. Ее любовь оказалась безответной? Или союз двух сердец не имел шансов свершиться? Кто был избранником Додо? На эти вопросы нет и, наверное, уже не найдется ответа. Можно лишь предположить, что предстоящая свадьба была попыткой поставить крест на прошлом и увлечь себя другой жизнью, превратившись в графиню Ростопчину - богатую, знатную, окруженную поклонением.

Свадьба состоялась 28 мая 1833 года. И ее муза будто онемела - ни слова о событии, столь значимом в жизни женщины. И лишь многим позднее Ростопчина обмолвится о той весне, «весне без соловья, весне без вдохновенья». Устами своей героини она скажет грустную правду: «Она вошла в мужнин дом без заблуждений... но с твердой, благородной самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности - уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу».

Без мук и напряжения

Три года Ростопчину не видели ни в Москве, ни в Петербурге: она не появлялась в свете. До редакторов литературных журналов доходили лишь ее письма с текстами новых стихов. Многие из них ходили в списках. Без суеты, медленно, но верно Ростопчина завоевывала известность и среди обыкновенных любителей изящной словесности, и среди известных ценителей.

В 1834 году И.В. Киреевский, литературный критик и публицист, в статье «О русских писательницах» сказал о ней как «об одном из самых блестящих украшений нашего общества, о поэте, имя которой, несмотря на решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе». Он предлагал читателям узнать в последних творениях Ростопчиной, так надолго исчезнувшей из виду, того загадочного автора «Талисмана», который некогда «изящно» взволновал любителей поэзии.

Впечатления и переживания Ростопчиной выливались в удивительно легкие, звучные строки. Недаром многие ее стихотворения были положены на музыку Глинкой, Даргомыжским, А. Рубинштейном, Чайковским. Печатались ее стихи и в песенниках.

Сочиняла она чрезвычайно быстро, легко, без мук и напряжения. Брат поэтессы вспоминал, как во время какой-нибудь поездки Евдокия Петровна складывала стихи. Вернувшись домой, она, обладая исключительной памятью, почти без помарок записывала их.

Выезжая из столицы в деревню, Ростопчина особенно ощущала потребность излить на бумаге все то незаметное со стороны, что искало выход: прощание с мечтами, с надеждой на счастье, готовность притерпеться, смириться во имя мира в семье:

И много дум, и много чувств прекрасных

Не имут слов, глагола не найдут...

Всех подкупала особая интонация, сердечность ее стихов. Они стали появляться в журналах все чаще. Прочитав в «Московском наблюдателе» стихотворение «Последний цветок», Вяземский, «первооткрыватель» таланта Додо Сушковой, писал А.И. Тургеневу: «Каковы стихи? Ты думаешь, Бенедиктов? Могли быть Жуковского, Пушкина, Баратынского; уж, верно, не отказались бы они от них. И неужели не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем сколько женского!»

Стихотворение «Последний цветок» написано глубокой осенью 1839 года, когда кончалось деревенское заточение и впереди Евдокию Петровну ждал блеск имперского Петербурга.

Отдайте мне балы

На берегах Невы Ростопчина сразу же вошла в большую моду. Вот что писал по этому поводу ее брат С.П. Сушков: «Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью при обширной начитанности на пяти языках… замечательным даром блестящего разговора и простосердечной прямотой характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».

Евдокия Петровна была всегда желанной гостьей в тех столичных салонах, которые отличались интеллектуальностью бесед и где на светских львиц от подобной серьезности, пожалуй, напала бы зевота. Такой салон в первую очередь был у Карамзиных, с семейством которых Ростопчина очень сблизилась.

Широко и хлебосольно принимала и она. Всех, кто был тогда в Северной Пальмире талантлив, значителен, известен, можно было встретить на ее вечерах. Жуковский, Крылов, Гоголь, Одоевский, Плетнев, Соллогуб, Александр Тургенев , Глинка, Даргомыжский. Этот список дополняли и европейские знаменитости: Ференц Лист , Полина Виардо , Фанни Эльслер , Рашель.

Зимами 1836-1838 годов поэтесса, познавшая вкус и творческого, и женского успеха, подобно комете появлялась на придворных балах, маскарадах, разного рода увеселениях, сопровождаемая стоустой молвой и толпами поклонников. Не однажды Ростопчиной с ее уже серьезной литературной славой поставят в вину пристрастие к этому тщеславному мельтешению, к воспеванию мишурной бальной кутерьмы.

