Создание и анализ повести "Один день Ивана Денисовича" Солженицына А.И. Как герои рассказов представляют себе будущее

Васильева Анна Викторовна

Сопоставительный анализ

рассказа А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и

«Колымских рассказов» В.Шаламова

2 урока
11 класс
Цели урока:

Систематизация полученных знаний о рассказах А.Солженицына и В.Шаламова. Развитие навыков письменной речи.

Воспитание у учащихся уважения к человеку, человеческому достоинству.

Задачи уроков:

1. 
   Определить своеобразие творческих позиций авторов, переживших ужасы сталинских лагерей.
2. 
   Создать примерный план сочинения.
3. 
   Определить значимость произведений этих авторов для современного читателя (в д/з)

Ход урока : (в процессе урока учащиеся работают с индивидуальными карточками: приложениями 1 и 2. Приложение 2 помогает учащимся расширить словарный запас, более точно формулировать мысль. Приложение 1 заполняется в процессе работы на уроке)

Александр Галич «Облака». Аудиозапись.

Вы услышали запись песни А Галича «Облака». Написана она в 60-е годы человеком, не прошедшим ужасы сталинских лагерей, как Шаламов и Солженицын. Но этот человек был заключенным в своей стране. Он писал и пел о том, о чем старались молчать. Он - поэт, певец - был исключен из ССП, он не мог печататься, а, значит, он не мог говорить Правду, он не мог говорить то, что думает.

Сегодня мы можем слушать песни Галича, прочитали рассказа С. И Ш. Каждый из них несет своему читателю что-то свое.

Нам сегодня предстоит сравнить произведения двух авторов, чтобы глубже прочувствовать опыт своего народа и позицию каждого автора.

Нам предстоит сегодня создать план сочинения. Часть работы - самостоятельно, дома.

В.Шаламов и А.Солженицын познакомились в редакции «Нового мира» в 1962 году. Все сближало их - и лагерная судьба, и глубокое понимание причин тотального насилия, и яростная непримиримость к нему.

Между ними завязалась переписка 1962 - 1966 года. Эти письма - воспоминания о зоне, размышления о творчестве.

Как описывают они лагерную жизнь?

Что представляет из себя лагерная жизнь? В чем она заключается?

Шаламов: принудительный, непосильный труд по 14 часов. Унижение человека. Отработанный людской материал выбрасывается как «человеческий шлак». («Одиночный замер», «Заговор юристов»)

страшный быт: постоянные изнуряющие морозы, блатные, захватившие лучшие места, вши, от которых шевелятся вещи

отношение к еде как к священнодействию («Ночью», «Сгущенное молоко») цитата о хлебе из рассказа «Ночью» (Ш.)

о том как ест хлеб Шухов

Солженицын: описание одного дня

Вспомним события этого дня, которые делают его «счастливым». -«почти счастливый день..»

Вспомнить и назвать счастливые события дня Шухова, простого советского зека?

Замешкался на подъеме - в карцер не посадили, бригаду не выгнали в чистое поле на мороз от самих себя проволоку натягивать, в обед удалось «закосить» кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, следовательно, следующие 5 дней будут «сытыми» бригадники, нашел кусок ножовки, забыл про нее, но на «шмоне» не попался, подработал вечером у Цезаря, потом табачку купил. И не заболел, перемогся.

Жизнь в неотапливаемых бараках, куда приносят щепочки.

Работа в 40 градусные морозы.

Ожидание бурана как избавления.

Баланда в столовой.

Украденные всегда граммы хлеба.

«Ну уж если ты видел - надо сказать правду, как бы она ни была страшна...Со своей стороны, я давно решил, что всю мою оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде.» Шаламов - письмо Солженицыну, 1962

Только ли лагерем ограничивается для Ш. И С. Жизнь, не подчиняющаяся человеческим законам?

Шаламов: «Апостол Павел» дочь, предавшая отца, потому что она поставлена в такие нечеловеческие условия, что, по-видимому, другого выхода у нее нет. Она тоже живет по законам волчьей стаи.

Солженицын:.

В зоне крестьянин Шухов С 1932 года в лагере Тюрин

Баптист Алешка,

Узник Бухенвальда Сенька Клевшин

Кинорежиссер

Начальник Фетюков

Девочки студентки

История Тюрина

Конвоиры

Никто в этом мире не защищен от этого. -

еще объединяет осознание того, что не на узком отгороженном проволокой пространстве течет такая жизнь. Вся страна лагерь, вся страна - зона.

Джордж Оруэлл «1984» Аудиозапись

Чем страшен мир тоталитаризма? Какую страшную особенность подмечает Оруэлл? Человек несвободен, человек никогда не принадлежит сам себе.

Итог

Государство, призванное охранять и оберегать своих граждан, создало им нечеловеческие условия существования.

Наверное, принципиально и для Шаламова и для Солженицына дать читателям ЗНАНИЕ об этом времени, от этой жизни.

Давление Лагеря на человека - его душу и его тело - непрерывно и смертельно. Всем укладом своим он стремится смять, растлить, высосать, обессмыслить существование, оставив людям только звериное цепляние за жизнь любой ценой.

Весь сюжет - это противопоставление Человека - Лагерю. Лагерь создан для убийства. Нацелен на погубление в человеке главного - его внутреннего мира: мысли совести, памяти.

Кто кого? Лагерь - Человека? Человек - Лагерь? Многих, страшно многих лагерь перемолол, превратил в лагерную пыль
3. Что происходит с человеком в этих нечеловеческих условиях? Каким он становится? Чем отличаются герои Шаламова и герои Солженицына.

Шаламов: «Ночью» - преступившие нравственные границы люди, допускающие возможность мародерства. Сняли одежду с мертвеца. Душевное отупение.

«На представку» - не заметил, не почувствовал смерти товарища. Озабочен лишь тем, что надо искать нового напарника. Притупились чувства.

«Одиночный замер» - с полным безразличием относится к переменам в судьбе и даже к собственной смерти Полностью утрачена способность чувствовать. «Не было силы на чувство»

Т.О. Шаламов подчеркивает, что государство создавая нечеловеческие условия жизни калечит своего гражданина не только физически, но и нравственно, убивая человеческое в человеке.

Солженицын: Не рисует здесь ужасов озлобленности, не рисует судеб людей, поставленных на карту случайности, на игральную карту блатарей. В рассказе есть даже ситуация, когда возвращающиеся с работы зеки и конвоиры как бы заодно. Читатель не устрашается судьбой героя да и тех кто рядом с ним.

Что спасает в лагере?

У Солженицына труд спасает.

Попробовать объяснить это противоречие.

В Шухове сохранился еще народный «ген» трудолюбия, он не может работать спустя рукава, как и все поколения его предков - крестьян. Началась работа - и «как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не Заботился, а только думал - как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило». В этой работе - противостояние лагерю. Но вопреки всему люди, живут, работают на совесть, умело и споро и этим тоже £" сопротивляются лагерной жизни. Не понимает поэтому Шухов Фетюкова, который не умеет и не хочет работать.

