Главная › Детские рецепты › Последние дни горького. Загадочная жизнь и смерть максима горького

Последние дни горького. Загадочная жизнь и смерть максима горького

Алексей Пешков, более известный как писатель Максим Горький, для русской и советской литературы фигура культовая. Он пять раз номинировался на Нобелевскую премию, был самым издаваемым советским автором на протяжении всего существования СССР и считался наравне с Александром Сергеевичем Пушкиным и главным творцом отечественного литературного искусства.

Алексей Пешков - будущий Максим Горький | Pandia

Он родился в городке Канавино, который в те времена располагался в Нижегородской губернии, а сейчас является одним из районов Нижнего Новгорода. Его отец Максим Пешков был столяром, а в последние годы жизни управлял пароходной конторой. Мать Васильевна умерла от чахотки, поэтому Алеше Пешкову родителей заменила бабушка Акулина Ивановна. С 11 лет мальчик был вынужден начать работать: Максим Горький был посыльным при магазине, буфетчиком на пароходе, помощником пекаря и иконописца. Биография Максима Горького отражена им лично в повестях «Детство», «В людях» и «Мои университеты».

Фото Горького в молодые годы | Поэтический портал

После безуспешной попытки стать студентом Казанского университета и ареста из-за связи с марксистским кружком будущий писатель стал сторожем на железной дороге. А в 23 года молодой человек отправляется странствовать по стране и сумел добраться пешком до Кавказа. Именно во время этого путешествия Максим Горький кратко записывает свои мысли, которые впоследствии будут основой для его будущих произведений. Кстати, первые рассказы Максима Горького стали издаваться тоже примерно в то время.

Алексей Пешков, взявший себе псевдоним Горький | Ностальгия

Уже став известным литератором, Алексей Пешков уезжает в Соединенные Штаты, затем перебирается в Италию. Это произошло вовсе не из-за проблем с властями, как иногда преподносят некоторые источники, а из-за изменений в семейной жизни. Хотя и заграницей Горький продолжает писать революционно направленные книги. В Россию он вернулся в 1913 году, поселился в Санкт-Петербурге и стал работать на различные издательства.

Любопытно, что при всех марксистских взглядах Октябрьскую революцию Пешков воспринял довольно скептически. После Гражданской войны Максим Горький, который имел некоторые разногласия с новой властью, вновь уезжает за рубеж, но в 1932 году окончательно возвращается домой.

Писатель

Первым из изданных рассказов Максима Горького стал знаменитый «Макар Чудра», который вышел в 1892 году. А известность писателю принес двухтомник «Очерки и рассказы». Интересно, что тираж этих томов был почти в три раза выше обычно принятого в те годы. Из самых популярных произведений того периода стоит отметить рассказы «Старуха Изергиль», «Бывшие люди», «Челкаш», «Двадцать шесть и одна», а также поэму «Песня о Соколе». Еще одна поэма «Песня о Буревестнике» стала хрестоматийной. Много времени Максим Горький уделял детской литературе. Он написал ряд сказок, например, «Воробьишко», «Самовар», «Сказки об Италии», издавал первый в Советском Союзе специальный детский журнал и организовывал праздники для ребятишек из бедных семей.

Легендарный советский писатель | Киевская еврейская община

Очень важны для осмысления творчества писателя пьесы Максима Горького «На дне», «Мещане» и «Егор Булычов и другие», в которых он раскрывает талант драматурга и показывает, каким образом видит окружающую его жизнь. Большое культурное значение для русской литературы имеют повести «Детство» и «В людях», социальные романы «Мать» и «Дело Артамоновых». Последней работой Горького считается роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина», который имеет второе название «Сорок лет». Над этой рукописью писатель трудился на протяжении 11-ти лет, но так и не успел окончить.

Личная жизнь

Личная жизнь Максима Горького была довольно бурной. В первый и официально единственный раз он женился в 28 лет. Со своей женой Екатериной Волжиной молодой человек познакомился в издательстве «Самарской газеты», где девушка работала корректором. Через год после свадьбы в семье появился сын Максим, а вскоре и дочь Екатерина, названная в честь матери. Также на воспитании писателя находился его крестник Зиновий Свердлов, взявший позднее фамилию Пешков.

С первой женой Екатериной Волжиной | Живой Журнал

Но влюбленность Горького быстро улетучилась. Он стал тяготиться семейной жизнью и их брак с Екатериной Волжиной превратился в родительский союз: они жили вместе исключительно из-за детей. Когда маленькая дочь Катя неожиданно умерла, это трагическое событие стало толчком к разрыву семейных уз. Впрочем, Максим Горький и его жена до конца жизни оставались друзьями и поддерживали переписку.

Со второй женой, актрисой Марией Андреевой | Живой Журнал

После расставания с женой Максим Горький при помощи Антона Павловича Чехова познакомился с актрисой МХАТовского театра Марией Андреевой, которая стала его фактической супругой на следующие 16 лет. Именно из-за ее работы писатель уезжал в Америку и Италию. От предыдущих отношений у актрисы остались дочь Екатерина и сын Андрей, воспитанием которых занимался Максим Пешков-Горький. Но после революции Андреева увлеклась партийной работой, стала меньше внимания уделять семье, поэтому в 1919 году пришел конец и этим отношениям.

С третьей женой Марией Будберг и писателем Гербертом Уэллсом | Живой Журнал

Точку поставил сам Горький, заявив, что уходит к Марии Будберг, бывшей баронессе и по совместительству его секретарше. С этой женщиной литератор прожил 13 лет. Брак, как и предыдущий, был незарегистрированным. Последняя жена Максима Горького была на 24 года моложе его, и все знакомые были в курсе, что она «крутит романы» на стороне. Одним из любовников жены Горького был английский фантаст Герберт Уэллс, к которому она уехала сразу после смерти фактического супруга. Существует огромная вероятность, что Мария Будберг, имевшая репутацию авантюристки и однозначно сотрудничавшая с органами НКВД, могла быть двойным агентом и работать еще и на английскую разведку.