С искренностью, подчас неосторожной, которая всегда была отличительным качеством ее поэзии, Ростопчина признавалась:

Я женщина во всем значенье слова,

Всем женским склонностям покорна я вполне,

Я только женщина, гордиться тем готова,

Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!

Впрочем, долго продолжаться это не могло… Ростопчина была слишком умна для того, чтобы довольствоваться ролью светской львицы. Две зимы дворцовой круговерти привели ее к отрицанию общества, когда «напрасно ищет взор сердечного привета… когда вблизи, в глазах, кругом лишь все чужие». Подруги - светские кокетки «с полсердцем лишь в груди, с полудушой». После этого прозрения из-под ее пера вышла целая череда стихотворений, где читатель, по словам литературного критика А.В. Дружинина, нашел «сильный протест против многих сторон великосветской жизни». С убийственной искренностью Ростопчина писала:

Уж надоело мне под пышным платьем бальным

Себя, как напоказ, в гостиных выставлять,

Жать руку недругам, и дурам приседать,

И скукой смертною в молчанье погребальном,

Томясь средь общества, за веером зевать.

Но ведь дело не обходилось только «скукой смертною». Одни интриги чего только стоили. Как знать, не пушкинская ли трагедия, разыгравшаяся на бальном паркете, подготовила ее собственный уход из «веселых хором»?

Тетрадь Пушкина

Александр Сергеевич, которого часто видели в салоне Ростопчиной на Дворцовой набережной, в последний раз был у нее за день до дуэли. Он находился в ужасном состоянии. О том доподлинно известно от мужа Евдокии Петровны, который вспоминал, что за обедом Пушкин несколько раз выходил из-за стола мочить себе голову, до того «она у него горела». Конечно, Евдокия Петровна знала и суть этих душевных терзаний, и роль, которую сыграл тут «большой свет». А дальше случилось то, что случилось… Выстрел на Черной речке для Ростопчиной, как и для многих, стал трагедией, которая унесла какую-то важную часть собственной жизни. В своем большом стихотворении, посвященном памяти поэта, она писала, чем он был для нее: «…смесь жизни, правды, силы, света!»

А спустя год после гибели Пушкина Ростопчиной передали плотный пакет от Василия Андреевича Жуковского, сопровожденный следующей запиской: «Посылаю Вам, графиня, на память книгу... Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов... Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения». Евдокия Петровна держала в руках последнюю тетрадь Пушкина - ту, в которой так горестно, так непоправимо осталось много чистых листов. Комок подступал к горлу. И казалось, это сам Александр Сергеевич за гранью земного бытия помнит о ней, верит в ее талант и подает знак об этой вере. Ростопчина была потрясена. Казалось, что всей жизни не хватит, чтобы оправдать этот по-пушкински щедрый аванс. Ее стихи, переданные Жуковскому, выражают и смятение, и восторг:

И мне, и мне сей дар! - мне, слабой, недостойной,

Мой сердца духовник пришел его вручить,

Мне песнью робкою, неопытной, нестройной

Стих чудный Пушкина велел он заменить…

А между тем «нестройные» рифмы Ростопчиной уже принесли ей прочную славу. Жуковский знал цену своему подарку и не вручил бы его без достаточных оснований. Его решение наверняка поддержали бы те, кто заучивал наизусть стихи поэтессы, все еще вынужденной скрывать свое имя. В разборе одного из номеров «Современника» в 1838 году Белинский ставит имя 27-летней поэтессы рядом с пушкинским: «... Кроме двух произведений Пушкина, можно заметить только одно, подписанное знакомыми публике буквами «Г-ня Е. Р-на»; обо всех остальных было бы слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упоминать». А поэт пушкинской плеяды Н.М. Языков назвал годичную стихотворную подборку одного из петербургских журналов «дрянью и прахом», исключая из этого списка лишь стихотворения Пушкина и Ростопчиной.

Анна

Было ли решение Ростопчиной бросить Петербург и уехать в деревню для творческой работы принято под впечатлением необыкновенного подарка Жуковского? Приходила ли ей мысль в голову, что и у нее должен быть свой «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Или личные обстоятельства заставили ее проститься со столицей? Но той же весной 1838 года, взяв заветную пушкинскую тетрадь, Евдокия Петровна решила перебраться в село Анна, имение своего мужа.