Выше всего остается законная гордость человека за дело которое им выполнено, как надлежит мастеру. «Так устроен Шухов по-дурацкому, и за восемь лет лагерей никак его отучить не могут: всякую вещь и труд жалеет он, чтоб зря не гинули.»

Что спасает человека в этой бесчеловечной жизни?

Причастность к сообществу людей. Здесь бригада - аналог семьи в вольной жизни. Отец - бригадир. На чем держится авторитет бригадира - на справедливости, на человечности, на еде:«...сидит он второй срок, сын ГУЛАГА, лагерный обычай знает напрожег. Бригадир в с

А какой же человек может противостоять этому кошмару? Солженицын верит, что такой,как Шухов.

Шухов прежде всего крестьянин, русский мужик. Ему свойственна рассудительная обстоятельность в делах и мыслях, он несуетен, въедлив в мелочи жизни, знает, что именно из них жизнь и состоит, его характер открывается в целой череде эпизодов: в санчасти присел на краешек стула, в отличие от Фетюкова стоит как бы безучастно рядом с курящим Цезарем, дожидаясь окурка, ловок и даже отходчив в работе на кладке стены, услужлив и расторопен в отношении к Цезарю, самостоятелен, расчетлив, цепок, предусмотрителен. Деликатный, услужливый, незлобивый, даже застенчивый.

Изначальное, народное, нравственное традиционное начала в душе и сознании русского человека сильнее всего другого.

Кто погибает в лагере?

Цитата Солженицына с.1

«...если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина - старый был лагерный волк, сидел к 943 году уже 12 лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

- Здесь, ребята, закон - тайга, Но люди и здесь живут. В лагере вот кто погибает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму стучать ходит.» ПОГИБАЕТ ТОТ, КТО ПАДАЕТ ДУХОМ.

Кто становится рабом больной или голодной плоти, кто не в силах укрепить себя изнутри, устояв и перед искушением подбирать объедки, и перед немощью теле, надеющегося на исцеление, которое придет извне, А вернее всего погибает тот, кто нравственно падает ниже всех, кто губит свою душу, становясь доносчиком. «Те-то себя сберегают, думает Иван Денисович про себя. - Только береженье их - на чужой крови».

Выжить можно, лишь сопротивляясь лагерному порядку принудительного, насильственного вымирания. Весь этот порядок антижизни можно условно назвать словом ЛАГЕРЬ. И ему противостоит ЧЕЛОВЕК. Если ему удается остаться нравственно свободным, он выстоит.

Весь день И. Д. идет через подлые искушения лагеря, которые могут быть сильнее или слабее его, но - неотступны. Через весь этот бесконечный день разыгрывается драма сопротивления Лагерю.

В лагере он не пропал именно потому, что отвлекается в труде, бывший плотник, теперь мастер-каменщик, он умеет шить, латать, он по-крестьянски основателен, осмотрителен, расторопен, немногословен.

Отстаивать свободу в каторжном лагере - значит, как можно меньше внутренне зависеть от его законов, от его режима , принадлежать себе.

«Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином.»

Поэтому ест Шухов медленно и вдумчиво. В этом тоже освобождение Человек может себя отстаивать во всем, в каждом движении. Лагерь повсюду отнимает у человека свободу жить для себя, быть собою. «Не подставляться» лагерю ни в чем и нигде - в этом тактика сопротивления.

Мы привыкли уважать в человеке не его самого, а то место, которое он занимает в жизни, уважать в нем ту пользу обществу, которую он приносит. Солженицын показал нам И.Д. в другой координате ценностей, где точкой отсчета является сам человек. Высшее его предназначение - пронести душу свою чистой.

Вывод.

Рассказы Шаламова дают нам ЗНАНИЕ, без которого мы не имеем права жить. Память сердца о судьбе своей нации, своего народа делает каждого из нас настоящим Человеком и Гражданином. Не ЗНАТЬ мы не имеем права.

Солженицын не только воссоздает страшные картины тех лет, но и говорит о том, что высшее предназначение человека - пронести свою душу чистой в любых обстоятельствах. Он уверен, что в сопротивлении обстоятельствам и проявляется высота человеческого духа. «Высшее предназначение на земле - быть Человеком».

Д/з: Представьте себе, что вам надо убедить в письме кого-либо из уважаемых художественных деятелей или чиновников в необходимости познакомить наших современников с произведениями Шаламова или рассказом Солженицына. Какое письмо вы напишете? Какие аргументы вы приведете, формулируя просьбу напечатать эти рассказы?

Приложение 1

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА В ТОТАЛИТАРНОМ ГОСУДАРСТВЕ

План сочинения

I. Вступление.

II. Основная мысль

1. Что объединяет рассказы Шаламова и Солженицына?

А/ Как описывают они лагерную жизнь?

Б/ Только ли лагерем ограничивается жизнь, не подчиняющаяся человеческим законам?

Итог.

2. В чем точка зрения писателей расходится?

А/ Что происходит с человеком в этих нечеловеческих условиях?

Б/ Что помогает человеку" выстоять? Кто погибает в лагере?

Итог.

III. Вывод.

Чем обогащает нас прочтение рассказов Солженицына и Шаламова? Чему учат они нашего современника?

Приложение 2
Варлам Шаламов «Колымские рассказы»
Нравственность - внутренние, духовные качества, которыми руководствуется человек, этические нормы; правила поведения, определяемые этими качествами. (Толковый словарь)

«Ночью»

(герои выкапывают труп)

Как можно назвать то, что они делают?

Зачем они это делают?

Почему для них это возможно?

«Сгущенное молоко» (Шестаков предлагает побег, герой, выпив сгущенку, отказывается)

Как, за счет чего живет Шестаков? Почему (предположительно) он предлагает побег?

Чего он добивается?

Почему его жизнь не меняется в худшую сторону после побега? Как можно охарактеризовать поступок Шестакова?

«Заклинатель змей»

(Платонов пересказывает романы блатным) Какие две перспективы существования в лагере были

у него?

Какими словами можно назвать то положение, кото­рое он для себя выбрал? Зачем он это делает?

«Шоковая терапия»

(Герой симулирует заболевание. Хирург и невропато­лог должны дать заключение) Почему хирург не разоблачает симулянта? С какой целью невропатолог разоблачает его? Зачем ему это надо?

«Апостол Павел»

Какие человеческие качества проявили герои рассказа, когда сожгли пришедшие в лагерь документы об отречении дочери от отца и ее письмо? Зачем они это делают?

В каких случаях тот или иной выбор можно понять, объяснить, оправдать, а когда нравственная позиция категорически неприемлема?

Что отличает Платонова («Заклинатель змей») от Шестако­ва («Сгущенное молоко»)?

Возможно ли в этих нечеловеческих условиях оставаться человеком?