Смерть

После окончательного возвращения на родину в 1932 году Максим Горький работает в издательствах газет и журналов, создает серии книг «История фабрик и заводов», «Библиотека поэта», «История гражданской войны», организовывает и проводит Первый Всесоюзный съезд советских писателей. После неожиданной смерти сына от воспаления легких писатель сник. При очередном посещении могилы Максима он сильно простудился. Три недели у Горького была лихорадка, приведшая к смерти 18 июня 1936 года. Тело советского писателя было кремировано, а прах поместили в Кремлёвскую стену на Красной площади. Но предварительно мозг Максима Горького извлекли и передали в Научно-исследовательский институт для дальнейшего изучения.

В последние годы жизни | Электронная библиотека

Позднее несколько раз поднимался вопрос о том, что легендарного писателя и его сына могли отравить. По данному делу проходил народный комиссар Генрих Ягода, который был любовником жены Максима Пешкова. Также подозревали причастность и даже . Во время репрессий и рассмотрения знаменитого «дела врачей» троим докторам ставилась в вину в том числе и смерть Максима Горького.

Книги Максима Горького

1899 - Фома Гордеев
1902 - На дне
1906 - Мать
1908 - Жизнь ненужного человека
1914 - Детство
1916 - В людях
1923 - Мои университеты
1925 - Дело Артамоновых
1931 - Егор Булычов и другие
1936 - Жизнь Клима Самгина