Итак, занавес бальной залы задернут. Что ждет ее? Все прелести большого света, огни и музыка, оживление блестящей толпы вытесняются из души желанием тишины, покоя и творчества. Она уже другая, не та тоненькая Додо, не обольстительная Евдокия Петровна. Под пером почти набело ложатся на бумагу строки о счастливом воронежском «изгнанье», о благословенной деревеньке с прелестным именем Анна:

Там ум сдружился мой

С отрадой тихою спокойных размышлений…

Как действительно много в России мест, на дорогах к которым можно было бы поставить знак: «Здесь создавалась русская литература». Карабиха, Михайловское, Болдино, Красный Рог и Овстуг, Ясная Поляна, Щелыково, Мелехово и еще Бог весть сколько, немудрено называемых «селами» и когда-то отрезанных от столиц бездорожьем. Кажется, что здесь сама природа оставляла таланту только одну собеседницу - музу.

Вот и Ростопчина без малого три «аннинских» года работала усиленно и плодотворно как над стихами, так и над прозой. В 1839-м две ее повести «Чины и деньги» и «Поединок» вышли отдельной книжкой под общим названием «Очерки большого света». Их главная тема - право женщины на любовь по собственному выбору. Вся сознательная жизнь Ростопчиной доказывает, насколько эта тема оставалась для нее актуальной. Ее героини, их болезненные семейные драмы во многом явились отражением личного неблагополучия поэтессы, страстной, никогда не умиравшей в ней надежды на взаимное чувство.

Одной мольбою

Семейная жизнь Ростопчиной, по признанию Евдокии Петровны, была «лишена первого счастья - домашней теплоты». Она пыталась свыкнуться с душевным одиночеством и сознательно уходила от привязанностей, которые могли бы украсить ее жизнь. Много прекрасных строк выплеснулось на бумагу от избытка неутолимой тоски. Боюсь, боюсь!.. Я не привыкла к счастью! Всегда за радостью встречала горе я… И все-таки слишком велико было искушение почувствовать себя влюбленной и любимой. Долгий и мучительный под конец роман связывал Ростопчину с Андреем Карамзиным, младшим сыном известного историографа, добрым знакомым Пушкина и приятелем Лермонтова. Этот роман обсуждался в свете, но Ростопчина была безоглядной в своем чувстве, хотя и понимала, что у него нет будущего. От этой связи она родила двоих дочерей, которые воспитывались в Женеве и носили фамилию Андреевы. Дальнейшее подтвердило справедливость предвидения Ростопчиной «всегда за радостью встречала горе я».

Охлаждение Карамзина, а вслед за тем известие о его предстоящей женитьбе на красавице Авроре Демидовой Ростопчина восприняла с мужеством и великодушием искренне любящей женщины.

Прости, прости!.. Одной мольбою.

Одним желаньем о тебе

Я буду докучать судьбе:

Чтобы избранная тобою

Любить умела бы, как я...

Трагическая гибель Карамзина, который добровольцем ушел на Крымскую войну, потрясла Ростопчину.

В феврале 1841-го в Петербурге появился прибывший в отпуск Михаил Лермонтов . Он и выросшая девочка с Чистых прудов никогда не теряли друг друга из виду. И Лермонтов снова у Додо. Для него она не столичная знаменитость в полном расцвете женской красоты и литературной славы, а та близкая душа, которую можно найти только в юности.

И Додо, и Мишелю было о чем поговорить, на что пожаловаться и чем утешить друг друга. Они - свои. Мишель узнал, что этот год у Додо особенный: выходит первый том ее сочинений, подготовленный братом Сергеем Сушковым. Позже Михаил Юрьевич попросит свою бабушку прислать ему в Пятигорск этот томик с именем автора на обложке, именем, говорившим ему так много.

Во время следующей встречи с Додо Мишель признался ей, что его мучают тяжелые предчувствия. У Ростопчиной сжалось сердце, но она не подала вида и даже пыталась подтрунивать над мнительностью друга. Стараясь отвлечь его, она протянула Мишелю альбом - несколько строк на память. Потом под впечатлением этой встречи Додо написала стихотворение, где одна строчка звучит как заклинание: «Он вернется невредим…»

Вспоминая покидающего ее дом Лермонтова, Ростопчина писала: «Я одна из последних пожала ему руку». Думала - до встречи. Оказалось - на вечную разлуку…

Терпимость во всем

В 1847 году Ростопчиными был куплен дом на Садовой, куда граф Андрей Федорович перевез богатейшую картинную галерею, собранную его отцом. Здесь было около трех сотен картин: Рембрандт, Рубенс, Тициан, Доу... Великолепная отделка, мраморные статуи, работы итальянских мастеров, громадная библиотека - особняк на Садовой стал жемчужиной Москвы, а с 1850 года - музеем. Супруги открыли двери для всех желающих. «Толпы хлынули на Садовую, несмотря на морозы», - вспоминали старожилы.