кощунство мародерство осквернение могил бесчеловечный поступок провокация

любой иеной улучшить свое положение

переступить черту

перейти за грань человеческого

утрата человеческого достоинства

унижение

демонстрация собственного профессионализма

не интересует судьба другого человека

бесчувственность бессердечие

сострадание

сочувствие

утрачена способность к чувствам

переступивший нравственные границы

душевное отупение притупились чувства остался человеком безразличие

СОДЕРЖАНИЕ Через полвека (вступительная статья П.Спиваковского )
От составителей

Перед публикацией (1961–1962)

В.Радзишевский . Из истории публикации «Одного дня Ивана Денисовича»
К.Чуковский. Литературное чудо
С.Маршак. Правдивая повесть
М.Лифшиц. О повести А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Борьба за «Ивана Денисовича» (1962–1965)

К.Симонов. О прошлом во имя будущего
Г.Бакланов . Чтоб это никогда не повторилось
В.Ермилов. Во имя правды, во имя жизни
П.Косолапов. Имя новое в нашей литературе
А.Дымшиц. Жив человек
И.Кашницкий. «Один день Ивана Денисовича». Критика и библиография
В.Шаламов. Письмо А.И.Солженицыну
Г.Скульский. Вся правда
Е.Бройдо. Такому больше никогда не бывать! Заметки о повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
И.Чичеров. Во имя будущего
А.Чувакин. Суровая правда. О повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
В.Литвинов. Да будет полной правда
Л.Афонин. «Чтоб вдаль глядеть наверняка»
А.Астафьев. Солнцу не прикажешь
Н.Кружков. Так было, так не будет. О повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» («Новый мир», № 11)
М.Нольман. Счёт тяжких дней
В.Ильичёв. Большая правда
Ф.Самарин . Так не будет!
Л.Фоменко . Большие ожидания. Заметки о художественной прозе 1962 года
Г.Ломидзе. Несколько мыслей
Г.Минаев.
Ф.Кузнецов. День, равный жизни
Ф.Чапчахов. Номера и люди
Н.Сергованцев. Трагедия одиночества и сплошной быт…
Литература социалистического реализма всегда шла рука об руку с революцией. Из интервью главного редактора журнала «Новый мир» А.Т.Твардовского корреспонденту Юнайтед Пресс Интернейшнл в Москве Г.Шапиро
К.Чуковский. Вина или беда?
В.Иванов. Не приукрашен ли герой? Письмо в редакцию
С.Артамонов. О повести Солженицына
В.Паллон. Здравствуйте, кавторанг
А.Ставицкий. За малым - многое
В.Сурганов . А надо помнить
В.Лакшин. Иван Денисович, его друзья и недруги
Общий труд критики (Редакционный дневник)
Ответственность! К годовщине встречи руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства
Н.Сергеев. Преддверье...
Высокая требовательность. Из редакционной почты
В.Лакшин. В редакцию «Литературной газеты»
От редакции
Ю.Карякин. Эпизод из современной борьбы идей
Д.Лукач. Социалистический реализм сегодня
А.Захарова. Главному редактору «Известий», гор. Москва
Е.Гнедин. Выход из лабиринта
Т.Винокур. О языке и стиле повести А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Из партийных и правительственных архивов (1963–1974)

Записка Министерства культуры СССР о нежелательности экранизации в США повести А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
Справка Главной редакции политических публикаций АПН о зарубежных откликах на книгу А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
Записка Идеологического отдела ЦК КПСС об отсутствии предложений со стороны Л.Коэна об экранизации повести А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
Записка Идеологического отдела ЦК КПСС о результатах работы Комитета по Ленинским премиям в области литературы и искусства
Записка прокуратуры СССР и КГБ при СМ СССР о мерах в связи с распространением анонимного документа с анализом повести «Один день Ивана Денисовича»
Приказ Главного управления по охране государственных тайн в печати

«Один день Ивана Денисовича» глазами русской эмиграции (1962–1984)

Е.Гаранин. «Повесть, после которой писать по-старому нельзя...». Об «Одном дне Ивана Денисовича» А.Солженицына
Д.Шагаров. Писатель Некрасов о «радостной вести». От спец. корреспондента «Посева»
Р.Гуль. А.Солженицын и соцреализм: «Один день Ивана Денисовича»
З.Шаховская. О правде и свободе Солженицына
Епископ Александр (Семёнов Тян-Шанский). «День Ивана Денисовича»
А.Оболенский. Алёша Достоевского и Солженицына. Доклад, прочитанный 29 июня 1972 г. на симпозиуме о Солженицыне в Norvich University (США)
Р.Плетнёв. Один день Ивана Денисовича
Д.Безруких . Труд народа. «Парадокс Ивана Денисовича»
Г.Герлинг-Грудзинский. Егор и Иван Денисович
М.Шнеерсон. Великое противостояние душ

Преодолевая запреты (СССР, 1988–1989)

Л.Воскресенский. Здравствуйте, Иван Денисович!
«Учиться терпимости к живущим». Отклики на статью Елены Чуковской
Больше сдержанности, меньше эмоций. Что занимает взбудораженные умы взрослых людей: диалоги в цифрах
А.Хийр. Жить не по лжи! К 70-летию (11 декабря) А.И.Солженицына
П.Паламарчук. Александр Солженицын: путеводитель
В.Бондаренко. Стержневая словесность. О прозе Александра Солженицына

Свободное обсуждение (с 1990)

М.Чудакова. Сквозь звёзды к терниям. Смена литературных циклов
А.Латынина. Крушение идеократии. От «Одного дня Ивана Денисовича» к «Архипелагу ГУЛАГ»
А.Белинков. Почему был напечатан «Один день Ивана Денисовича»
В.Акимов. «...Но люди и здесь живут!»
Л.Токер. Некоторые особенности повествовательного метода в «Одном дне Ивана Денисовича»
Ю.Андреев. Размышления о повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в контексте литературы начала 60-х годов
В.Лакшин. Первое слово о советской каторге
А.Немзер. Непредусмотренный голос
А.Молько. Повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича» на уроках литературы
А.Климов. Иван Денисович и крестьянская точка зрения
Р.Темпест. Геометрия ада: поэтика пространства и времени в повести «Один день Ивана Денисовича»
А.Газизова. Конфликт временного и вечного в повести А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
В.Акаткин. По ком звонит рельс...
О.Алейников. Особенности подцензурного повествования: «Записки из Мёртвого дома» Ф.М.Достоевского и «Один день Ивана Денисовича» А.И.Солженицына
О.Павлов. Русский человек в XX веке. Александр Солженицын в зазеркалье каратаевщины
С.Кормилов. «Мы забыли, что такие люди бывают». Ахматова и Солженицын
Т.Вознесенская. Лагерный мир Александра Солженицына: тема, жанр, смысл
П.Басинский. Ничего, кроме правды
В.Мамонтов. Перечитывая «Ивана Денисовича». 40 лет назад в журнале «Новый мир» вышла знаменитая повесть Александра Солженицына
Н.Солженицына. 40 лет как один день Ивана Денисовича. Именно с этой книги началось постепенное исчезновение архипелага ГУЛАГ
В.Чертков. По рельсам, по приобской дороге… Александру Солженицыну - 85
В.Акимов. Прозрение. К 40-летию публикации рассказа А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»
Герои времени. Иван Денисович (Радио Свобода)
М.Николсон. Иван Денисович: мифы происхождения
А.Урманов. «Один день Ивана Денисовича» как зеркало эпохи ГУЛАГа
С.Красовская. «Один день Ивана Денисовича»: ирония в композиционно-повествовательной структуре произведения
Н.Рубинштейн. Как мы читали «Один день Ивана Денисовича»
М.Барыкова. Пословицы и поговорки в рассказе А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