Последний день

Собрание сочинений в тридцати томах. Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 Антон Матвеевич Паморхов всю ночь не спал, чувствуя себя как-то особенно, по-новому плохо, -- замирало сердце, от этого большое, дряблое тело, холодея, разваливалось, расплывалось по широкой постели, и хотя давняя ноющая боль в ногах исчезала в эти минуты, но утрата привычного ощущения тоже была неприятна. Темнота в спальной жутко шевелилась, как туман над болотом, создавала неясные, пухлые фигуры, и Паморхов напряжённо слушал, как червь точит дерево зеркального шкафа, всё ждал, что кто-то позовёт его тихонько: "Антон..." Особенно тревожно ожила темнота на рассвете, когда спряталась по углам, открывая понемногу зеркало в двери шкафа, и в зеркале постепенно росло, выяснялось отражение чего-то огромного, -- оно ворочалось, взбухая и опадая, дышало со свистом и приглушённо стонало. Паморхов не скоро понял, что это -- он, его тело; а когда понял, то почувствовал себя в небывалом раздвоении с самим собою, как будто он -- одно существо, а его тело -- другое, неприязненно отделившееся от него, всосавшее из темноты множество тягостных и тревожных ощущений, оно живёт ими, а всё настоящее Паморхова -- его весёлые мысли, игривые желания -- всё вытеснено из него. Рядом с ним крепко спала Капитолина, лёжа, как всегда, вниз лицом, крепко окутав голову одеялом и не дыша, точно мёртвая. На рассвете Паморхову показалось, что в кресле у шкафа сидит рыжий змей-удав, -- сидит, изогнувшись вопросительным знаком, неподвижно нацелив в лицо Паморхову большой, тусклый глаз цвета меди. В этом тягостном раздвоении Паморхов лежал почти до полудня, закрыв глаза, стараясь не двигаться, чтобы окончательно не разорвать себя надвое. Поздно утром он задремал и не слышал, как ушла женщина; его разбудил дождь, настойчиво стучавший в ставни спальной. Встал он с тем же ощущением разлада, раздвоения, умылся, надел серый халат с бархатным малиновым воротником и такими же обшлагами, долго удивлённым взглядом выпученных глаз рассматривал в зеркало небритое, сизое, плюшевое лицо, смотрел, ни о чём не думая, и всё взбивал рукой густую шапку сивых, вихрастых волос. -- Бодрись, Антон! -- неожиданно для себя сказал он и жалобно усмехнулся. Потом, неохотно выпив чашку кофе в столовой, он прошёл в пустоватый, холодный зал, тяжело передвигая непослушные ноги в меховых туфлях, засунув большие пальцы за шнур-пояс. Идя, он запел, сипло и фальшиво: В час, когда но-о... Пел и думал: "Не надо ничего показывать ей... Написать сестре..." Остановился, задохнувшись, -- лёгкие точно водой были налиты. Он кашлял, встряхивая тяжёлой головой, лицо посинело, цвет шеи стал одинаков с воротником халата, глаза выкатились из орбит стеклянными шариками, толстая нижняя губа отвисла, обнажив расшатанные кабаньи зубы. Но, прокашлявшись и отдохнув, он снова запел: Тихо ля-я... Остановился и сказал, заглядывая в дверь сумрачной гостиной: -- Три ноты осталось, слышишь? Негромко и точно сквозь сон Капитолина ответила: -- Слышу. Тихо. Паморхов, стоя среди зала, озирается, сморщив лицо. Вдоль стен чинно стоят стулья с выгнутыми ножками и спинками в форме лир, в простенках -- два зеркала, в тускло-золотых рамах, точно болевшие оспой; на одном подзеркальнике бронзовые неуклюжие часы под стеклянным колпаком, их синий маятник неподвижен; на другом -- фарфоровая дама жалобно показывает уродливо маленькую ножку. Налево у стены оскалилось пианино, в углу безобразно развесил тёмные листья и серые воздушные корни огромный, до потолка филодендрон. -- Н-да, -- сказал Паморхов, повернувшись спиною к зеркалу и глядя в чёрную дыру камина. -- Вещи... В час, когда-а... На камине лоснится, точно маслом смазанное, киштымское чугунное литьё: бедуины верхом на тонконогих лошадях размахивают длинными ружьями. Чёрные квадратики фотографий и гравюр на стене -- точно окна, прорубленные во тьму. По обеим сторонам камина стоят фикусы, нищенски бедные листьями. -- Р-ра, -- рычит Паморхов, снова передвигаясь к окнам, -- рамы зимние пор-ра вставлять... Небо туго обтянуто сердитой, одноцветно сизой тучей, земля -- полиняла, зелены и ярки только сосны, чисто вымытые осенними дождями, да -- чуждо всему -- качаются красные гроздья рябины на голых ветвях. Кроны сосен и ветви рябин высунулись в небо из-за бурой, похожей на крышку гроба, крыши земского барака для заразных детей. Дом Паморхова на угорье, из окон виден почти весь город Дрёмов -- тёмные домики сползают к реке Пьяной, сталкивая под гору две церкви, когда-то белые, теперь облупленные и точно избитые. Реки не видно за крышами, видны луга и поля за рекою; скучно чередуются чёрные и рыжие полосы пашен, торчат деревья, точно нарисованные неумелой рукой ребёнка. Галки и вороны чёрными шарами повисли на чёрных ветвях. По сырым пашням мнутся коровы, ходят маленькие, игрушечные лошади, а людей -- нет, только по тёмной ленте дороги маячит кто-то одинокий. Идёт он быстро и, словно измеряя землю, машет палкой, закидывая её вперёд. -- Что ж? -- обиженно бормочет Паморхов, мигая и хмурясь. -- Все умрут... Вся земля как будто напитана обидой, тоскует, готовая каждую минуту завыть, застонать, облиться слезами, как женщина. Этот одинокий человек на дороге тоже убегает от обиды, сказав кому-то: -- Ну, бог с тобой, коли я плох -- я уйду... Паморхов, мигая, следил за ним и соображал: этим ходом часа через полтора он придёт в Тычки, часам к восьми -- в Храпово, а к полуночи -- на станцию Лисий Гон. Если в четыре часа утра сесть в товаро-пассажирский и ехать налево -- завтра будешь в Арзамасе, а там, через Нижний, в Москву... Но если и направо ехать, тоже можно попасть в Москву. -- Дурак! -- громко сказал Паморхов вслед человеку и, отхаркнув, спросил: -- Капочка, сколько времени? -- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули? -- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь? -- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна". -- Не знаю... Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна -- она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка -- маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая: -- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма... -- Не щекотите. Их -- двое. -- Александр, я разумею... -- Оба Александры. Ах, не трогайте... -- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня... Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом -- капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит: -- Придёт доктор, а ты в одной рубашке... -- Успею одеться... -- Он, вероятно, скоро. Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета: -- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур? -- Мне ты нравишься, -- со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает: -- Вот видите, а говорили -- почему не одета? Не для доктора же... Паморхов хрипит: -- Доктор умный человек, но -- свинья! Это даже сказано кем-то про него... Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит: -- Мне... мне -- худо... Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая: -- Чирков, зовите доктора... Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, -- оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины. -- Ничего, прошло, -- рычит Паморхов, растирая грудь. -- Ты не волнуйся... А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь: -- Это всё от неподвижности, от спокойной жизни... Распустился я очень... -- Вы очень много пьёте. -- Э-с, так ли пьют! -- Но- не в ваши годы... Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы: -- Ну, расскажи мне -- за что ты меня полюбила? -- Ах, господи, опять! -- капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок: -- Расскажи-и... И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза: -- Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: "Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, -- подумала я. -- Если он может один против всех -- это герой..." Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер. -- Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны. -- Точно грязь потекла, -- с гордостью вставил Паморхов. -- Да. А вы -- за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое... Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя. -- Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: "Вот, кто спасает нас". А она сказала: "Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо..." -- Разве ты не сама придумала написать мне? -- спрашивает Паморхов, откашливаясь. -- Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было... -- Ну, да... хорошо! Дальше. -- Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже -- только две: Яхонтова и Сикорская. А я -- злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его -- ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы -- спасли Россию... Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет: -- Ах ты, искорка моя золотая... -- Слышите -- звонок! Это доктор... Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит: -- Она не меня любит... разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит... Ну что ж? Я -- всё знаю, но -- ничего не вижу... Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит: В час, когда ночные тени... Тихо лягут на поля... -- Бон суар, доктёр! {добрый вечер, доктор -- Ред.} Доктор Рушников -- мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла. -- В чём дело? -- спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами. -- Задыхаюсь, брат... -- На то и астма. А печень? -- Ничего, но вот сердце... Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо. -- Так, -- говорит доктор. Он ходит по комнате журавлиным шагом, отчётливо постукивая каблуками. Полы сюртука, развеваясь, показывают длинные, тонкие ноги. Стёкла в окнах стали мутно-синими, на паркете пола трепещут отсветы огня, из камина выскакивают золотые искры, и доктор говорит, указывая на них глазами: -- Еловые дрова не годятся для камина! Хозяин обиженно молчит с минуту, за окном посвистывает ветер. -- Вот ты велел снять драпри, комната стала нежилой... -- Пыли меньше. -- Я тебе рассказываю, что чувствую, а ты молчишь... -- Думаю. Входит Капитолина, одетая в тяжёлое платье из бархата какого-то пивного оттенка. -- Здравствуйте, -- кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся. Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону: -- Как живём? -- Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь... Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора. -- Э-с? -- Н-да, цветёт... -- Она, брат, любит меня... -- Ты спрашиваешь? -- Нет, я знаю. Доктор снова шагает, равнодушно говоря: -- Выдумала она тебя. -- Что? -- сердито восклицает Паморхов. -- Как это -- выдумала? -- А как всегда: мы выдумываем их, они нас... -- Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь... Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина. -- Тише! -- сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря: -- Я всё знаю, но ничего не вижу... -- Как? -- спросил доктор, прислушиваясь. -- Какие же новости в городе? -- спрашивает Капитолина, снова входя. -- Дьякон скоро помрёт. -- Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня? -- Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить. -- Садитесь, пожалуйста... -- Опять дождик, -- бормочет Паморхов, наливая себе херес. -- Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность. Доктор глотает водку, говоря: -- Ну, это уж напрасно -- вино для тебя вредно! -- Яд, знаю! -- Как хочешь... Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов -- отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина. -- Всё-таки должны быть новости! -- говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. -- Вы читаете газеты, ходите в собрание. -- Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, -- цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится. На столе -- кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью. -- А что, если я -- сигарну? Э-с? -- Это очень вредно тебе, -- равнодушно говорит доктор, закуривая. Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе. -- Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю... -- Жил, как все, -- скверно. -- Как все? Ну, нет... я жил не скверно... нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже... как это сказать? -- Ах, говорите без вопросов, -- просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке. -- Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку -- можно? Доктор молча приподнял плечи и брови. -- Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, -- хорошо сравнение, доктор? -- Кощунственно. -- А тебе что? -- Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, -- говорит Капитолина. -- Подожди! -- воскликнул Паморхов. -- Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал... Это -- вздор! Я себя -- знаю. В сущности, я превосходный человек... -- Это... неожиданно! -- сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. -- А впрочем, продолжай... -- И буду. Очень жаль, что никто не догадался вовремя, какой я интересный человек, какой оригинал, -- торопливо и задыхаясь говорит Паморхов. За окном черно. В сумраке комнаты, в углу неприятно выделяются изломанные очертания филодендрона, воздушные корни, точно длинные черви, чёрные листья, как уродливые ладони с расплющенными пальцами. -- Ещё в отрочестве, -- тяжело кипят слова хозяина, -- меня, так сказать, взял в плен вопрос -- почему нельзя? И я всю жизнь пытался найти последнее нельзя, дальше которого -- некуда идти... Доктор искоса, сквозь дым смотрит в лицо хозяина внимательно и недоверчиво, взглядом следователя, а Капитолина, глядя в огонь, дремотно улыбается. -- Мои якобы безобразия -- только попытки понять -- а почему нельзя? -- Ты что читаешь? -- спросил доктор. -- Читаю? -- удивился Паморхов, но, тряхнув головою и хрипло смеясь, сказал: -- Ага, ты думаешь, что я из книг? Ну, брат, я не глупее писателей... -- Продолжай, -- попросил доктор, спокойно вытягивая ноги к огню. -- Только не философствуй. Факт -- выше философии. -- Я иду к фактам... Мне, брат, сегодня хочется говорить про себя -- это моё право! Он угрожающе выкатил глаза, багровое лицо его возбуждённо лоснилось, глядя через плечо доктора в сумрак зала, он покачивался и говорил: -- В юности я был очень дерзок, может быть -- зол. В зубах разных "нельзя" не почувствуешь себя добреньким, а? То-то! У инспектора гимназии жила девчонка, лет пятнадцати, года на два моложе меня -- какая-то дальняя родственница; инспектор держал её в позиции горничной, хотя она тоже училась, гимназистка. Однажды, во время большой перемены, я вижу -- её обнимает в сарае некий семиклассник, эдакая, знаешь, революционная шишка, эдакий... Чернышевский, что ли. Ну, нигилист и... вообще я его не любил. Его фамилия -- Брагин, Павел Брагин... Доктор поднял брови, вынул сигару изо рта, как будто желая спросить о чём-то, но промолчал. -- Весна, девушка, мне -- девятнадцать лет, я был солидно осведомлён по амурной части, а тут ещё -- человек противный. Почему же он может, а мне -- нельзя? Изо всего этого в сумме получился скандал, чёрт их возьми! Зная, что девушку держат строго, я поймал её и предъявил серьёзные требования, а иначе, говорю, ваше дело -- швах! Я был парень видный, и меня очень удивило, что она заартачилась, мы поссорились, и нечаянно я разорвал ей кофточку на груди. Конечно -- крик, люди, заседание педагогического совета, и меня -- исключили... да. А этот осёл -- остался. -- Брагин? -- спросил доктор. -- Ну да. -- А девочка? -- спросила Капитолина. -- Ей, вероятно, пришлось солоно... Я тогда же перебрался в юнкерское... Он нахмурился, задумавшись, сердито оттопырив губы. Потом налил коньяку, выпил и пошёл к двери, шаркая туфлями. Взглянув на его отражение в зеркале, женщина, краснея, опустила глаза, доктор взял её руку и потянул к себе, она, покорно склоняясь, прошептала: -- Ой, не надо... Не спеша, властно доктор прижался губами к её губам, потом встал и начал шагать, громко стуча каблуками. -- Зачем ты позволяешь ему пить? -- тихонько спросила женщина. -- А тебе не всё равно? -- Ночью у него будет припадок, я не люблю возиться... -- Скоро конец. -- Фи, как ты говоришь? -- Как? -- Странные вы, мужчины... -- Да? -- Страшные... -- Вот как... Капитолина закинула руки за голову и сказала вполголоса: -- А ты, ты -- положительно способен на преступление. Доктор взглянул на неё, говоря: -- Испортила ты себе голову разным вздором. Ну что ж, напишет он завещание в твою пользу, да? -- Не знаю... -- Если ты не сумеешь заставить его написать завещание -- будет глупо. Что ты будешь делать, когда он умрёт? -- С тобой жить. -- А жену -- отравить прикажешь? Капитолина засмеялась тихонько: -- Ты -- удивительный! Ты даже и говоришь, как преступник... -- Слушай, -- сердито сказал доктор, глядя в зеркало, где отражалась дверь, -- если ты не сумеешь обеспечить себя... -- Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой -- это очень интересно, почитай-ка... -- Вздор! -- По-твоему, и madamё Дюбарри -- вздор? И Диана де-Пути? -- спросила женщина. Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением: -- Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин... Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись... В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами. -- Я попробую поговорить с ним о завещании, -- говорил доктор. -- Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить... Усмехаясь, Капитолина сказала: -- Уложить -- это говорят преступники. Я его уложил, уложу... Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая: -- Вы -- о чём? -- Капитолине Викентьевне необходим массаж, если она не хочет полнеть. -- Да, я не хочу. Уж я и так кубышка... -- Э-с, -- сказал Паморхов, опускаясь в кресло, -- массаж, да... Не перейти ли в гостиную? -- Здесь больше воздуха, -- заметил доктор. -- И во всех хороших романах беседуют у камина -- так? -- спросил он женщину. Она кивнула головой. -- Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? -- спросил доктор, усаживаясь против хозяина. Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал: -- Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло -- озорство... Тут пропущены детали, вот в чём дело... Детали -- это иногда самое главное... Он задумался, опустив голову. -- Может быть, ты ляжешь отдохнуть? -- спросил доктор. -- Да... со временем, -- ответил Паморхов и снова замолчал. Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос. -- Я -- революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти... как-то там расширить власть, раздробить... это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали... и прочее там... Против каждого "нельзя" я ставил своё -- "почему?" Я, так сказать, мирный воин... Жизнь -- странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или -- Гоголь? "С холодным вниманьем посмотришь вокруг -- жизнь странная штука". Можешь представить -- выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что... оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом... пользуется вниманием, уважением, да... -- Ну -- что же? -- спросил доктор. -- Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят -- мир велик. -- Ты, кажется, что-то устроил ему? Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив: -- Почему ты знаешь? -- Я встречал его. Вместе жили в Вологде. -- Ну? Он сослан был? -- Да! -- Гм... Какой же он? -- Хороший врач. Пил сильно... -- Пил? Э-с... Удивительно -- все встречаются... Он рассказывал про меня? -- Нет. Впрочем, не помню... -- Рассказывал, значит... Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла. -- Факты! -- бормочет Паморхов, наливая коньяк. -- Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется -- жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь -- и всё хлам, пустяки всё... И как будто нет, не было фактов, а только одна философия... чёрт возьми мою наружность! -- Ты бы лёг, в самом деле... -- Не хочу, -- грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. -- Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок... когда висели драпри, он не лез в глаза так... нахально! Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно. -- Не хочется света... так уютнее! Паморхов хрюкнул и снова заговорил: -- Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: "Это был человек передовой и честный". Они меня раздражают... чёрт их знает чем, но -- нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то... ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие... с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа... Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся... Идёт гулять с детьми, девочка у него -- превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати... Два мальчика... Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, -- ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает... -- Ну, чем же кончилось? -- тихо спросил доктор. -- Погубила его химия... знаешь, седьмой год, тогда не церемонились... Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо: -- По-твоему, злой я или нет? -- Вероятно, нет, -- сквозь зубы сказал доктор. -- Нет? -- Но бываешь не злой, а хуже злого. -- Хуже, да? -- Ты очень возбуждён, иди, отдохни, советую... -- Не хочу же! Д-да... так вот, всё у меня на пустяки и пошло. Бабы, конечно... Это, брат, вопросище -- бабы, а? Капочка, я не про тебя... ты дана мне судьбой не в наказание, а в награду. -- Что ж, -- сказал доктор, медленно и неохотно, -- и за грехи должна быть награда. Грешить нелегко, когда занимаешься этим серьёзно. -- Э-с, -- вскричал Паморхов и хрипло засмеялся, -- я грешил серьёзно! Забавные бывали истории. Был у меня приятель, товарищ прокурора Филиппов, удивительно остроумная скотина... Мы с ним на пари гимназистку одну травили, кто первый? Изящная такая гимназисточка, дочь учительницы, француженки... рахат-лукум! Досталось мне. И триста рублей выиграл. Плакала, конечно, просила -- женись, говорит! Я говорю: "Madёmoisёllё, надо было вести себя осторожно!.." А у Филиппова была пассия, жена одного судейского, дама с нервами и принципами... Паморхов задохнулся, схватившись за ручки кресла, и неожиданно громко сказал: -- Сейчас... -- Что? -- спросил доктор, глядя в камин, но Паморхов продолжал торопливо, точно сбрасывая с себя воспоминания: -- М-монархистка, проповедовала и даже писала что-то, печатала... Надоела ему. "Хочешь пошутить?" -- спрашивает. Пошутили, знаешь... Пригласил он её к себе и меня... подпоил... я. Ах... ну, знаешь, мы смеёмся... Едва удержался я в городе... -- Брось-ка ты всё это, -- заговорил доктор, наклоняясь и разбивая головню в камине. Паморхов повернул к нему синее, вздувшееся лицо, оно ощетинилось и дрожало. Ухватившись пухлыми пальцами за ручки кресла, он покачивался, вздыхая, как загнанная лошадь. Зрачки его вытаращенных глаз расширились и потускнели, белки налились кровью, он словно прислушивался к чему-то, испуганно и жутко. Стряхнув дремоту, Капитолина прижала пальцами глаза и спросила: -- Ну, что ж дальше? Паморхов засопел, рознял руки и, взмахнув ими, повалился на пол, вперёд головой. -- Чёрт! -- вскричал доктор, вскакивая, но не успев поддержать падавшего. Женщина, открыв рот, упираясь руками в стол, медленно, точно приподнимая тяжесть, вставала, спрашивая шёпотом: -- Он, уже? Неужели?.. -- Позови людей, -- тихо сказал доктор. -- Господи, неужели... Паморхов дёргал ногой, толкая стол, звеня бутылками, и вытягивался на полу, освещаемый танцующим огнём камина. -- Говорил я тебе, -- заставь написать духовную, -- сердито бормотал доктор, поднимая с пола тяжёлую голову Паморхова. -- Не смейте об этом! -- крикнула женщина, топнув ногой, и убежала. Положив на колено себе голову Паморхова, доктор отвернулся в сторону от синего лица с высунутым языком и туго налитыми кровью торчащими ушами. Один глаз Паморхова был закрыт, другой выпученно смотрел в сторону зеркала, а верхняя губа мелко дрожала, сверкая серебром волос. -- Кондратий стукнул, -- сказал доктор сердито и озабоченно, но когда ему не ответили, поднял голову и оглянулся. В стекле зеркала, ниже подзеркальника, он увидал себя и больного, два тела плотно слепились в бесформенную кучу, доктор съёжился и быстро спустил голову Паморхова с колена на пол. Вбежали двое мужчин, горничная, Капитолина, впятером они подняли тяжёлое, расплывшееся тело и, громко топая, вынесли его. Капитолина, открыв рот, пошла за ними, в дверях остановилась, оглядывая комнату, и вдруг -- взвизгнув, точно её кто-то ударил, выскочила вон. Трещал и шелестел огонь, отражения его дрожали на паркете жирными пятнами кипящего масла. Однотонно ныл дождь за окнами, в глубине дома возились, визжали, чей-то голос глухим басом крикнул: -- Беги в погреб... лёду тащи... В пустой, тёмной комнате вздохнуло эхо.

Любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку.

Maxim Gorky

В своих ранних произведениях великий русский писатель Горький воспел идею свободного человека. Воплощением идей свободы стал образ буревестника.

В романе "Мать" Горький показал идею революции как идею обновления жизни и даже осветил эту идею именем Христа. Именно в эпоху революции 1905 годов Горький осуществил постановку "Бесов".

В 1917 году Горький пишет письма в газету "Новая жизнь", которые будут затем названы "Несвоевременными мыслями". Горький задаёт здесь вопрос, что нового даёт русская революция и как она изменяет русский быт. Отвечая на все эти вопросы, Горький приходит к выводу, что происходящие события - не социалистическая революция, а разгул зоологических инстинктов: "издохла совесть", произошло тотальное разъединение политики и нравственности. Власть, которая совершила революцию, производит жестокий эксперимент над русским народом, а народ, в свою очередь, проявляет самые жестокие инстинкты. В разгар бури революции Горький выступает с проповедью ненасилия.

Горький уезжает из России и долгое время находится за рубежом, но властью новой страны организуется компания по его "выманиванию". Позже он становится марионеткой в руках Сталина.

Горький со своим мировым авторитетом и талантами был необходим Сталину для создания собственного имиджа, портрета великого правителя, а также для оправдания насильственных акций, которые он готовил. Теперь очень многие жестокие идеи будут внедряться в народные массы через сознание русского писателя. Тогда появляется Горький со знаменитым лозунгом: "Если враг не сдаётся, его уничтожают". Горький оправдывает коллективизацию и утверждает, что раскулачивание стало необходимой мерой. Он благословляет Гулаг и воспевает Беломорканал.

В мае 1928 года писатель вернулся в СССР. Против своей воли он вынужден был поселиться в особняке, принадлежавшем до революции купцу и промышленнику С.П. Рябушинскому (Малая Никитская, д. 6; теперь там находится Музей

А.М. Горького). Вся жизнь писателя, встречи, переписка контролировались теперь органами ОГПУ. Фрагмент «Московского дневника» Ромена Роллана, друга писателя, искренне за него переживавшего, даёт представление, насколько Горький был одинок в эти годы, насколько оставался не понят: «...его усталая улыбка говорит о том, что былой анархист не умер - он всё ещё сожалеет о своей бродяжнической жизни. Более того, тщетно пытается видеть в деле, в котором участвует, только величие, красоту, человечность (хотя это действительно великолепно), - он не хочет видеть, но он видит ошибки и страдания, а порой даже бесчеловечность этого дела...

Он позволил запереть себя в собственном доме... <,..> Крючков сделался единственным посредником всех связей Горького с внешним миром: письма, визиты (вернее, просьбы посетить Горького) перехватываются им, одному ему дано судить о том, кому можно, а кому нельзя видеть Горького (вдобавок Горький, не читающий ни на каком иностранном языке, находится всецело во власти переводчиков). <...> Надо быть таким слабовольным, как Горький, чтобы подчиниться ежесекундному контролю и опеке...

Я очень люблю его, и мне жаль его. Он очень одинок, хотя почти никогда не бывает один! Мне кажется, что, если бы мы с ним остались наедине (и рухнул бы языковой барьер), он обнял бы меня и долго молча рыдал. (Пусть он простит меня, если я ошибся!)».

После возвращения Горький занялся литературной и общественной работой. В 1932 году он написал программную статью «С кем вы, “мастера культуры”»? Писатель призывал в ней творческую интеллигенцию к единению против угрозы фашизма.