Евдокия Петровна старалась с головой окунуться в московскую жизнь. Притягательность ее личности была огромна: «Все глаза смотрели только на нее...» Начинающие таланты всегда находили у Ростопчиной горячую поддержку. На ее «субботах» молодой драматург Александр Островский читал своего «Банкрота», так первоначально называлась пьеса «Свои люди - сочтемся».

«Что за прелесть «Банкрот»! Это наш русский «Тартюф», и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература», - с восторгом пишет Ростопчина. Она щедра на похвалу. Все, что идет на пользу русскому искусству, литературе, встречается ею с горячим энтузиазмом и защищается от несправедливых нападок. «Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, - вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы…»

Не только в творчестве, но и во взглядах на пути развития России, вызывавших в 1850-х годах настоящие баталии между славянофилами и западниками, Ростопчиной претили крайности и словесный экстремизм.

Другая

Последний, московский, период жизни Евдокии Петровны был заполнен интенсивной работой. Определяя свою лирику как «истинную повесть», она продолжала размышлять и признаваться, любить и разочаровываться. Ее произведения - роман в стихах, пьесы, проза - печатались практически в каждом журнале и альманахе. В 1856 году вышел в свет первый том собраний ее сочинений, предпосланный такими словами критика: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени... В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов».

Между тем это был последний радующий автора отзыв. Наступали иные времена. Ростопчина не могла не чувствовать сначала снижения интереса к своему творчеству, а потом неприкрытой враждебности. В том самом «Современнике», где Ростопчина знала лучшие времена, теперь Добролюбов зло издевался над ее новым романом.

Чернышевский называл писательницу салонной ретроградкой. «Бранили меня аристократкою», - как будто не понимая в чем дело, огорчалась графиня. Она была другая. Она была плоть от плоти того века, который страстно ненавидели выпускники семинарий, века, в котором барышни из чистопрудненских усадеб говорили на пяти языках, а поэты женились на первых красавицах империи. От Ростопчиной напрасно было ждать обличений «мерзостей российской жизни», так быстро входивших в моду. Природа ее таланта являлась совершенно иной. И конец Ростопчиной как поэтессы, писательницы был предрешен.

…Летом 1857 года Ростопчины, отдыхая в своей подмосковной усадьбе Вороново, навестили соседей. За ужином домашний врач хозяев, сидевший напротив Евдокии Петровны, обратил на нее особое внимание, а по окончании вечера просил кого-нибудь из близких людей предупредить Ростопчина: «Его жена опасно больна. У нее все признаки рака».

Вероятно, и сама Евдокия Петровна предчувствовала приближение конца. Она вызвала в Вороново, чтобы сделать соответствующие распоряжения, своего дядю, писателя Николая Сушкова.

Я умираю, - сказала она ему. - Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться...

Пережив свою славу, хлебнув насмешек и хулы, Ростопчина стояла на пороге последнего акта своей житейской драмы.

В Вороново свекровь открыла католическую школу для местных девочек. Ростопчина не могла смириться с этим. Страсти накалялись. Но здесь был громадный парк, прекрасная природа вокруг - и это умиротворяло душу Евдокии Петровны. В Москве же, где она думала с помощью медицины хоть немного продлить свои дни, ей предстояло снова жить в ростопчинском доме на Старой Басманной. Жить в обстановке вечной вражды со свекровью.

Знаменитый дом на Садовой, все его дивные коллекции граф Андрей Федорович продал, движимый какой-то маниакальной страстью к финансовым операциям, неизменно кончавшимся крахом. Колоссальное отцовское состояние утекало как песок сквозь пальцы. Евдокия Петровна всегда сторонилась материальных дел. Сейчас тем более не хватало на это сил. Тютчев, навестивший больную, пришел в ужас от того, что осталось от совсем недавно сиявшей здоровьем женщины. Она, по его словам, выглядела «слабеющей и угасающей». Но дух Ростопчиной был неукротим. Разговор с ней заставлял забыть, что перед ним человек, дни которого сочтены.

