Произведение радищева путешествие. «Новый литературный жанр — «путешествие» Радищева

никакой надобности переменить свое положение. - И без всякой пользы пропадет-с, - жалобно прибавил Владимир. Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, "колом", и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался. Наконец, к неописанной нашей радости, Ермолай вернулся. - Ну, что? - Был на берегу; брод нашел... Пойдемте. Мы хотели было тотчас же отправиться; но он сперва достал под водой из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и побрел вперед; Владимир за ним, я за Владимиром. Сучок замыкал шествие. До берега было около двухсот шагов, Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: "Левей, - тут направо колдобина!" или: "Правей, - тут лево завязнешь..." Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри. "Ну, ну, ну!" - грозно кричал на него Ермолай, - и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука. Измученные, грязные, мокрые, мы достигли наконец берега. Часа два спустя мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в большом сенном сарае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, человек чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал табаком Сучка. (Я заметил, что кучера в России очень скоро дружатся.) Сучок нюхал с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, по-видимому, чувствовал большое удовольствие. Владимир принимал томный вид, наклонял головку набок и говорил мало. Ермолай вытирал наши ружья. Собаки с преувеличенной быстротой вертели хвостами в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под навесом... Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная волна... На селе раздавались песни. Малиновая вода (Из цикла "Записки охотника") В начале августа жары часто стоят нестерпимые. В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться и самая преданная собака начинает "чистить охотнику шпоры", то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается. Именно в такой день случилось мне быть на охоте. Долго противился я искушению прилечь где-нибудь в тени, хоть на мгновение; долго моя неутомимая собака продолжала рыскать по кустам, хотя сама, видимо, ничего не ожидала путного от своей лихорадочной деятельности. Удушливый зной принудил меня наконец подумать о сбережении последних наших сил и способностей. Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с кручи и пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием "Малиновой воды". Ключ этот бьет из расселины берега, превратившейся мало-помалу в небольшой, но глубокий овраг, и в двадцати шагах оттуда с веселым и болтливым шумом впадает в реку. Дубовые кусты разрослись по скатам оврага; около родника зеленеет короткая, бархатная травка; солнечные лучи почти никогда не касаются его холодной, серебристой влаги. Я добрался до ключа, на траве лежала черпалка из бересты, оставленная прохожим мужиком на пользу общую. Я напился, прилег в тень и взглянул кругом. У залива, образованного впадением источника в реку и оттого вечно покрытого мелкой рябью, сидели ко мне спиной два старика. Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой, худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал на коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца. Я вгляделся в него попристальнее и узнал в нем шумихинского Степушку. Прошу позволения читателя представить ему этого человека. В нескольких верстах от моей деревни находится большое село Шумихино, с каменною церковью, воздвигнутой во имя преподобных Козьмы и Дамиана. Напротив этой церкви некогда красовались обширные господские хоромы, окруженные разными пристройками, службами, мастерскими, конюшнями, грунтовыми и каретными сараями, банями и временными кухнями, флигелями для гостей и для управляющих, цветочными оранжереями, качелями для народа и другими, более или менее полезными, зданиями. В этих хоромах жили богатые помещики, и все у них шло своим порядком, как вдруг, в одно прекрасное утро, вся эта благодать сгорела дотла. Господа перебрались в другое гнездо; усадьба запустела. Обширное пепелище превратилось в огород, кое-где загроможденный грудами кирпичей, остатками прежних фундаментов. Из уцелевших бревен на скорую руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона на готический манер, и поселили в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми. Митрофану приказали поставлять на господский стол, за полтораста верст, зелень и овощи; Аксинье поручили надзор за тирольской коровой, купленной в Москве за большие деньги, но, к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со времени приобретения не дававшей молока; ей же на руки отдали хохлатого дымчатого селезня, единственную "господскую" птицу; детям, по причине малолетства, не определили никаких должностей, что, впрочем, нисколько не помешало им совершенно облениться, У этого садовника мне случилось раза два переночевать; мимоходом забирал я у него огурцы, которые, Бог ведает почему, даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом и толстой желтой кожей. У него-то увидал я впервые Степушку. Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности. Всякий человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если не жалованье, то, по крайней мере, так называемое "отвесное": Степушка не получал решительно никаких пособий, не состоял в родстве ни с кем, никто не знал о его существовании. У этого человека даже прошедшего не было; о нем не говорили; он и по ревизии едва ли числился. Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, - об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы. Дедушка Трофимыч, который знал родословную всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена, и тот раз только сказал, что, дескать, помнится, Степану приходится родственницей турчанка, которую покойный барин, бригадир Алексей Романыч, из похода в обозе изволил привезти. Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, - даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, - стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога. В Светлое Воскресенье с ним христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь и моргая, молодым господам или даже самой барыне. Проживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, отроду рта не разинул. После пожара этот заброшенный человек приютился, или, как говорят орловцы, "притулился" у садовника Митрофана. Садовник не тронул его, не сказал ему: живи у меня - да и не прогнал его. Степушка и не жил у садовника: он обитал, витал на огороде. Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку, не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей - и все для еды, для одной еды. И точно, не заботься он с утра до вечера о своем пропитании, - умер бы мой Степушка с голоду. Плохое дело не знать поутру, чем к вечеру сыт будешь! То под забором Степушка сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает. И все это он делает молча, словно из-за угла: глядь, уж и спрятался. А то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто не замечает... Смотришь, уж он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает. Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели тому назад выбрита, и никогда ни меньше не бывает, ни больше. Вот этого-то Степушку я встретил на берегу Исты в обществе другого старика. Я подошел к ним, поздоровался и присел с ними рядом. В товарище Степушки я узнал тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича ***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман. Он проживал у болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора, где я довольно часто останавливался. Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу. В полдень, в ясную, солнечную погоду, ничего нельзя вообразить печальнее этой развалины. Здесь некогда жил граф Петр Ильич, известный хлебосол, богатый вельможа старого века. Бывало, вся губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно, не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет минувшие времена и минувшую молодость. Долго пировал граф, долго расхаживал, приветливо улыбаясь, в толпе подобострастных гостей; но именья его, к несчастью, не хватило на целую жизнь. Разорившись кругом, отправился он в Петербург искать себе места и умер в нумере гостиницы, не дождавшись никакого решения. Туман служил у него дворецким и еще при жизни графа получил отпускную. Это был человек лет семидесяти, с лицом правильным и приятным. Улыбался он почти постоянно, как улыбаются теперь одни люди екатерининского времени: добродушно и величаво; разговаривая, медленно выдвигал и сжимал губы, ласково щурил глаза и произносил слова несколько в нос. Сморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал. - Ну, что, Михайло Савельич, - начал я, - наловил рыбы? - А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да голавликов штук пять... Покажь, Степа. Степушка протянул ко мне плетушку. - Как ты поживаешь, Степан? - спросил я его. - И... и... и... ни... ничего-о, батюшка, помаленьку, - отвечал Степан, запинаясь, словно пуды языком ворочал. - А Митрофан здоров? - Здоров, ка... как же, батюшка. Бедняк отвернулся. - Да плохо что-то клюет, - заговорил Туман, - жарко больно; рыба-то вся под кусты забилась, спит... Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа... А вы, батюшка, - продолжал он, обращаясь ко мне, - охотиться изволите? - Как видишь. - Так-с... А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой? Старик любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете! - Не знаю, какой он породы, а хорош. - Так-с... А с собаками изволите ездить? - Своры две у меня есть. Туман улыбнулся и покачал головой. - Оно точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно. Я так думаю, по простому моему разуму: собак больше для важности, так сказать, держать следует... И чтобы все уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в порядке, и все. Покойный граф - царство ему небесное! - охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил. Соберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст. Их сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой. Стремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает, знаете... И сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит... Ну, и гости, разумеется, при этом случае бывают. И забава, и почет соблюден... Ах, сорвался, азиятец! - прибавил он вдруг, дернув удочкой. - А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? - спросил я. Старик поплевал на червяка и закинул удочку. - Вельможественный был человек, известно-с. К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга заезжали. В голубых лентах, бывало, за столом сидят и кушают. Ну, да уж и угощать был мастер. Призовет, бывало, меня: "Туман, - говорит, - мне к завтрашнему числу живых стерлядей требуется: прикажи достать, слышишь?" - "Слушаю, ваше сиятельство". Кафтаны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки, картины этакие большущие, из самого Парижа выписывал. Задаст банкет, - господи, владыко живота моего! фейвирки пойдут, катанья! Даже из пушек палят. Музыкантов одних сорок человек налицо состояло. Калпельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом кушать захотел; так и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так, говорит, музыканты свое дело понимают. Известно: господская власть. Плясать пустятся - до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура... Э... э... э... попался, брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.) На-ко, Степа... Барин был, как следует, барин, - продолжал старик, закинув опять удочку, - и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, - смотришь, уж и позабыл. Одно: матресок держал. Ох, уж эти матрески, прости господи! Оне-то его и разорили. И ведь все больше из низкого сословия выбирал. Кажись, чего бы им еще? Так нет, подавай им что ни на есть самого дорогого в целой Европии! И то сказать: почему не пожить в свое удовольствие, - дело господское... да разоряться-то не след. Особенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, - царство ей небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил... и не одному ему забрила лоб. Да... А все-таки хорошее было времечко! - прибавил старик с глубоким вздохом, потупился и умолк. - А барин-то, я вижу, у вас был строг? - начал я после небольшого молчания. - Тогда это было во вкусе, батюшка, - возразил старик, качнув головой. - Теперь уж этого не делается, - заметил я, не спуская с него глаз. Он посмотрел на меня сбоку. - Теперь, вестимо, лучше, - пробормотал он - и далеко закинул удочку. Мы сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер; горячее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было. Солнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся. Немного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь. Кузнечики трещали в порыжелой траве; перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над полями и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост веером. Мы сидели неподвижно, подавленные жаром. Вдруг, позади нас, в овраге раздался шум: кто-то спускался к источнику. Я оглянулся и увидал мужика лет пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами. Он подошел к ключу, с жадностию напился и приподнялся. - Э, Влас? - вскрикнул Туман, вглядевшись в него. - Здорово, брат. Откуда Бог принес? - Здорово, Михаила Савельич, - проговорил мужик, подходя к нам, - издалеча. - Где пропадал? - спросил его Туман. - А в Москву сходил, к барину. - Зачем? - Просить его ходил. - О чем просить? - Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли... Сын у меня умер, - так мне одному теперь не справиться. - Умер твой сын? - Умер. Покойник, - прибавил мужик, помолчав, - у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил. - Да разве вы теперь на оброке? - На оброке. - Что ж твой барин? - Что барин? Прогнал меня. Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести... да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе. - Ну, что ж, ты и пошел назад? - И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: "Я, мол, Филиппов отец"; а он мне говорит: "А я почем знаю? Да и сын твой ничего, - говорит, - не оставил; еще у меня в долгу". Ну, я и пошел. Мужик рассказывал нам все это с усмешкой, словно о другом речь шла; но на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало. - Что ж ты, теперь домой идешь? - А то куда? Известно, домой. Жена, чай, теперь с голоду в кулак свистит. - Да ты бы... того... - заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал и принялся копаться в горшке. - А к приказчику пойдешь? - продолжал Туман, не без удивления взглянув на Степу. - Зачем я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес... Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего... Уж, брат, как ты там ни хитри, - шалишь: безответная моя голова! (Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж... Влас опять засмеялся. - Что ж? Это плохо, брат Влас, - с расстановкой произнес Туман. - А чем плохо? Не... (У Власа голос прервался.) Эка жара стоят, - продолжал он, утирая лицо рукавом. - Кто ваш барин? - спросил я. - Граф ***, Валериан Петрович. - Сын Петра Ильича? - Петра Ильича сын, - отвечал Туман. - Петр Ильич, покойник, Власову-то деревню ему при жизни уделил. - Что, он здоров? - Здоров, слава Богу, - возразил Влас. - Красный такой стал, лицо словно обложилось. - Вот, батюшка, - продолжал Туман, обращаясь ко мне, - добро бы под Москвой, а то здесь на оброк посадил. - А почем с тягла? - Девяносто пять рублев с тягла, - пробормотал Влас. - Ну вот, видите; а земли самая малость, только и есть что господский лес. - Да и тот, говорят, продали, - заметил мужик. - Ну, вот видите... Степа, дай-ка червяка... А, Степа? Что ты, заснул, что ли? Степушка встрепенулся. Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли. На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую... Пригорюнился мой бедный Влас... Через полчаса мы разошлись. Живые мощи (Из цикла "Записки охотника") Край родной долготерпенья - Край ты русского народа! Ф.Тютчев Французская поговорка гласит: "Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный". Не имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым. Но для охотника дождь - сущее бедствие. Именно такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд. С самой утренней зари дождь не переставал. Уж чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше капало... Непромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями - точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта... А уж это последнее дело, как выражался Ермолай. - Нет, Петр Петрович, - воскликнул он наконец, - Этак нельзя!.. Нельзя сегодня охотиться. Собакам чучъе заливает; ружья осекаются... Тьфу! Задача! - Что же делать? - спросил я. - А вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете - хуторок такой есть, матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там, а завтра... - Сюда вернемся? - Нет, не сюда... Мне за Алексеевкой места известны... многим лучше здешних для тетеревов! Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь. На следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на небе не было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали таратайку, я пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью. Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с головы и дышал радостно - всею грудью... На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли. Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура... Я пошел было прочь... - Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос,