По инициативе Горького и под его редакцией издавались журналы «Наши достижения», «Литературная учёба», «За рубежом», «СССР на стройке». Он принимал участие в создании Института мировой литературы и Литературного института, издании серий книг «Жизнь замечательных людей», «История Гражданской войны», «История фабрик и заводов», «Библиотека поэта».

Пьесы Горького успешно шли в лучших театрах страны: в 1932-1933 годах пьесы «Егор Булычов и другие», «Достигаев и другие» поставлены в Театре имени Евг. Вахтангова, в Большом драматическом театре.

В доме Горького часто бывал И.В. Сталин. Пользуясь своим положением, писатель, как и в пореволюционные годы, постоянно выступал в защиту несправедливо, по его мнению, гонимых людей. Он организовал встречу Шолохова со Сталиным, чем спас писателя от ареста, защищал М.А. Булгакова, Е.И. Замятина, Б.А. Пильняка, Д.Д. Шостаковича и многих других. Есть свидетельства о том, что Горький убедил И.В. Сталина написать статьи «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам». (С ними вы знакомы из курса истории России.) Вспоминая о беседах Горького со Сталиным, Е. Замятин писал: «Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих “перегибов” в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии».

В эти годы были сформулированы основные принципы нового художественного метода - социалистического реализма, о котором А.В. Луначарский сделал доклад накануне Первого съезда писателей. Принял ли идеи социалистического реализма М. Горький? Однозначный ответ дать невозможно. Ю.П. Анненков утверждал: «Теперь мы часто читаем... что Горький является предтечей и основоположником “социалистического реализма”. Это совершенно неверно, и я восстаю против подобной клеветы».

В 1934 году Горький председательствовал на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. Он выступил с докладом «Советская литература». После некоторых колебаний Горький принял и пост председателя Союза советских писателей. Он считал, что Союз писателей будет организацией творческой, способной помогать развитию и становлению молодых талантов. Однако уже в процессе подготовки съезда появились серьёзные разногласия Горького с руководством страны. После празднования 40-летия творческой деятельности Горького, когда «награждение» писателя приобрело чрезмерные формы (Нижний Новгород был переименован в Горький), положение писателя резко изменилось. Его не пустили на Международный конгресс писателей в защиту культуры, а в центральной прессе появились публикации с критикой его творчества.

Литературовед Л.А. Спиридонова так объясняет положение писателя: «Трагедию последних лет жизни М. Горького на родине можно объяснить разными причинами: творческим кризисом, крушением социалистического идеала, осознанием той фальши, которая его окружала. Как ни старалось сталинское окружение, писателя не удалось сделать придворным певцом сталинской эпохи, что сильно ограничило его возможности в общественной деятельности. Смерть сына в мае 1934 г., очень похожая на убийство, окончательно подорвала его здоровье».

Горький умер 18 июня 1936 года в подмосковной усадьбе Горки. Его тело кремировали против воли родных, прах был погребён в Кремлёвской стене на Красной площади в Москве.

Максим Горький – знаменитый русский писатель, пополнивший русскую литературу известными произведениями: «Макар Чудра», «Старуха Изергиль», «Челкаш», «На дне».

Родился 16 марта 1868 года в Нижнем Новгороде в семье Пешковых. Ему при рождении было дано имя – Алексей. Но впоследствии им самим был придуман псевдоним, под которым он и стал известен всему миру. Писатель рано осиротел и воспитывался у своего деда и бабушки по отцовской линии.

Судьба сложилась так, что Алеше Пешкову пришлось с раннего детства трудиться. Он мыл посуду на пароходе, занимался пекарством и другой работой, которая приносила хоть сколь малый доход. Поступление в 1884 году в Казанский университет закончилось полным крахом. Тогда еще юный писатель увлекается политикой и революцией. Его жизнь была яркой и противоречивой. Это подтверждается рядом интересных фактов из его биографии:

В Горьком было много загадочного. Например, он не чувствовал физической боли, но при этом настолько болезненно переживал чужую боль, что когда описывал сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. По одному из рассказов его жены, однажды, занимая хозяйством, она услышала грохот. Прибежав на место, она увидела окровавленного мужа. Спросив его, что случилось, писатель ответил, что намеренно причиняет себе боль, чтобы прочувствовать боль того персонажа, про которого он пишет.
Он с молодого возраста болел туберкулезом и выкуривал по 75 папирос в сутки.
Он несколько раз пытался покончить с собой, и всякий раз его спасала неведомая сила, например, в 1887 году отклонившая пулю, направленную в сердце, на миллиметр от цели.
Он мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел.
Не раз прибегал к помощи психиатра. Психическая неуравновешенность и душевные муки приносили Горькому страдание и боль. Но отношение к самоубийцам было отрицательное, даже пренебрежительное.
Горький был рьяным революционным деятелем: был членом партии, занимался пропагандой и оплачивал все нужды революции. За это и был заключен под стражу. Но надо отдать должное моральной составляющей его борьбы – он не был причастен к репрессиям и даже напротив – просил у власти свободы для многих репрессированных писателей и других представителей оппозиции. Но взаимоотношения с Лениным были очень даже натянутыми. Причина крылась в неоправданных надеждах Горького: он хотел изменить жизнь России, поменять отношение власти к простому человеку, проникся идеями большевиков, но столкнулся с реальностью, в которой было место и физическому устранению неугодных людей, и уничтожению думающей интеллигенции самым жестоким образом. Но Ленин считался с Максимом Горьким. И Сталин ценил его литературный талант. Они не были друзьями по факту, но оба успешно использовали друг друга: Горький подготовил «Первый съезд советских писателей», на протяжении жизни являлся связующим звеном между властью и русской интеллигенцией, Сталин в свою очередь шел на уступки, предоставлял свободу литературной деятельности Горького.
Жизнь Горького — это изумительный карнавал, закончившийся трагично. До сих остается нерешенным вопрос: умер ли Горький своей смертью или был убит по приказу Сталина. Последние дни и часы Горького наполнены какой-то жутью. Сталин, Молотов, Ворошилов возле постели умирающего русского писателя пили шампанское. Нижегородская подруга Горького, а затем политическая эмигрантка Екатерина Кускова писала: «Но и над молчащим писателем они стояли со свечкой день и ночь…»
В 1936 году он умирал дважды, 9 и 18 июня. 9 июня уже фактически умершего писателя чудесно оживил приезд Сталина, который приехал на дачу Горького в Горках под Москвой для того, чтобы попрощаться с покойным. В этот же день Горький устроил странное голосование родных и близких, спрашивая их: умирать ему или нет? Фактически контролировал процесс своего умирания…
Максим Горький имел особое отношение к евреям. Не раз в своем творчестве затрагивал тему геноцида еврейского народа. Написал красноречивое обращение к русскому народу в защиту евреев. И даже усыновил еврейского мальчика, который получил фамилию писателя. Таким образом, Залман Свердлов стал официально Зиновием Алексеевичем Пешковым. Гражданская жена – Мария Федоровна Андреева имела еврейское происхождение, так же и у любовницы Марии Игнатьевны Закревской –Бенкендорф-Будберг были еврейские корни.
Горький, как сейчас модно говорить, гомофоб. Люто ненавидел людей с подобным отклонением, призывал со страниц газет к уничтожению этого позорного явления, которое он приравнивал к фашизму. Максим Горький считал, что для социума гомосексуализм крайне опасен и требует немедленного пресечения и наказания.
Горький часто жил за границей. В 1906 году он в компании своей возлюбленной Марии Андреевой посещает Италию и живет на острове Капри. Именно в это время он работал над редакцией романа «Мать». В 1913 году он получает разрешение от царского правительства на возвращение на Родину. В 20-х годах он снова возвращается в Италию, но живет уже в Соренто. Примечательно, что уже в эти годы в Италии у власти был Муссолини, который придерживался фашистских доктрин.
За свою жизнь он был 5 раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе.
Горький был тем еще ходоком, не смотря на то, что за всю жизнь у него было несколько жен, любовниц у него также было придостаточно. Этого не отнять. Успехом у женщин он пользовался.
У Горького еще до сих пор живы его родные внучки Дарья и Марфа. Кстати Марфа очень тесно общалась с дочерью Сталина - Светланой, а вышла за муж за сына Лаврентия Берии. Дарья же до сих пор играет в Театре имени Вахтангова, несмотря на свой солидный возраст.
Нередко родные и близкие для писателя люди удостаивались милых прозвищ. Жену своего сына Надежду Введенскую он называл не иначе как ласково Тимоша. Прозвище родилось после того, как сноха постриглась в парикмахерской. Сразу после укладки прическа выглядела довольно красиво, но на следующий день волосы торчали как у кучера Тимофея. Так и прозвали ее в семье Тимошей.
Максим Горький дружил с английским писателем Гербертом Уэлсом. В 1920 году Герберт посещает СССР и останавливается в доме писателя, который на тот момент сожительствовал с Марией Игнатьевной Закревской –Бенкендорф – Будберг. Любвеобильная Мария Игнатьевна одну из ночей провела с Гербертом Уэлсом. Горький был безумно увлечен этой дамой, что даже простил ей измену и продолжал с ней связь.
Русские писатели 19 века в большинстве были его личными врагами: Достоевского он ненавидел, Гоголя презирал, как человека больного, над Тургеневым он смеялся.
Одно из многих свидетельств, что Горький был отравлен Сталиным, и, пожалуй, самое убедительное, хотя и косвенное, принадлежит Б.Герланд и напечатано в N6 «Социалистического вестника» в 1954 году. Б.Герланд была заключенной ГУЛАГа на Воркуте и работала в казарме лагеря вместе с професором Плетневым, также сосланным.Он был приговорен к расстрелу за убийство Горького, позже замененого 25 годами тюрьмы. Она записала его рассказ:»Мы лечили Горького от болезни сердца, но он страдал не столько физически, сколько морально: он не переставал терзать себя самоупреками. Ему в СССР уже не было чем дышать, он страстно стремился назад в Италию. Но недоверчивый деспот в Кремле больше всего боялся открытого выступления знаменитого писателя против его режима. И, как всегда, он в нужный момент придумал действенное средство. Им оказалось бонбоньерка, да, светло-розовая бонбоньерка, убранная яркой шелковой лентой. Она стояла на ночном столике у кровати Горького, который любил угощать своих посетителей. На этот раз он щедро одарил конфетами двух санитаров, которые при нем работали, и сам съел несколько конфет. Через час у всех троих начались мучительные желудочные боли, а ещё через час наступила смерть. Было немедленно произведено вскрытие. Результат? Он соответствовал нашим худшим опасениям. Все трое умерли от яда».
Официальной причиной смерти Максима Горького стало воспаление легких. Но небезосновательно существуют версии о том, что к его смерти причастны несколько лиц. Подвергался допросу по этому делу Генрих Ягода, который к тому же обвинялся и в убийстве сына писателя – Максима. Поводом для этого могла послужить любовь Генриха Ягоды к жене Максима – Надежде Введенской. А устранение опасного для власти Горького, возможно, было заказано Сталиным. Подозрения падают и на Марию Будберг – любовницу Максима Горького, которая провела рядом с ним последние часы его жизни. Но как было на самом деле, неизвестно до сих пор, остались лишь догадки и предположения.