Это произведение потрясло современников. Рассказ внезапно выявил совершенно новое, дотоле невиданное измерение бытия. Как будто окружающий мир раздвинулся, и стало возможно увидеть судьбу России в XX веке совсем иначе и намного глубже, чем раньше. Стройность и кажущаяся непротиворечивость советской тоталитарной мифологии оказались опровергнуты самым, казалось бы, элементарным образом - обращением к тому, чего, согласно этому мифу, не только не было, но и в принципе быть не могло... И совсем рядом, в опасной близости с уже почти построенным коммунистическим «раем», вдруг открылся рукотворный лагерный ад, вполне реальный и пугающе «обыкновенный». Он давно уже существовал, ещё с 1918 года, но всегда был окружён глухим молчанием, - и вот теперь, с появлением солженицынского рассказа, реальность этого ада стало невозможно отрицать. Разумеется, уже прогремели хрущёвские разоблачения «культа личности» Сталина на XX съезде КПСС, да и без того многие знали или слышали о концлагерях в СССР, но магия тоталитарного мифа продолжала действовать, и в «заколдованное сознание» советского человека эта пугающая действительность по-прежнему не вмещалась.
И вдруг в ноябре 1962-го, когда вышел в свет 11-й номер журнала «Новый мир» с «Одним днём Ивана Денисовича», целостность советского мифа оказалась разрушена. Нет, он не рухнул, однако его «истинность» в одночасье была поставлена под сомнение...
<...>

ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

Настоящий сборник посвящён полувековой истории читательского восприятия «Одного дня Ивана Денисовича». Откликов на рассказ так много, что для их переиздания понадобилось бы несколько томов, поэтому при отборе статей составители ограничились лишь самыми характерными, позволяющими услышать голоса как сторонников этого произведения, так и его противников - тех, кто увидел в лагерной теме опаснейшую идеологическую крамолу.
Статьи даются под оригинальными заглавиями, со ссылками на источники.
Отдельные статьи печатаются с сокращениями, либо уже имеющими место в цитируемых источниках, либо вызванными ограничением объёма сборника, а также тем, что сокращённые места не имеют непосредственного отношения к «Ивану Денисовичу». Купюры обозначаются в тексте знаком <…>. Цитируемый текст рассказа выверен по наиболее авторитетным изданиям. Значительные расхождения помечаются в примечаниях составителей. Некоторые из не вошедших в данный сборник по вышеназванным причинам материалы читатель может найти на официальном сайте А.И.Солженицына: http://solzhenitsyn.ru .
Сборник состоит из нескольких разделов.
В первый раздел - «Перед публикацией (1961–1962)» - входят первые рецензии на рукопись ещё не известного автора.
Раздел - «Борьба за “Ивана Денисовича” (1962–1965)» - документальная история того, как это произведение, восторженно принятое большинством чистателей, постепенно выдавливалось из советской официальной культуры, чему не помешало даже первоначальное заступничество Н.С.Хрущёва.
Документы раздела «Из партийных и правительственных архивов (1963–1974)» говорят об истинном отношении советской партийной верхушки к «Одному дню Ивана Денисовича» и к его автору.
Статьи, помещённые в разделе «“Один день Ивана Денисовича” глазами русской эмиграции (1962–1984)», дают представление о том, как воспринимала это произведение русская диаспора на Западе.
Раздел «Преодолевая запреты (СССР, 1988–1989)» связан с возвращением имени Солженицына в перестроечном СССР и с борьбой свободного слова против постепенно слабеющего натиска коммунистов-ортодоксов.
Завершает сборник раздел «Свободное обсуждение (с 1990)», представляющий статьи зарубежных и российских исследователей, а также личные воспоминания, не стеснённые запретами и умолчаниями.

РЕЦЕНЗИИ

Андрей Мартынов
Антология споров
Между социалистическим реализмом и русской классикой

НГ-ExLibris от 21.02.2013 г.

Чтение хорошего произведения всегда доставляет удовольствие. Но не менее познавательно знакомиться со взглядами на него критиков. Интересно, как в разное время оценивался тот или иной артефакт. Как произведение, ставшее в дальнейшем классикой, в лучшем случае недооценивалось, а зачастую просто отрицалось. Так, Дмитрий Писарев воспринимал «Евгения Онегина» как «невинную и бесцельную штучку» и выражал искреннее недоумение, почему «Мицкевич и Пушкин попались в число великих поэтов». А попутно призывал читателей последнего «поставить на полку, подобно тому, как мы уже это сделали с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским». Можно вспомнить и критику «Грозы» Александра Островского со стороны Аполлона Григорьева.

Антология критических статей и сборник писем Александру Солженицыну посвящены дебютному произведению нобелевского лауреата.

Из сборника «Ивану Денисовичу» полвека» выясняется, что кто-то оценивал повесть как вклад в официальную литературу. Так, Константин Симонов ставил прозу Солженицына в рамки партийной идеологии (XXII съезд КПСС): «Подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности». Более трезвые оценки были в Русском зарубежье. Критики, как правило, рассматривали повесть в контексте истории отечественной литературы. Соотносили с чеховским «Островом Сахалин» (каторжник Егор), толстовской «Войной и миром» (Платон Каратаев). Александр Оболенский сравнил образ Алеши-баптиста с Алешей Карамазовым. А Роман Гуль выражал сомнения в правомочности отождествления повести с жанром соцреализма.

В книге также приводятся статьи об «Одном дне» периода перестройки и постсоветского времени. Интересны и материалы из партийных архивов, касающихся Александра Исаевича. В частности, по поводу выдвижения «Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии: «Споры вокруг повести А.Солженицына приняли ненужную остроту и затянулись, а обсуждение остальных кандидатур проходило поспешно, поверхностно».

Жаль, что раздел материалов Русского зарубежья ограничился в основном републикацией (иногда с сокращениями) известных источников. «Посев», «Новый журнал» или «Русская мысль», в которых печатались статьи и рецензии о Солженицыне, не являются библиографическими редкостями. Некоторые из приведенных текстов размещены в Сети. К сожалению, не вошла в сборник такая характеристика повести из мюнхенского журнала «Свобода»: «Хрущев показал пример храбрости, обрушившись на мертвого Сталина. Писатели следуют его примеру. Однако храбрость ли это? Нет ли другого, более правильного названия? Допустим, к примеру, что Солженицын верно изобразил один день каторжной жизни в сталинском концлагере. Но может ли этот автор показать правдиво хоть один час… сегодняшней действительности?» Ошибочная оценка, в чем-то сближающаяся с советской периодикой? Но это тоже документ эпохи.