Любезнейшему другу.

Что бы разум и сердце произвести ни захотели, тебе оно, о! сочувственник мой, посвящено да будет. Хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно – и ты мой друг.

Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленна стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толико скупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки?

Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтоб чувствовали мы бедствия, а блаженство николи? Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло. Я человеку нашел утешителя в нем самом.

«Отыми завесу с очей природного чувствования – и блажен буду». Сей глас природы раздавался громко в сложении моем. Воспрянул я от уныния моего, в которое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и – веселие неизреченное! – я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь. Но если, говорил я сам себе, я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит; кто ради благой цели не опорочит неудачное изображение мысли; кто состраждет со мною над бедствиями собратий своей; кто в шествии моем меня подкрепит, – не сугубый ли плод произойдет от подъятого мною труда?.. Почто, почто мне искать далеко кого-либо? Мой друг! Ты близ моего сердца живешь – и имя твое да озарит сие начало.

Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик, по обыкновению своему, поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом. Расставаться трудно хотя на малое время с тем, кто нам нужен стал на всякую минуту бытия нашего. Расставаться трудно; но блажен тот, кто расстаться может не улыбаяся; любовь или дружба стрегут его, утешение. Ты плачешь, произнося прости; но воспомни о возвращении твоем, и да исчезнут слезы твои при сем воображении, яко роса пред лицом солнца. Блажен возрыдавший, надеяйся на утешителя; блажен живущий иногда в будущем; блажен живущий в мечтании. Существо его усугубляется, веселия множатся, и спокойствие упреждает нахмуренность грусти, распложая образы радости в зерцалах воображения.