Далекие планы

И напоследок судьба еще раз улыбнулась Ростопчиной, подарив одну и последнюю из тех знаменательных встреч, которые особыми вехами отмечали этапы ее биографии. Евдокия Петровна, всегда дорожившая знакомством с людьми, одаренными умом, талантом и оригинальностью характера, давно переписывалась с Александром Дюма. Узнав, что писатель путешествует по России, она, не скрывая своей болезни, написала ему о том, что хотела бы повидаться. Понятно, с каким смятением писатель отправился на Басманную: свидание с умирающей - что может быть тягостнее. В его голове уже созрел план, как, не утомляя ни себя, ни бедную женщину, поскорее ретироваться. Но все пошло иначе. Через несколько минут Дюма уже был покорен, как он выражался, «очаровательною больною». Особый магнетизм Ростопчиной, не изменявший ей до конца, заставил визитера вместо нескольких минут, предписанных приличием, пробыть возле нее два часа. Время прошло в увлекательнейшем разговоре, обмене мыслями и даже, что в подобной ситуации кажется невероятным, - планами. Ростопчина обещала докончить работу над воспоминаниями о Лермонтове, о которых он просил ее. Кроме того, она решила перевести для французских читателей стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд», которое, как услышал от нее Дюма, «не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке».

Много позже в «Русской старине» за 1882 год были опубликованы строки Дюма о Ростопчиной, «об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь». При той встрече она покорила его. Казалось, впереди нет ни тягот, ни боли, ни небытия, а только свет и радость да голубизна августовского, еще летнего московского неба над головой.

Долго следующее письмо от Ростопчиной искало писателя-путешественника по России. Он, любуясь Кавказом, получил его уже в конце декабря 1858 года. Она прислала все, что обещала. Дюма отметил, что на французском языке Ростопчина «пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Была еще и маленькая записка, тоже по-французски: «Когда вы получите мое письмо, я буду мертва или очень близка к смерти». Случилось первое. Ростопчина скончалась 3 декабря 1858 года, была отпета в церкви Петра и Павла, что на Басманной, и похоронена на Пятницком кладбище рядом со своим знаменитым свекром.

Говорят, в России сейчас властвует проза. Но когда вернется вкус к хорошим стихам, время Ростопчиной настанет снова.

Репринт с издания. СПб. 1899. Лейкин Николай Александрович (1841-1906) - известный юморист. Род. в старинном петербургском купеческом семействе, образование получил в петерб. немецком реформатском училище, был приказчиком, служил в страховом обществе, но скоро оставил коммерческую деятельность. Последние 15 лет Л. принимает деятельное участие в спб. городской думе. Л. - чрезвычайно плодовитый писатель. Начав с небольших юмористических очерков и стихотворений в "Русском Мире", "Искре" и др. и поместив в журналах обратившие на себя внимание очерки "Апраксинцы" ("Библ. для Чтения", 1863), "Биржевые артельщики" ("Современник", 1864) и др., Л. с начала 1870-х гг. становится постоянным сотрудником "Петербургской Газеты" и здесь почти каждый день помещает "сцены" из купеческого, мещанского и низшего петербургского быта. Общее число написанных Л. сцен достигает 10 тысяч; только часть их вошла в сорок отдельно изданных томов. Более известные сборники сцен Л.: "Где апельсины зреют" (6 изд.), "Наши за границей" (11 изд.), "Цветы лазоревые", "Наши забавники", "Неунывающие россияне", "Шуты гороховые", "Саврасы без узды" и др. Юмор Л. не всегда гонится за типичностью и очень часто ограничивается стремлением потешать читателя смехотворными словечками. Но есть и серьезные стороны в его произведениях. Несмотря на то, что он почти всю жизнь пишет для аудитории "мелкой прессы", Л. никогда не угождает ее вкусам и по мере сил старается быть обличителем "темного царства". Редактируемый Л. с 1880 г. юмористический журнал "Осколки" свободен от порнографии, составляющей главную приманку многих юмористических изданий. Л. написал также несколько забавных пьес для сцены: "Привыкать надо", "Медаль", "Кум пожарный" и др. Книга изготовлена по технологии "печать по требованию". Тираж 30 экз.