Из сборника читательских писем, многие из которых публикуются впервые, следует выделить переписку Солженицына с однополчанами. В частности, со своим командиром, комбригом Захаром Травкиным, который, несмотря на арест Солженицына, дал на него отличную боевую характеристику. Письма существенно дополняют биографию автора «Ракового корпуса». Также интересно письмо Юрия Лотмана в поддержку присуждения Солженицыну Ленинской премии.

Разные взгляды, разные подходы. И сейчас кто-то, как Писарев Пушкина, готов Солженицына «поставить на полку», если не сбросить «с парохода современности». А кто-то видит в нем второго Льва Толстого... Так что можно ждать продолжения.

] тотчас с восторгом откликнулась центральная пресса: Константин Симонов . О прошлом во имя будущего («Известия», 17 ноября); Григорий Бакланов. Чтоб это никогда не повторилось («Литературная газета», 22 ноября); В. Ермилов. Во имя правды, во имя жизни («Правда», 23 ноября); Ал. Дымшиц. Жив человек («Литература и жизнь», 28 ноября) и др. Однако и неприятие рассказа сразу же было публично обозначено, в частности в аллегорическом стихотворении Николая Грибачёва «Метеорит» («Известия», 30 ноября).

Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича. Читает автор. Фрагмент

Характерна запись в дневнике К. И. Чуковского (24 ноября 1962 г.): «Сейчас вышел на улицу платить (колоссальные) деньги за дачу – и встретил Катаева. Он возмущён повестью «Один день», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. – Какой протест? – Протест крестьянина, сидящего в лагере. – Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести – а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все».

Тогда же, в ноябре 1962 г. (после 23-го), под свежим впечатлением от «Одного дня Ивана Денисовича» Варлам Шаламов писал автору:

«Я две ночи не спал – читал повесть, перечитывал, вспоминал…

Повесть – как стихи – в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного – ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперёд – всё, что идёт с недомолвками, в обход, в обман – приносило, приносит и принесёт только вред.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это – лагерь с точки зрения лагерного «работяги» – который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это – не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом.

Александр Солженицын

В повести всё достоверно. Это лагерь «лёгкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь – Ижма Шухова – пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днём и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в[ольно]/н[аёмные] надзиратели (надзиратель на Ижме – бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря – лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот – невероятно для настоящего лагеря – кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы – это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Всё это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть ещё одно огромнейшее достоинство – это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне ещё не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всём – и в интересе к «красилям», и в любознательности, и природном цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать, умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие – всё это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он – крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет «заработать».

Великолепно показано то смещение масштабов, которое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы – высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильдигсом ему было интереснее говорить, чем с женой и т. д. Это – глубоко верно. Это – одна из важнейших лагерных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амортизатор» не менее двух-трёх лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую всё-таки ждёшь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу – так выживу, а нет – не спасёшь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.

Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Стоит вспомнить только невыжатую тряпку, которую бросает Шухов за печку после мытья полов. Таких подробностей в повести – сотни – других, не новых, не точных, вовсе нет.

Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке – это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице», «…яди», всё это уместно, точно и – необходимо. Понятно, что и всякие «падлы» занимают полноправное место и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.

Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алёшку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провёл в лагерях и около них, я пришёл к твёрдому выводу – сумма многолетних, многочисленных наблюдений, – что если в лагере и были люди, которые несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу сохранили и сохраняли неизменно человеческие черты – это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других «групп населения», но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми.

В Вашем лагере хорошие люди – эстонцы. Правда, они ещё горя не видели – у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем русским – там всё народ крупный, рослый, а паёк ведь одинаковый, хотя лошадям дают паёк в зависимости от веса. «Доходили» всегда и везде латыши, литовцы, эстонцы раньше из-за рослости своей, да ещё потому, что деревенский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русского человека – эта мерзость встречается всегда.

Очень хорош бригадир, очень верен. Таких бригадиров, как изображённый Вами, очень много, и вылеплен он очень хорошо. Опять же, в каждой детали, в каждой подробности его поведения. И исповедь его превосходна. Она и логична. Такие люди, отвечая на какой-то внутренний зов, неожиданно выговариваются сразу. И то, что он помогает тем немногим людям, кто ему помог, и то, что радуется смерти врагов – всё верно.

Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. Бригадиру и помбригадиру размяться – в охотку. Для них это ничего не стоит. Но и остальные увлекаются в горячей работе – всегда увлекаются. Это верно. Значит, что работа ещё не выбила из них последние силы. Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодных колонны обгоняют друг друга. Эта детскость души, сказывающаяся и в рёве оскорблений по адресу опоздавшего молдавана (чувство, которое и Шухов разделяет всецело), всё это очень точно, очень верно. Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей.

Повесть эта для внимательного читателя – откровение в каждой её фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладающее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного – первое слово о том, о чём все говорят, но ещё никто ничего не написал.

Вся Ваша повесть – это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперёд».

ноябрь 1962

Дорогой Александр Исаевич!

Я две ночи не спал - читал повесть , перечитывал, вспоминал...

Повесть - как стихи - в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного - ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед - все, что идет с недомолвками, в обход, в обман- приносило, приносит и принесет только вред.

Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью.

Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» - «Да, одиннадцатый». - «Это где повесть о лагерях?» - «Да, да!» - «А где Вы взяли, где купили?»

Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счастливые люди, ибо лагерь - школа отрицательная - даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это - лагерь с точки зрения лагерного «работяги» - который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это - не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом

В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме... Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря - лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы - это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее достоинство - это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем - и в интересе к «красилям» , и в любознательности, и природном цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать, умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - все это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он - крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду перечислять всех художественных подробностей, свидетельствующих об этом. Вы их знаете сами.

Великолепно показано то смещение масштабов, которое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы - высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильгасом ему было интереснее говорить, чем с женой и т. д. Это - глубоко верно. Это - одна из важнейших лагерных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амортизатор» не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу - так выживу, а нет - не спасешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.

Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Стоит вспомнить только невыжатую тряпку, которую бросает Шухов за печку после мытья полов. Таких подробностей в повести - сотни - других не новых, не точных вовсе нет.

Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке - это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице», «...яди», все это уместно, точно и - необходимо.

Понятно, что и всякие «падлы» занимают полноправное место и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.

Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алешку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провел в лагерях и около них, я пришел к твердому выводу - сумма многолетних, многочисленных наблюдений - что если в лагере и были люди, которые несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу сохранили и сохраняли неизменно человеческие черты - это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других «групп населения», но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда остались людьми.

В Вашем лагере хорошие люди - эстонцы. Правда, они еще горя не видели - у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем русским - там все народ крупный, рослый, а паек ведь одинаковый, хотя лошадям дают паек в зависимости от веса. «Доходили» всегда и везде латыши, литовцы, эстонцы раньше из-за рослости своей, да еще потому, что деревенский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русского человека - эта мерзость встречается всегда.

Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали когда-то неоднократно), ибо хуже того, что приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем понимании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов - не только голодных, бессильных стариков, инвалидов, а всяких - ибо для того, чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в «фитиля», надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Я видел десятки примеров, когда при работе со слабым напарником сильный просто молчал и работал, готовый перенести все, что придется. Но не ругать товарища. Сесть из-за товарища в карцер, даже получить срок, даже умереть. Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал за десять лет своих общих работ, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг - нельзя. А вот потому-то я не стал бригадиром и десять лет на Колыме провел от забоя до больницы и обратно, принял срок десятилетний. Ни в какой конторе мне работать не разрешали, и я не работал там ни одного дня. Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбурга «Падение Парижа». Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил.

Но это - личное мнение мое. Таких бригадиров, как изображенный Вами, очень много, и вылеплен он очень хорошо. Опять же, в каждой детали, в каждой подробности его поведения. И исповедь его превосходна. Она и логична. Такие люди, отвечая на какой-то внутренний зов, неожиданно выговариваются сразу. И то, что он помогает тем немногим людям, кто ему помог, и то, что радуется смерти врагов - все верно. Ни Шухов, ни бригадир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, особенно - работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавторанга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова. Кавторанг - это будущий шакал. Но об этом - после.

В начале Вашей повести сказано: закон - тайга, люди и здесь живут, гибнет тот, кто миски лижет, кто в санчасть ходит и кто ходит к «куму». В сущности об этом - и написана вся повесть. Но это - бригадирская мораль. Опытный бригадир Куземин не сказал Шухову одной важной лагерной поговорки (бригадир и не мог ее сказать), что в лагере убивает большая пайка, а не маленькая. Работаешь ты в забое - получаешь килограмм хлеба, лучшее питание, ларек и т. д. И умираешь. Работаешь дневальным, сапожником и получаешь пятьсот граммов, и живешь двадцать лет, не хуже Веры Фигнер и Николая Морозова держишься. Эту поговорку Шухов должен был узнать на Ижме и понять, что работать надо так - тяжелую работу плохо, а легкую, посильную- хорошо. Конечно, когда ты «доплыл» и о качестве легкой работы не может быть речи, но закон верен, спасителен.

Каким-то концом это новая для Вашего героя философия опирается и на работу санчасти. Ибо, конечно, на Ижме только врачи оказывали помощь, только врачи и спасали. И хотя поборников трудовой терапии и там было немало, и стихи заказывали врачи, и взятки брали - но только они могли <спасти> и спасали людей.

Можно ли допустить, чтобы твоя воля была использована для подавления воли других людей, для медленного (или быстрого) их убийства. Самое худшее, что есть в лагере - это приказывать другим работать. Бригадир - это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали бригадиром. Но я решил, что умру, но бригадиром не стану.

Конечно, такие бригадиры любят Шуховых. Бригадир не бьет кавторанга только до той поры, пока тот не ослабел. Вообще это наблюдение, что в лагерях бьют лишь людей ослабевших, очень верно, и в повести показано хорошо.

Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. Бригадиру и помбригадиру размяться - в охотку. Для них это ничего не стоит. Но и остальные увлекаются в горячей работе - всегда увлекаются. Это верно. Значит, что работа еще не выбила из них последние силы. Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодных колонны обгоняют друг друга. Эта детскость души, сказывающаяся и в реве оскорблений по адресу опоздавшего молдавана (чувство, которое и Шухов разделяет всецело), все это очень точно, очень верно. Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей. Надо только помнить, что в бригадах лагерных всегда бывают новички и старые арестанты - не хранители законов, а просто более опытные. Тяжелый труд делают новички - Алешка, кавторанг. Они один за другим умирают, меняются, а бригадиры живут. Это ведь и есть главная причина, почему люди идут работать в бригадиры и отбывают несколько сроков.

В настоящем лагере на Ижме утреннего супа хватало на час работы на морозе, а остальное время каждый работал лишь столько, чтобы согреться. И после обеда также хватало баланды только на час.

Теперь о кавторанге. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В первой сцене - у вахты. «Вы не имеете права» и т. д. Тут некоторый сдвиг во времени. Кавторанг - фигура тридцать восьмого года. Вот тогда чуть не каждый так кричал. Все, так кричавшие, были расстреляны. Никакого «кондея» за такие слова не полагалось в 1938 году. В 1951 году кавторанг так кричать не мог, каким бы новичком он ни был. С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не дает себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и видит повсюду караульные лагерные вышки. И не дает себе труда об этом подумать. Наконец он прошел следствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И все-таки ни о чем не подумал. Он мог этого не видеть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подводной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверхность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо. Не думает кавторанг и о бендеровцах, с которыми сидеть не хочет (а со шпионами? с изменниками родины? с власовцами? с Шуховым? с бригадиром?). Ведь эти бендеровцы - такие же бендеровцы, как кавторанг шпион. Его ведь не кубок английский угробил, а просто сдали по разверстке, по следовательским контрольным спискам. Вот единственная фальшь Вашей повести. Не характер (такие есть правдолюбцы, что вечно спорят, были, есть и будут). Но типичной такая фигура могла быть только в 1937 году (или в 1938 - для лагерей). Здесь кавторанг может быть истолкован как будущий Фетюков. Первые побои - и нет кавторанга. Кавторангу - две дороги: или в могилу, или лизать миски, как Фетюков, бывший кавторанг, сидящий уже восемь лет.

В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнадцать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы - такая работа - это мечта всех горнорабочих Колымы. Для помощи в уничтожении пятьдесят восьмой статьи были привлечены уголовники - рецидивисты, блатари, которых называли «друзьями народа», в отличие от врагов, которых засылали на Колыму безногих, слепых, стариков - без всяких медицинских барьеров, лишь бы были «спецуказания» Москвы. На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 - 52°, а после 1947 года - 46°. Все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что лагерь 1938 года есть вершина всего страшного, отвратительного, растлевающего. Все остальные и военные годы, и послевоенные - страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом.

Вернемся к повести. Повесть эта для внимательного читателя - откровение в каждой ее фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладающее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного - первое слово о том, о чем все говорят, но еще никто ничего не написал. Лжи за время с XX съезда было уже немало. Вроде омерзительного «Самородка» Шелеста или фальшивой и недостойной Некрасова повести «Кира Георгиевна». Очень хорошо, что в лагере нет патриотических разговоров о войне, что Вы избежали этой фальши. Война полностью говорит там трагическим голосом искалеченных судеб, преступных ошибок. Еще одно. Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нем нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря - и заключенных, и начальников, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги внутренней ее жизни определялась, в конечном счете, блатарями. Вся ложь, которая введена в нашу литературу в течение многих лет «Аристократами» Погодина и продукцией Льва Шейнина - неизмерима. Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари - не люди.

В Вашей повести блатной мир только просачивается в щели рассказа. И это хорошо, и это верно.

Вот разрушение этой многолетней легенды о блатарях-романтиках - одна из очередных задач нашей художественной литературы.

Блатарей в Вашем лагере нет!

Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот!

Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю.

Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами.

Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Работают в тепле.

Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время.

Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу.