Я лежу в кибитке. Звон почтового колокольчика, наскучив моим ушам, призвал наконец благодетельного Морфея. Горесть разлуки моея, преследуя за мною в смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моему уединенна. Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение, не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал.

– Несчастный, – возопил я, – где ты? Где девалося все, что тебя прельщало? Где то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта? – По счастию моему случившаяся на дороге рытвина, в которую кибитка моя толкнулась, меня разбудила. Кибитка моя остановилась. Приподнял я голову. Вижу: на пустом месте стоит дом в три жилья.

– Что такое? – ~ спрашивал я у повозчика моего.

– Почтовый двор.

– Да где мы?

– В Софии, – и между тем выпрягал лошадей.

Повсюду молчание. Погруженный в размышлениях, не приметил я, что кибитка моя давно уже без лошадей стояла. Привезший меня извозчик извлек меня из задумчивости:

– Барин-батюшка, на водку! – Сбор сей хотя не законный, но охотно всякий его платит, дабы не ехать по указу. Двадцать копеек послужили мне в пользу. Кто езжал на почте, тот знает, что подорожная есть сберегательное письмо, без которого всякому кошельку, генеральский, может быть, исключая, будет накладно. Вынув ее из кармана, я шел с нею, как ходят иногда для защиты своей со крестом.

Почтового комиссара нашел я храпящего; легонько взял его за плечо.

– Кого черт давит? Что за манер выезжать из города ночью. Лошадей нет; очень еще рано; взойди, пожалуй, в трактир, выпей чаю или усни. – Сказав сие, г. комиссар отворотился к стене и паки захрапел.

Что делать? Потряс я комиссара опять за плечо.

– Что за пропасть, я уже сказал, что нет лошадей, – и, обернув голову одеялом, г. комиссар от меня отворотился.

«Если лошади все в разгоне, – размышлял я, – то несправедливо, что я мешаю комиссару спать. А если лошади в конюшне…» Я вознамерился узнать, правду ли г. комиссар говорил. Вышел на двор, сыскал конюшню и нашел в оной лошадей до двадцати; хотя, правду сказать, кости у них были видны, но меня бы дотащили до следующего стана. Из конюшни я опять возвратился к комиссару; потряс его гораздо покрепче. Казалося мне, что я к тому имел право, нашед, что комиссар солгал. Он второпях вскочил и, не продрав еще глаз, спрашивал:

– Кто приехал? Не… – Но, опомнившись, увидя меня, сказал мне: – Видно, молодец, ты обык так обходиться с прежними ямщиками. Их бивали палками; но ныне не прежняя пора. – Со гневом г. комиссар лег спать в постелю. Мне его так же хотелось попотчевать, как прежних ямщиков, когда они в обмане приличались, но щедрость моя, давая на водку городскому повозчику, побудила софийских ямщиков запрячь мне поскорее лошадей, и в самое-то время, когда я намерялся сделать преступление на спине комиссарской, зазвенел на дворе колокольчик. Я пребыл добрый гражданин.

Итак, двадцать медных копеек избавили миролюбивого человека от следствия, детей моих от примера невоздержания во гневе, и я узнал, что рассудок есть раб нетерпеливости.

Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную.

Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдешь образование души нашего народа. Посмотри на русского человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку или, как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагренный кровию от оплеух, многое может решить доселе гадательное в истории, российской.

Извозчик мой поет. Третий был час пополуночи. Как прежде колокольчик, так теперь его песня произвела опять во мне сон. О природа, объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон. Уснул, и все скончалось.

Несносно пробуждение несчастному. О, сколь смерть для него приятна. А есть ли она конец скорби? – Отче всеблагий, неужели отвратишь взоры свои от скончевающего бедственное житие свое мужественно? Тебе, источнику всех благ, приносится сия жертва. Ты един даешь крепость, когда естество трепещет, содрогается. Се глас отчий, взывающий к себе свое чадо. Ты жизнь мне дал, тебе ее и возвращаю; на земли она стала уже бесполезна.

Отправившись в Москву после ужина с друзьями, герой проснулся только на следующей почтовой станции - София. С трудом разбудив смотрителя, он потребовал лошадей, но получил отказ ввиду ночного времени. Пришлось дать на водку ямщикам, они запрягли, и путешествие продолжилось.

В Тосне герой знакомится со стряпчим, который занимался тем, что сочинял древние родословные молодым дворянам. На пути из Тосны в Любань путешественник видит крестьянина, который пахал «с великим тщанием», несмотря на то что было воскресенье. Пахарь рассказал, что шесть дней в неделю его семья обрабатывает барскую землю и, чтобы не умереть с голоду, он вынужден работать в праздник, хоть это и грех. Герой размышляет о жестокости помещиков и в то же время упрекает себя в том, что и у него есть слуга, над которым он имеет власть.

В Чудове героя нагоняет его приятель Ч. и рассказывает, почему он должен был спешно покинуть Петербург. Ч., развлечения ради, поплыл на двенадцативесельной лодке из Кронштадта в Систербек. По пути разыгралась буря, и бушующими волнами шлюпку зажало между двумя камнями. Она наполнялась водой, и, казалось, гибель была неизбежна. Но двое отважных гребцов сделали попытку по камням и вплавь добраться до берега, который был в полутора верстах. Одному это удалось, и, выбравшись на берег, он побежал в дом местного начальника, чтобы тот срочно отрядил лодки для спасения оставшихся. Но начальник изволил почивать, и сержант, его подчинённый, не посмел будить его. Когда же, стараниями других, несчастные были все же спасены, Ч. пытался усовестить начальника, но тот сказал: «Не моя то должность». Возмутившись, Ч. «плюнул почти что ему в рожу и вышел вон». Не найдя сочувствия своему поступку у петербургских знакомых, он решил навсегда покинуть этот город.

По дороге из Чудова в Спасскую Полесть к герою подсаживается попутчик и рассказывает ему свою печальную повесть. Доверившись компаньону в делах по откупу, он оказался обманутым, лишился всего состояния и был подведён под уголовный суд. Жена его, переживая случившееся, родила раньше срока и через три дня умерла, умер и недоношенный ребёнок. Друзья, увидев, что его пришли брать под стражу, усадили несчастного в кибитку и велели ехать «куда глаза глядят». Героя тронуло рассказанное попутчиком, и он размышляет о том, как бы довести этот случай до слуха верховной власти, «ибо она лишь может быть беспристрастна». Понимая, что ничем не в силах помочь несчастному, герой воображает себя верховным правителем, государство которого как будто бы процветает, и ему все поют хвалу. Но вот странница Прямо-взора снимает бельма с глаз правителя, и он видит, что царствование его было неправедно, что щедроты изливались на богатых, льстецов, предателей, людей недостойных. Он понимает, что власть есть обязанность блюсти закон и право. Но все это оказалось только сном.

На станции Подберезье герой знакомится с семинаристом, который жалуется на современное обучение. Герой размышляет о науке и труде писателя, задачей которого видит просвещение и восхваление добродетели.

Прибыв в Новгород, герой вспоминает, что этот город в древности имел народное правление, и подвергает сомнению право Ивана Грозного присоединить Новгород. «Но на что право, когда действует сила?» - вопрошает он. Отвлёкшись от размышлений, герой идёт обедать к приятелю Карпу Дементьевичу, прежде купцу, а ныне именитому гражданину. Заходит разговор о торговых делах, и путешественник понимает, что введённая вексельная система не гарантирует честности, а, наоборот, способствует лёгкому обогащению и воровству.

В Зайцеве на почтовом дворе герой встречает давнишнего приятеля г. Крестьянкина, служившего в уголовной палате. Он вышел в отставку, поняв, что в этой должности не может принести пользы отечеству. Он видел лишь жестокость, мздоимство, несправедливость. Крестьянкин рассказал историю о жестоком помещике, сын которого изнасиловал молодую крестьянку. Жених девушки, защищая невесту, проломил насильнику голову. Вместе с женихом были ещё несколько крестьян, и всех их по уложению уголовной палаты рассказчик должен был приговорить к смертной казни или пожизненной каторге. Он пытался оправдать крестьян, но никто из местных дворян не поддержал его, и он был вынужден подать в отставку.

В Крестцах герой становится свидетелем расставания отца с детьми, отправляющимися в службу. Отец читает им наставление о жизненных правилах, призывает быть добродетельными, выполнять предписания закона, сдерживать страсти, ни перед кем не раболепствовать. Герой разделяет мысли отца о том, что власть родителей над детьми ничтожна, что союз между родителями и детьми должен быть «на нежных чувствованиях сердца основан» и нельзя отцу видеть в сыне раба своего.

В Яжелбицах, проезжая мимо кладбища, герой видит, что там совершается погребение. У могилы рыдает отец покойника, говоря, что он - убийца своего сына, так как «излил яд в начало его». Герою кажется, что он слышит своё осуждение. Он, в молодости предаваясь любострастию, переболел «смрадной болезнью» и боится,

не перейдёт ли она на его детей. Размышляя о том, кто является причиной распространения «смрадной болезни», путешественник обвиняет в этом государство, которое открывает путь порокам, защищает публичных женщин.

В Валдае герой вспоминает легенду о монахе Иверского монастыря, влюбившемся в дочь одного валдайского жителя. Как Леандр переплывал Геллеспонт, так этот монах переплывал Валдайское озеро для встречи со своей возлюбленной. Но однажды поднялся ветер, разбушевались волны, и утром тело монаха нашли на отдалённом берегу.

В Едрове герой знакомится с молодой крестьянской девушкой Анютой, разговаривает с ней о ее семье, женихе. Он удивляется, сколько благородства в образе мыслей сельских жителей. Желая помочь Анюте выйти замуж, он предлагает ее жениху деньги на обзаведение. Но Иван отказывается их взять, говоря: «У меня, барин, есть две руки, я ими дом и заведу». Герой размышляет о браке, осуждая существующие ещё обычаи, когда восемнадцатилетнюю девушку могли повенчать с десятилетним ребёнком. Равенство - вот основа семейной жизни, считает он.

По дороге в Хотилово героя посещают мысли о несправедливости крепостного права. То, что один человек может порабощать другого, он называет «зверским обычаем»: «порабощение есть преступление», говорит он. Только тот, кто обрабатывает землю, имеет на неё права. И не может государство, где две трети граждан лишены гражданского звания, «называться блаженным». Герой Радищева понимает, что работа по принуждению даёт меньше плодов, а это препятствует «размножению народа». Перед почтовой станцией он поднимает бумагу, в которой выражены те же мысли, и узнает у почтальона, что последним из проезжавших был один из его друзей. Тот, видимо, забыл свои сочинения на почтовой станции, и герой за некоторое вознаграждение берет забытые бумаги. В них определена целая программа освобождения крестьян от крепостной зависимости, а также содержится положение об уничтожении придворных чинов.

В Торжке герою встречается человек, отправляющий в Петербург прошение о дозволении завести в городе книгопечатание, свободное от цензуры. Они рассуждают о вредности цензуры, которая «словно нянька, водит ребёнка на помочах», и этот «ребёнок», то есть читатель, никогда не научится ходить (мыслить) самостоятельно. Цензурой должно служить само общество: оно либо признает писателя, либо отвергает, так же как театральному спектаклю признание обеспечивает публика, а не директор театра. Здесь же автор, ссылаясь на тетрадку, полученную героем от встреченного им человека, рассказывает об истории возникновения цензуры.

По дороге в Медное путешественник продолжает читать бумаги своего знакомого. Там рассказывается о торгах, которые происходят, если разоряется какой-либо помещик. И среди прочего имущества с торгов идут люди. Старик семидесяти пяти лет, дядька молодого барина, старуха восьмидесяти, его жена, кормилица, вдова сорока лет, молодица восемнадцати, дочь ее и внучка стариков, ее младенец - все они не знают, какая судьба их ждёт, в чьи руки они попадут.

Беседа о российском стихосложении, которую герой ведёт с приятелем за столом трактира, возвращает их к теме вольности. Приятель читает отрывки из своей оды с таким названием.

В деревне Городня происходит рекрутский набор, ставший причиной рыданий толпящегося народа. Плачут матери, жены, невесты. Но не все рекруты недовольны своей судьбой. Один «господский человек», наоборот, рад избавиться от власти своих хозяев. Он был воспитан добрым барином вместе с его сыном, побывал с ним за границей. Но старый барин умер, а молодой женился, и новая барыня поставила холопа на место.

В Пешках герой обозревает крестьянскую избу и удивляется бедности, здесь царящей. Хозяйка просит у него кусочек сахара для ребёнка. Автор в лирическом отступлении обращается к помещику с осуждающей речью: «Жестокосердый помещик! посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги». Он сулит ему Божью кару, так как видит, что на земле праведного суда нет.

Заканчивается «Путешествие из Петербурга в Москву» «Словом о Ломоносове». Герой ссылается на то, что эти записки дал ему «парнасский судья», с которым он обедал в Твери. Основное внимание автор уделяет роли Ломоносова в развитии русской литературы, называя его «первым в стезе российской словесности».

В 1790 г. в столице Царской России была опубликована повесть А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Это событие стало настоящим скандалом - из-за содержания книгу запретили, а ее автора сослали в Сибирь. Несмотря на это, произведение распространялось среди культурной элиты страны в виде рукописных копий. Книга смогла пережить своих гонителей и сегодня включена в школьную программу. В данном материале узнаем некоторую информацию о содержании повести «Путешествие из Петербурга в Москву», жанре ее написания и судьбе автора.

В чем суть эпиграфа к произведению

Поскольку в XVIII в., когда книга Радищева была издана, говорить о недостатках власти было небезопасно (особенно после восстания Пугачева), автору пришлось прибегнуть ко многим метафорам и намекам. Первым из них является эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и (лающе) лаяй».

Эта фраза была позаимствована из популярной в те годы поэмы В. Тредиаковского «Телемахида» и описывала Цербера - легендарное чудище, охраняющее вход в царство мертвых.

Зачем же Радищев взял эту фразу в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву»? Большинство исследователей полагают, что таким образом он пытался описать современный ему общественный уклад в России. Причем автор обвинял во всем происходящем не только монарха, но и каждого жителя страны, в чьих руках есть хоть доля власти. Ведь на протяжении всего путешествия герой сталкивается с тем, что взяточничество, безразличие к судьбам других и работа спустя рукава присутствуют абсолютно на всех уровнях: от конюхов на станции до главы государства.

В начале ХХ в., когда на волне революционных волнений снова стало популярным «Путешествие…», эпиграф к нему превратился в крылатую фразу.