В забойной бригаде золотого сезона 1938 года к концу сезона, к осени оставались только бригадир и дневальный, а все остальные за это время ушли или «под сопку» или в больницу, или в другие еще работающие на подсобных работах бригады. Или расстреляны: по спискам, которые читались каждый день на утреннем разводе до глубокой зимы 1938 года - списки тех, кто расстрелян позавчера, три дня назад. А в бригаду приходили новички, чтобы в свою очередь умереть или заболеть, или встать под пули, или издохнуть от побоев бригадира, конвоира, нарядчика, надзирателя, парикмахера и дневального. Так было со всеми забойными бригадами у нас.

Ну, хватит. Поехал я в сторону, не удержался. Пересчет бесконечный - все это верно, точно, знакомо очень хорошо. Пятерки эти запомнятся навек. Горбушки, серединки не упущены. Мера рукой пайки и затаенная надежда, что украли мало - верна, точна. Кстати, во время войны, когда шел белый американский хлеб, с подмесом кукурузы, ни один хлеборез не резал загодя, трехсотка за ночь теряла до пятидесяти граммов. Был приказ выдавать бригаде хлеб весом не резаный, а потом стали резать перед самым разводом.

Именно КЭ-460. Все в лагере говорят «кэ», а не «ка». Кстати, почему «зэк», а не «зэка». Ведь это так пишется: з/к и склоняется з/к, зэки, зэкою. Невыжатая тряпка, которую Шухов бросает на вахте за печку, стоит целого романа, а таких мест сотни.

Обеднен язык, обеднено мышление, смещены все масштабы дум.

Произведение чрезвычайно экономно, напряжено, как пружина, как стихи.

И еще один вопрос, очень важный, решен Шуховым очень верно: кто находится на дне? Да те же, что и наверху. Ничем не хуже, а даже, пожалуй, получше, покрепче!

Очень правильно подписал Шухов на следствии протокол допроса. И хотя я за свои два следствия не подписал ни одного протокола, обличающего меня, и никаких признаний не давал - толк был один и тот же. Дали срок и так. При том на следствии меня не били. А если бы били (как со второй половины 1937 года и позднее) - не знаю, что бы я сделал и как бы себя вел.

Отличен конец. Этот кружок колбасы, завершающий счастливый день. Очень хорошо печенье, которое не жадный Шухов отдает Алешке. Мы - заработаем. Он - удачлив. На!..

Стукач Пантелеев показан очень хорошо. «А проводят по санчасти!» Вот что такое стукач, вовсе не понял бедняга Вознесенский, который так хочет шагать в ногу с веком. В его «Треугольной груше» есть стихи о стукачах, американских стукачах ни много ни мало. Я сначала не понял ничего, потом разобрался: Вознесенский называет стукачами штатных агентов наблюдения, «филеров», так их зовут в воспоминаниях.

Художественная ткань так тонка, что различаешь латыша от эстонца. Эстонцы и Кильгас - разные люди, хоть и в одной бригаде. Очень хорошо. Мрачность Кильгаса, тянущегося больше к русскому человеку, чем к соседям прибалтийцам, - очень верна.

Великолепно насчет лишней пищи, которую ел Шухов на воле и которая была, оказывается, вовсе не нужна. Эта мысль приходит в голову каждому арестанту. И выражено это блестяще.

Сенька Клевшин и вообще люди из немецких лагерей, которых обязательно сажали после - их было много. Характер очень правдив, очень важен.

Волнения о «зажиленных» воскресеньях очень верны (в 1938 году на Колыме не было отдыха в забое. Первый выходной получил я 18 декабря 1938 года. Весь лагерь угнали в лес за дровами на целый день). И что радуются всякому отдыху, не думая, что все равно начальство вычтет. Это потому, что арестант не планирует жизнь дальше сегодняшнего вечера. Дай сегодня, а что там будет завтра - посмотрим.

О двух потах в горячей работе - очень хорошо.

О сифилисе от бычков. Никто в лагере не заразился таким путем. Умирали в лагере не от этого.

Бранящиеся старики - парашники, валенок, летящий в столб. Ноги Шухова в одном рукаве телогрейки - все это великолепно.

Большой разницы в вылизывании мисок и в отирании дна коркой хлеба нет. Разница только подчеркивает, что там, где живет Шухов, еще нет голода, еще можно жить.

Шепот! «Продстол передернули» и «у кого-то вечером отрежут».

Взятки - очень все верно.

Валенки! У нас валенок не было. Были бурки из старой ветоши - брюк и телогреек десятого срока. Первые валенки я надел уже став фельдшером, через десять лет лагерной жизни. А бурки носил не в сушилку, а на починку. На дне, на подошве наращивают заплаты.

Термометр! Все это прекрасно!

В повести очень выражена и проклятая лагерная черта: стремление иметь помощников, «шестерок». Работу по уборке в конце концов делают те же работяги после тяжелой работы в забое подчас до утра. Обслуга человека - над человеком. Это ведь и не только для лагеря характерно.

В Вашей повести очень не хватает начальника (большого начальника, вплоть до начальника приисковых управлений), торгующего среди заключенных махоркой через дневального-заключенного по пять рублей папироса. Не стакан, не пачка, а папироса. Пачка махорки у такого начальника стоила от ста до пятисот рублей.

Дверь притягивай!

Описание завтрака, супчика, опытного, ястребиного арестантского глаза - все это верно, важно. Только рыбу едят с костями - это закон. Этот черпак, который дороже всей жизни прошлой, настоящей и будущей - все это выстрадано, пережито и выражено энергично и точно.

Горячая баланда! Десять минут жизни заключенного за едой. Хлеб едят отдельно, чтобы продлить удовольствие еды. Это - всеобщий гипнотический закон.

В 1945 году приехали репатрианты сменить нас на прииск Северного управления на Колыме. Удивлялись: «Почему ваши в столовой съедают суп и кашу, а хлеб берут с собой. Не лучше ли...» Я отвечал: «Не пройдет и двух недель, как вы это поймете и станете делать точно так же». Так и случилось.

Полежать в больнице, даже умереть на чистой постели, а не в бараке, не в забое, под сапогами бригадиров, конвоиров и нарядчиков - мечта всякого заключенного. Вся сцена в санчасти очень хороша. Конечно, санчасть видела более страшные вещи (например, стук о железный таз ногтей с отмороженных пальцев работяг, которые срывает врач щипцами и бросает в таз) и т. д.

Минута перед разводом - очень хороша.

Холмик сахару. У нас сахар никогда не выдавался на руки, всегда в чаю.

Вообще, весь Шухов в каждой сцене очень хорош, очень правдив.

Цезарь Маркович - вот это и есть герой некрасовской «Киры Георгиевны». Такой Цезарь Маркович вернется на волю и скажет, что в лагере можно изучать иностранные языки и вексельное право.

«Шмон» утренний и вечерний - великолепен.

Вся Ваша повесть - это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчат об этом, исказят правду эту - подлецы.

Очень хорошо описана предзона и этот загон, где стоят бригады одна за другой. У нас такая была. А на фронтоне главных ворот (во всех отделениях лагеря по особому приказу сверху) цитата на красном сатине: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» Вот как!