Жанр «Путешествия из Петербурга в Москву»

В начале XVIII в. в Великобритании в моду вошло написание произведений-путешествий. В них авторы описывали не только путь своего персонажа и увиденное им, но и впечатление от поездки.

В 1768 г. на свет выходит одна из самых знаменитых книг подобного толка - «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна. Именно после нее в литературе окончательно сформировался такой жанр, как сентиментализм.

Главной особенностью таких произведений было стремление авторов разжалобить читателей, такой эффект достигался путем воздействия на их чувства.

С легкой руки британцев сентиментализм и произведения-путешествия вскоре распространились на всю Европу, включая Российскую империю.

Книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» - это один из ярчайших примеров произведений такого жанра. Ведь помимо критики общественного уклада, Александр Николаевич в большинстве глав описывал случаи из жизни крепостных, чем успешно воздействовал на эмоции читателей, заставляя их сопереживать.

История написания и судьба первого тиража

Разобравшись с жанром «Путешествия из Петербурга в Москву» (сентиментальная повесть-путешествие), стоит обратить внимание на некоторые особенности литературного труда. По сути, книга Радищева - это не одно произведение, а сборник рассказов, поэзии, очерков, исторических и философских трактатов, которые объединены сентиментальным героем и показываются читателю через призму его восприятия.

Чтобы понять, почему столь состоятельный человек, как А. Н. Радищев, решил рискнуть всем и написать свою скандальную повесть, нужно вспомнить некоторые моменты из его биографии.

В отличие от большинства российских дворян того времени, автор «Путешествия…» учился у лучших профессоров Москвы, а затем познавал право в Пожив за границей, Радищев проникся революционными идеями об изменении общественного уклада, пропагандируемыми известными французскими и немецкими писателями и философами.

По возвращении на родину вынужденный служить в государственном аппарате Александр Николаевич воочию убедился в его отсталости от мировых тенденций.

Не имея в руках никакой реальной власти, чтобы попробовать изменить все это, писатель решает хотя бы изложить реальное положение дел на бумаге.

История написания «Путешествия из Петербурга в Москву» начинается с 1785-го. В этом году автор пишет первый очерк о продаже крестьян с торгов (вошел в повесть как глава «Медное»).

В будущие годы он продолжает создавать небольшие рассказы о бесправном положении крепостных и лени чиновников.

В 1787 г. происходит событие, которое подталкивает Радищева к началу активной работы над книгой. В это время императрица Екатерина решает проехаться по стране, чтобы увидеть, как живет ее народ. Чтобы не расстраивать царицу, ее фаворит Григорий Потемкин создает целую серию бутафорских деревень с ряжеными счастливыми крестьянами на пути следования кортежа владычицы.

По итогам этого путешествия Екатерина и весь ее двор начинают свято верить (или просто хотят верить), что в стране все прекрасно, а крепостные сыты, одеты и довольны своей участью.

Столь подлый обман и желание властей жить в иллюзиях вызвали негодование у многих, в том числе и у писателя. Он решается создать произведение-путешествие, посвященное тому, с чем столкнулась бы царица, если бы путешествовала по своей империи инкогнито.

Вплоть до 1789 г. Радищев работает над текстом повести «Путешествие из Петербурга в Москву». А чтобы не было проблем с книгопечатаньем, автор оснащает в своем имении собственную типографию, где и публикует произведение.

Тираж книги составил 650 экземпляров, однако автор успел продать только 100. Считается, что остальные 550 были сожжены Радищевом. Однако, учитывая, сколько труда и средств автор вложил в это предприятие, более вероятно, что Александр Николаевич передал книги верным друзьям. Иначе откуда же в будущие десятилетия появлялись ее рукописные версии? Не по памяти же они составлялись, тем более что «Путешествие…» было отнюдь не маленьким по содержанию.

Отдельные исследователи творчества писателя полагают, что в написании "Путешествия..." ему помогал некий неизвестный вельможа. Ведь сооружение собственной типографии для печати всего одной книги - дело недешевое, на которое у автора попросту не хватило бы собственных средств.

Как встретила цензура и передовые мыслители XVIII- XIX вв. произведение Радищева

Ирония в том, жанр «Путешествия из Петербурга в Москву» помог ему пройти строжайшую цензуру.

В те годы мода на сентиментальные путешествия в литературе была высока, поэтому ленивые цензоры посчитали сочинение Александра Николаевича одним из них. Поэтому они прочти лишь названия глав и пафосное, немного витиеватое вступление. Таким образом, «Путешествие…» показалось им своеобразным путеводителем по российским глубинкам между двумя столицами, и цензоры разрешили опубликовать его.

К счастью, читатели оказались более внимательными, и вскоре после появления книга произвела настоящий фурор.

Что касается реакции общественности, то, несмотря на запрет, произведение распространялось в рукописных вариантах. Так что книгу прочли самые умные люди того времени, причем не только сочувствовавшие проблемам, изложенным в ней, но и отрицавшие их существование.

В первую очередь это Екатерина ІІ, которая позиционировала себя как Великая. Справедливости ради стоит отметить, что она действительно была одной из умнейших и образованнейших женщин своего времени. Приближенные императрицы утверждают, что она внимательно прочла труд Радищева и оставила на полях книги немало довольно едких ремарок. В основном Екатерина отмечала заимствование манеры письма у популярных европейских писателей, а также критиковала изображенные проблемы в «Путешествии…», называя их пошлыми и надуманными.

Повесть была воспринята ею как посягательство на «святейший» институт царской власти. Поэтому, как и Пугачев, Радищев был приговорен к смертной казни.

Немного остыв, царица смилостивилась и заменила ее на ссылку в Сибирь на 10 лет. Это было более обдуманным решением. Ведь убить человека, рискнувшего рассказать об издевательстве над крепостными, было как-то странно, с учетом того, что 22 годами раннее царица велела жестоко наказать родовитую дворянку Дарью Салтыкову за убийства и издевательства над подвластными ей крестьянами. Поэтому, если бы Радищева казнили, многочисленная и весьма влиятельная родня Салтычихи начала бы задаваться рядом неприятных для Екатерины вопросов, а также требовать освобождения Дарьи, которая к тому времени была еще жива.

Интересно, что нелюбимый писателями и дворянами сын царицы Павел I после вступления на престол велел смягчить меру наказания Радищеву - заменить ссылку на домашний арест в имении автора. Хотя этот правитель был фанатично уверен в божественном происхождении монаршей власти, стоит отметить, что вопреки критике ее короткого правления Павел пытался всеми силами облегчить жизнь крепостным. Многие историки полагают, что именно «Путешествие…» побудило его к такому решению, потому что царь толком никогда не выезжал за свою жизнь за пределы столицы.

Стоит отметить, что большинство читателей произведения «Путешествие из Петербурга в Москву» были возмущены/восхищены его содержанием, но редко высказывались о художественной форме. Однако Пушкин (который, чтобы ознакомиться с оригиналом, выкупил экземпляр, хранившийся в Тайной канцелярии) во многом критиковал стиль автора. При этом он, как и Екатерина, считал множество проблем, описанных в книге, преувеличенными.

Другой великий гений российской литературы (который, в отличие от Александра Сергеевича, знал не понаслышке, как живут крестьяне) Достоевский также критиковал авторский стиль Радищева и утверждал, что многие сюжеты и мысли в произведении «Путешествие из Петербурга в Москву» были позаимствованы из трудов французских просветителей.

Герои повести

В центре сюжета находится традиционный для того времени сентиментальный герой. Он же рассказчик, оставивший своих друзей в Петербурге и решивший отправиться в Первопрестольную.

На протяжении 26 глав книги он встречается с разными персонажами из различных социальных слоев.

Некоторые из описываемых героев «Путешествия из Петербурга в Москву» были близки по духу рассказчику, некоторым он сочувствовал (Крестьянкин, жертва афериста), а иные вызывали у него только презрение (жадные жестокие помещики, аферисты, развратники).

Интересно, что большинству персонажей книги автор не дает имен. Вероятно, цель такого художественного приема - создать впечатление у читателей, что прототипом иного или иного человека является знакомое ему лицо.

Краткое содержание «Вступления», «Выезда», «Софии», «Тосны» и «Любани»

Рассмотрев обстоятельства написания книги, ее жанр и художественные особенности, стоит изучить краткое содержание «Путешествия из Петербурга в Москву».

В 1 главе рассказчик в основном философствует о человеческих страданиях и душе. Наиболее интересной и важной мыслью в ней можно считать призыв читателей не жить в рабстве иллюзий.

2 глава малоинтересна. В ней коротко рассказывается о путешествии героя от Петербурга к станции "София", где и происходит основное действие 3 раздела. В те времена все ездили на лошадях, а животное - не машина, ему нужен отдых. Чтобы не ждать, на почтовых станциях можно было оставить уставших коней и запрячь свежих. Это и намеревался сделать герой в Софии. Однако было поздно, и смотритель не хотел утруждать себя, поэтому соврал, что животных нет и нужно ждать до утра.

Хотя герой мог добиться наказания нерадивого служащего, он решил дать взятку мужикам «на водку», и те запрягли ему свежих лошадей.

На пути к Тосне рассказчик жалуется на состояние дорог. На самой станции он знакомится со стряпчим, который был регистратором при разрядном архиве, а ныне занимается «фальсификацией» родословной, так как ходят слухи, что дворянские фамилии старше 200-300 лет скоро получат более высокие звания.

В Любани путешественнику встретился крестьянин, который, несмотря на воскресный день, пахал свое поле. Оказалось, что несчастный знает, что чинит грех, но у него нет выбора. Дело в том, что остальные дни недели он вынужден обрабатывать господское поле, и если не будет работать в праздник, умрет с голоду.

Краткое содержание «Чудова», «Спасской полести», «Подберезья», «Новгорода» и главы «Из летописи Новгородской»

На станции в Чудово рассказчика встречает его товарищ Ч. из Петербурга. Оказывается, он недавно совершил водную прогулку из Кронштадта в Систербек. Из-за бури лодка едва не затонула. Но двое гребцов на свой страх и риск вплавь добрались до берега и попросили помощи у местного начальника. Тот отказал им, так как это не его обязанность. Смельчакам удалось самим найти помощь и спасти остальных.

В дальнейшем Ч. пожаловался петербуржским друзьям, но, не найдя в них сочувствия, решил покинуть город.

В следующей главе путешественник знакомится с несчастным, которого обманул компаньон, и он лишился не только денег, но и доброго имени, а жена героя умерла из-за выкидыша.

Сочувствуя ему, герой видит сон: якобы он «Царь, Шах, Хан, Король, Бей, Набаб, Султан». В этой роли герой чувствует себя великим и справедливым. Но в определенный момент осознает, что это лишь видимость.

В 8 главе рассказчик встречает семинариста, который жалуется ему на современную российскую систему образования, из-за которой студентов и учеников толком ничему не учат.

9-10 главы посвящены Новгороду. Приехав сюда, главный герой вспоминает, каким этот город был до взятия его Иоанном Грозным и как смена формы власти негативно повлияла на его благосостояние.

Также рассказчик наведывается к своему знакомому Карпу Дементьевичу. Этот мужчина с помощью афер с векселями разбогател. А чтобы не платить по счетам, оформил все на супругу.

О чем «Бронницы», «Зайцево», «Крестьцы», «Яжелбицы», «Валдай»

Созерцания горы, где раньше находился славянский языческий храм (во время пребывания в следующем населенном пункте), наталкивает героя на размышление о Господе и человеческом счастье.

В Зайцеве рассказчику доводится встретиться со своим давнишним приятелем - председателем уголовной палаты Крестьянкиным. Тот уволился из-за своего последнего дела - его заставили осудить насмерть заведомо невиновных людей. Это были крепостные, которых барин с барчуками довели до восстания своим поведением (убийства, насилие над девушками, морение голодом и т. п.). Люди поубивали хозяев и сожгли дом, за что и были казнены.

В Крестьцах рассказчик наблюдает момент прощания отца с сыновьями, которые уезжают из родного дома на службу. Это зрелище заставляет его пофилософствовать о родительском отношении к своим чадам.

По пути к следующей станции герой видит, как отец хоронит сына. Он сокрушается, что в прошлом вел развратный образ жизни и заразился венерическим заболеванием. Этот недуг удалось вылечить, однако лекарство повлияло на здоровье родившегося от него ребенка.

Рассказчик сочувствует отцу, при этом вспоминая, что и сам не безгрешен, и размышляет о негативных последствиях проституции.

Словно в ответ на эти мысли, герой попадает в Валдай, славящийся своими гулящими женщинами в банях, ради которых сюда часто приезжают путники.

О чем рассказывается в «Едрово», «Хотилове», «Вышнем Волочке», «Выдропуске», «Торжке» и «Кратком повествовании о происхождении цензуры»

В Едрово рассказчик знакомится с очаровательной молодой крестьянкой - Анной. Оказывается, девушка не может выйти за любимого Ванюшу, пока они не заплатят 100 рублей выкупа отцу парня. Очарованный красотой и искренностью девушки барин идет к ее матери и хочет дать денег для свадьбы, но крестьяне сами находят выход.

В Хотилове герой размышляет над недостатками рабства. Случайно он находит записи знакомого на эту тему.

В Вышнем Волочке на глаза путешественнику попадаются владения барина, известного всюду своим умением грамотно вести хозяйство, чтобы оно давало прибыль. На первый взгляд дом и земли здесь - полная чаша и рай. Однако оказывается, что все это изобилие строится на нещадном отношении помещика к крестьянам. В отличие от других своих «коллег», этот господин лишил крепостных положенных им земель и заставляет трудиться на него круглый год, без выходных и праздников. Взамен барин выдает семейным селянам продуктовый паек и одежду, а одиноких и сирот кормит за общим столом хлебом и квасом. При этом крестьянам запрещается держать животных в доме, кроме птицы, да и ту хозяин может отобрать.

В следующих 2 главах рассказчик и его спутник рассматривают историю появления цензуры и ее недостатки.

Краткое содержание «Медного», «Твери», «Городни», «Завидово» и «Клина»

В следующем пункте своего путешествия герой становится свидетелем того, как за долги барина продают все его имущество, включая крепостных. Во время торгов господа с легкостью разлучают крестьянские семьи, причем закон никак не препятствует столь бесчеловечному обращению.

Новая глава посвящена размышлениям о поэзии в Российской империи и тому, что она слишком ориентирована на европейские традиции. В этом разделе приятель путешественника читает ему свою оду «Вольность».

В Городне герой застает проводы крестьян в армию. Тут он наблюдает горе отца, теряющего единственного кормильца, и хитрого француза, который сам себя продал в рабство, а потом пошел в солдаты.

На новой станции молодой офицеришка пытается отнять у рассказчика лошадей. Его цель - выслужиться перед начальством. Главному герою удается отстоять и свою честь, и имущество. При этом он с горечью размышляет о привычке его соотечественников пресмыкаться перед высшими чинами.

В Клине путешественник знакомится со слепым стариком, которому дарит теплый платок.

Содержание «Пешек», «Черной грязи» и «Слова о Ломоносове»

Узнав, что рассказывается в основных частях книги, стоит закончить рассмотрение краткого содержания «Путешествия из Петербурга в Москву», уделив внимание последним главам.

В Пешках рассказчик попадает в бедную избушку крепостной женщины, которая просит у него кусочек сахара для своего ребенка. Ужасаясь нищете в доме, герой рассуждает о бессовестности помещиков.

В следующем разделе он попадает на свадьбу крестьян. Однако молодые ненавидят друг друга, а этот брак - приказ барина. Такое событие наталкивает рассказчика на размышление о природе супружества.

Финальная глава посвящена рассказу о Ломоносове и его вкладе в развитие образования и культуры Царской России.

Краткий анализ «Путешествия из Петербурга в Москву»

Рассмотрев героев и содержание повести Радищева, стоит кратко проанализировать ее.

Без сомнения, данное произведение было весьма прогрессивным для своего времени. Ведь Александр Николаевич впервые в российской литературе решился описать все проблемы современного ему общества, без прикрас.

Многие современники автора при анализе "Путешествия из Петербурга в Москву" полагали, что Радищев сгущает краски. Более смелые и здравые мыслители называли данную книгу "энциклопедией российской жизни". Ведь в отличие от "Евгения Онегина" (носящего этот титул), в "Путешествии..." показана правдивая изнанка того, что крылось за романтизированной помещиками жизнью на селе.

Несмотря на изрядную сентиментальность (которой и правда слишком много в произведении), а также активные попытки автора выжать слезу из читателя, реализм описанного им до сих пор поражает. А самым печальным для каждого современного читателя является то, что по прошествии многих веков с момента выхода "Путешествия..." положение дел в России не особо улучшилось - основные проблемы остались неизменными и по сей день.

А.Н. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву»

Идейно-художественное своеобразие произведения «Путешествие из Петербурга в Москву»

Лучшим произведением А.Н. Радищева является его «Путешествие из Петербурга в Москву». Эта книга - одно из ярких произведений русского сентиментализма, оказалась вершиной общественной мысли в России XVIII в.

Прежде всего, отметим жанр книги - путешествие, который позволяет объединить самый разнородный материал, разные типы очерков. Книга Радищева не исключение: она построена как цепь очерков, повествующих о поездке и дорожных впечатлениях.

Жанр «Путешествия», выбранный Радищевым, чрезвычайно характерен для сентиментализма. Он берет свое начало от «Сентиментального путешествия» Стерна. На эту книгу как на один из источников своего произведения указывал сам Радищев, взяв ряд технических приемов связывания кусков произведения: мы встретим у него и найденную рукопись, и рассказ встреченного в путешествии человека, и экскурсы в воспоминания самого путешественника.

Герой Радищева путешествует, воспитывая в себе личность. И в этом смысле, задачи литературного произведения - просветительские. Цель, с которой Радищев зовет читателя в литературное путешествие указана на первой странице: «Я взглянул окрест меня, - душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Т.е. я усовершенствовал свою душу опытом путешествия, и она стала способна воспринимать, сочувствовать, сопереживать страданиям человечества. Усовершенствование души находит выход: «Я человеку нашел утешителя в нем самом», а значит, «я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благодействии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь...». Таким образом, цель путешествия - и реального, и литературного - просветительско-сентименталис-тская: завершить образование души, научить ее сочувствию, сопереживанию, соучастию в жизни другого.

«Путешествия из Петербурга в Москву» в высшей степени эмоциональная книга. «Чувствительность», по убеждению А.Н. Радищева, - самое ценное качество человека. Люди, наделенные ею, быстро и остро откликаются на все явления окружающего мира и прежде всего на чужие страдания. Герой «Путешествия» - человек, прежде всего, чувствительный. Уже в его обращении к другу-читателю есть все «атрибуты» такого героя: «сердце», «сочувствие», «чувствительность», «сострадание», «соучастие». Жалость рождает желание помочь угнетенным: «...я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных». К кругу «чувствительных» героев относится и путешественник. Он эмоционален, впечатлителен, отзывчив к чужой радости и к чужому горю.

Одним из выражений чувствительности в «Путешествии» служат слезы, которых герои сентиментальных произведений никогда не стыдятся, видя в них проявление тонкой духовной организации человека. В слезах прощается путешественник с друзьями. Так, в главе «Любани», размышляя о нелегкой судьбе своего лакея Петрушки сообщает он «Слезы потекли из глаз моих»,. «Я рыдал вслед за ямским собранием, - пишет в главе «Клин», - и слезы мои были... для меня сладостны». При этом, повышенная чувствительность путешественника выражается не только в слезах, но и в жестах, поступках. Так, на станции Городня он «прижимает к сердцу» молодого рекрута, хотя видит его впервые. В Едрове он обнимает и целует крестьянскую девушку Анюту, что привело ее в немалое смущение. Но вопрос о чувствительности как основной черте, определяющей отношение писателя-сентименталиста к своим персонажам, относится не только к путешественнику. Под этим углом зрения осмыслены все герои книги, причем глубокий демократизм Радищева проявляется в том, что чувствительностью, отзывчивостью наделены в «Путешествии» крестьяне. Утопающих в Финском заливе спасают простые солдаты, а не самодовольный «начальник» («Чудово»). На помощь крестьянину, отстаивавшему честь своей невесты, приходит вся деревня. В главе «Медное» описано множество неоценимых услуг, которые оказали своим господам крестьяне, продаваемые теперь с публичного торга. Старший из них спас на поле боя своего барина. Он же, рискуя жизнью, вытащил из реки его сына. Жена старика была нянькой молодого барина, другая крестьянка - его кормилицей.

В противоположность крестьянам помещики изображены в «Путешествии» как люди, утратившие не только чувствительность, но и элементарные человеческие качества. Праздность и привычка повелевать глубоко развратила их и развила высокомерие и черствость. Эпитет «жестокосердый» часто употребляется А.Н. Радищевым в характеристиках крепостников. Асессор из главы «Зайцово» «зрел себя повелителем нескольких сотен себе подобных. Сие вскружило ему голову. Он себя почел высшего чина, крестьян почитал скотами... Был корыстолюбив... жесток... вспыльчив, подл... над слабейшими его надменен». Дворянка из главы «Городня» «с красотою телесною соединяла скареднейшую душу и сердце жестокое и суровое». Придворные в царском дворце «метали» взоры, в коих господствовали хищность, зависть, коварство и ненависть».

Итак, путешественник - это любознательный, внимательный и душевный человек, который «любопытствует» узнать истории всех, кого он встречает на своем пути. Он обладает редким даром располагать к себе людей, так что, встретив его в первый раз, они рассказывают свои истории с величайшей охотой, доверяя ему самое сокровенное.

Композиционно «Путешествие» организовано из 26 глав и посвящения А. М. Кутузову, «любезнейшему другу» путешественника, который едет на перекладных из Петербурга в Москву и по дороге останавливается на почтовых станциях, где ему меняют лошадей. 24 главы носят названия почтовых станций на пути из Петербурга в Москву: «София», «Тосна», «Любани», «Чудово», «Спасская Полесть», «Подберезье», «Новгород», «Бронницы», «Зайцово», «Крестьцы», «Яжелбицы», «Валдай», «Едрово», «Хотилов», «Вышний Волочок», «Выдронусшц «Торжок», «Медное», «Тверь», «Городня», «Завидово», «Клин», «Пешки», «Черная грязь»; первая глава называется «Выезд», а последняя «Слово о Ломоносове».

Каждая глава, как правило, имеет свою собственную изолированную сюжетную основу: в «Любанях» это пашущий крестьянин, в «Чудове» - «систербекская повесть», в «Зайцеве» - рассказ крестьянина о бунте крепостных, в «Крестьцах» - воспитательный трактат, в «Хотилове» - «Проект в будущем» и т.д. Иногда в пределах одной главы совмещается по два, три самостоятельных микросюжета.

В каждой из глав Путешественник не только описывает дорожные наблюдения, но и делится своими мыслями, приводит рассказы встречных лиц, излагает содержание различных документов и т.д. При этом, главы построены таким образом, что вслед за мыслями Путешественника на какую-либо тему перед ним возникает жизненный факт, на основании которого он приходит к правильным выводам. Иногда наоборот: жизненный факт заставляет Путешественника задуматься о нем и сделать вывод.

Кроме того, поражает практически полное отсутствие какой бы то ни было конкретно-географической привязки происходящих событий. По большей части не окружающая обстановка, не пейзажные зарисовки и не архитектурные подробности привлекают повествователя. И это тоже характерная черта именно сентименталистского романа-путешествия. Причина в том, что писателя-сентименталиста интересовали прежде всего люди и человеческие отношения.

Для выражения своих взглядов А.Н. Радищев использует различные приемы: он включает в повествование политический трактат («Хотилов»), стихи (ода «Вольность»), вставной рассказ встречного лица, аллегорический сон («Спасская полесть»). Различные речевые средства использованы в языке и стиле «Путешествия». В зависимости от характера сообщения Радищев прибегает то к языку, близкому к разговорному, то к торжественной ораторской речи, то к народному просторечью, когда передает речь героев из крестьянской среды.

Композиция «Путешествия» такова, что автор заставляет своего героя выехать из Петербурга с уже имеющейся определенной, четкой политической системой революционно-демократических взглядов и последовательно показывает читателям, что всякие иные точки зрения на возможность улучшения положения народа (екатерининские «просвещено-абсолютистские», конституционные, «пугачевские» и т. п.) несостоятельны, кроме одной точки зрения, - точки зрения законности и справедливости крестьянской революции.

И «Слово о Ломоносове», заключающее «Путешествие», поставлено Радищевым в конце именно для того, чтобы показать, что в условиях монархии Ломоносов, несмотря на все огромные дарования, был политически ограниченным, но что в условиях крестьянской республики он или ему подобные смогут быть великими политическими деятелями. Вместе с тем «Слово о Ломоносове» построено таким образом, что, восхваляя Ломоносова как того, кто «в отношении российской словесности путь ко храму славы проложил», «кто есть первый виновник в приобретении славы», Радищев получил возможность объяснить замысел своей книги и показать читателям, что он понимает предстоящие ему гонения: «Не достойны разве признатель-ности мужественные писатели, восставшие на губительство и всесилие, для того, что не могли избавить человечества из оков и пленения?». Таким образом, композиция «Путешествия» заключалась не в постепенном «прозрении» путешественника, а в постепенном разоблачении путешественником всех политических иллюзий и в утверждении закономерности и реальной возможности крестьянской революции.

Стиль книги А.Н. Радищева сложен, но в этой сложности есть своя логика и свое единство, который связан с материалистическим сенсуализмом философских взглядов писателя. При этом, в стиле «Путешествия» можно выделить четко про слеживающиеся три составляющих компонента. Первый из них - реально-бытовой - связан с описанием многочисленных явлений, наблюдаемых путешественником. Лексика этого стилистического пласта отличается конкретностью, предметностью, предложения - краткостью, интонации - повествовательным характером: «Карп Дементьич - седая борода, в восемь вершков от нижней губы. Нос кляпом, глаза ввалились, брови как смоль, кланяется об руку, бороду гладит, всех величает: благодетель мой». Или «Я обозрел в первый раз внимательно всю утварь крестьянския избы... Четыре стены, до половины покрытыя так, как и весь потолок, сажею, пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью; печь без трубы...».

Второй стилистический - эмоциональный. Он связан с психологической реакцией путешественника или других рассказчиков на те или иные факты и события. Здесь представлены самые разнообразные чувства: умиление, радость, восхищение, сострадание, скорбь, негодование. Часто употребляются формы обращения, повторы, восклицательные и вопросительные предложения. «Жестокосердый помещик! посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком? Не ты ли несотканное еще полотно определяешь себе в пользу?». Внешним выражением эмоций служат слезы, жесты, мимика: «...прижал его к сердцу», «...поцеловал ее от всего... сердца». В ряде случаев описываются физиологические ощущения, сопутствующие тем или иным переживаниям: «Нечаянный хлад разлиялся в моих жилах»; «Почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою».

Третий - идеологический - содержит размышления автора, в ряде случаев выраженные в пространных «проэктах». В основе этих рассуждений - просветительские идеи: право на самозащиту («Зайцово»), воспитание человека и гражданина («Крестьцы»), законы природы и законы общества («Едрово»), проблема общественного договора и революция («Тверь»). Для этого пласта характерно употребление церковнославянской лексики, длинные периоды, высокая гражданская, патетическая речь.

Принципы типизации в «Путешествии из Петербурга в Москву» также обнаруживают живую связь с сентиментализмом, с его сенсуалистской основой. А.Н. Радищев сосредоточил внимание не на моральных, а на социальных и политических проблемах крепостнического государства. Мыслитель-сенсуалист, он дорожит фактами самой действительности. Этим объясняется и выбор жанра «Путешествия» - описание дорожных, путевых впечатлений, дающих наилучшие возможности для осуществления выбранной задачи. Как добросовестный следователь, Радищев собирает улики против самодержавного государства. Чем больше обличающих фактов, тем убедительнее приговор. Весь обширный материал, все обилие персонажей выступает не только как свидетельство достоверности художественного материала, но и как одна из форм типизации. Здесь типичное представлено множеством персонажей, в массе своей дающих представление о сущности, о социальной природе двух главных сословий тогдашнего русского общества - помещиков и крестьян.

Таким образом, в основу «Путешествия» положено описание разнообразных достоверных сведений о каких-либо землях, народах; описывается увиденное, излагаются факты и события; повествование осуществляется в форме заметок, записок, дневников, очерков, мемуаров, писем, зарисовок нравов и обычаев; передаются настроения и переживания путешественника; размышления автора об истории, культуре страны.

Выбирая свой жанр, Радищев сознательно опирался на русскую традицию путешествий, но вложил в старую форму принципиально новое содержание. Писатель наполнил его злободневным политическим содержанием; вместо разрозненных заметок и наблюдений путешественника, углубленного в собственные мысли и переживания, занятого только самим собой, мы находим у Радищева совершенно другого героя - Гражданина, Борца, живущего интересами своего народа. Истинный гражданин только тогда испытает удовлетворение и радость («веселио неизреченное!»), когда непосредственно включится в борьбу за освобождение народа, станет «соучастником быть во благоденствии себе подобных».

Российская действительность воспринимается исключительно глазами «чувствительного» путешественника - мыслителя, философа, гражданина и простого человека, который уставал от езды в коляске, выходил из нее, чтобы размять ноги, потирал ушибленные бока, с удовольствием пил кофе грустил, страдал и плакал, видя людское горе, ненавидел и звал к возмездию, шутил и смеялся сквозь слезы. Образ путешественника - главный внешний сюжето образующий стержень произведения. Без него не было бы и «Путешествия из Петербурга в Москву».