Традиционное предупреждение конвоя, которое всякий заключенный выучил наизусть. Называлось (у нас): «шаг вправо - шаг влево считаю побегом, прыжок вверх агитацией!» Шутят, как видите, везде.

Письмо. Очень тонко, очень верно.

Насчет «красилей» - ярче картины не бывало.

Все в повести этой верно, все правда.

Помните, самое главное: лагерь отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку - ни начальнику, ни арестанту не надо видеть. Но уж если ты видел - надо сказать правду, как бы она ни была страшна. Шухов остался человеком не благодаря лагерю, а вопреки ему.

Я рад, что Вы знаете мои стихи. Скажите как-нибудь Твардовскому, что в его журнале лежат мои стихи более года, и я не могу добиться, чтобы их показали Твардовскому. Лежат там и рассказы, в которых я пытался показать лагерь так, как я его видел и понял.

Желаю Вам всякого счастья, успеха, творческих сил. Просто физических сил, наконец.

В 1958 году (!) в Боткинской больнице у меня заполняли историю болезни, как вели протокол допроса на следствии. И полпалаты гудело: «Не может быть, что он врет, что он такое говорит!» И врачиха сказала: «В таких случаях ведь сильно преувеличивают, не правда ли?» И похлопала меня по плечу. И меня выписали. И только вмешательство редакции заставило начальника больницы перевести меня в другое отделение, где я и получил инвалидность.

Вот поэтому-то Ваша книга и имеет важность, не сравнимую ни с чем - ни с докладами, ни с письмами.

Еще раз благодарю за повесть. Пишите, приезжайте. У меня всегда можно остановиться.

Ваш В. Шаламов.

Со своей стороны я давно решил, что всю мою оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде. Я написал тысячу стихотворений, сто рассказов, с трудом опубликовал за шесть лет один сборник стихов-калек, стихов-инвалидов, где каждое стихотворение урезано, изуродовано.

Слова мои в нашем разговоре о ледоколе и маятнике не были случайными словами . Сопротивление правде очень велико. А людям ведь не нужны ни ледоколы, ни маятники. Им нужна свободная вода, где не нужно никаких ледоколов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Все хотелось дождаться выхода седьмого номера «Нового мира» с рассказом, взглянуть на него уже другими глазами. Ведь рукопись - одно, машинописный текст - другое, журнальный текст - третье, а книга - четвертое. В переиздании «Избранных» опять текст выглядит всегда по-своему.

Восторг мой по поводу «Для пользы дела» усилился. Название рассказа уж очень точно, исчерпывающе, лучше, значительней, удачней, тоньше, важнее назвать нельзя.

Потеря в образе Хабалыгина ощутима, там зажевано важное - размышление Грачикова насчет Хабалыгина, - и очень важный абзац (он весь остался - о коммунистах, которых надо гнать из партии), но как-то повис в воздухе, он был раньше укреплен гораздо лучше. Больших потерь, по-моему, нет, да и для читателя это - не потеря. Во всяком случае, было лучше.

«Для пользы дела», как я уже Вам говорил, - очень тонкая работа, по существу, своеобразное отражение вовсе других не равнозначащих событий, авторский ответ на вопросы, которые вовсе не исчерпываются содержанием рассказа.

Главное в рассказе, это глубоко педагогическая мысль, что ложь перед молодежью трижды большее преступление, о том, что энтузиазм, конечно, будет и еще раз. Но... Все это ведь осталось, пострадал только Хабалыгин и суждение насчет «внутреннего капитализма».

Я лежал и с удовольствием вчитывался в пейзаж - в эти белые, быстро летящие облака, в собравшийся дождь, в то, что хоть немного продуло и освежило.

В первом чтении, где сочленения Кнорозова описаны очень хорошо, и левая рука, поддерживающая правую, у Федора Михеевича тоже хороша, я упустил бухгалтершу, которая закусила губу и - вышла.

Поздравляю Вас от всего сердца.

Вчера проделал опыт на том же отрезке улицы, который в ноябре я проходил с одиннадцатым номером «Нового мира», с «Одним днем Ивана Денисовича», когда меня остановили четыре человека: «Вышел журнал? Вышел? С этой повестью? Да? Где Вы взяли?» Нынче прошел тот же путь, держа в руках стеклянную банку с топленым маслом. Спросили: «Где взяли?» только два человека. Мораль: не хлебом единым жив будет человек.

Как Ваша поездка с Натальей Алексеевной на велосипедах? Дороги? Как южные планы? Жду Вас в Москве. Желаю здоровья, силы. Наталье Алексеевне лучший мой привет. Ольга Сергеевна приветствует обоих.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

28 августа я сдал новую книжку стихов в «Советском писателе». Не то что она сдана в производство (до этого еще далеко), но рукопись включена в план (сентябрь) и прошла подбор и гребенку первого редактора, имя которого будет значиться на титуле. Еще - два чтеца кроме Главлита. Экземпляр рукописи «Шелеста листьев» (так называется книжка) я берегу для Вас и Натальи Алексеевны и передам, когда увижу Наталью Алексеевну. Многое Вы знаете, кое-что есть новое. Как и «Огниво», «Шелест листьев» больше редакторское достижение, чем авторское, но я устал сопротивляться. И это - не тот сборник, который мне хотелось бы иметь.

Я думал взять с собой в Рязань «воровской материал» , кроме чистой бумаги, как мнение Ваше? Благодарю за приглашение на дачу, я обязательно при всех обстоятельствах приеду. Сердечный мой привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна приветствует Вас обоих.

Ваш В.Шаламов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Наталья Алексеевна была у меня, любезный ее разговор я никогда не забуду, и мы сговорились, что я приеду не 9-го, а 11-го. Эта отсрочка вызвана желанием моим ускорить сдачу книжки. Двухлетнее движение подошло к концу (к концу ли), и книжка включена в план сентября. Раньше ее хотели включить в октябре, а я просил во второй квартал и ее передвинули на сентябрь (это было еще до получения Вашего письма). Я рассчитывал твердо сдать книжку (и сдал) в августе. Но рассчитать сроки редакционного чтения очень трудно, и получилось так, что консультант издательства (главная фигура на моем пути) возьмет книгу только 9-го числа (вместо предполагавшегося 1-го). Я просил его прочесть в один-два дня.

Так что я приеду не 9-го и не 10-го. Как мы сговорились с Натальей Алексеевной, я пришлю телеграмму. Но может быть, это будет более позднее число, чем 10-е и 11-е.

Теперь о самом сборнике. Помните, при нашей первой встрече в «Новом мире», Вы говорили, что вот теперь пора выпустить хороший сборник. Такой сборник и сейчас выпустить невозможно. Все колымские стихи сняты по требованию редактора. Все остальное, за исключением двух-трех стихотворений, получило приглажку, урезку. Редакторы-лесорубы превращают дремучую тайгу в обыкновенное редколесье, чтоб высшему (политическое, выступающее под флагом поэтического) начальству легко было превратить труды своих сотрудников в респектабельный парк. Еще одну-две статуи захотят в парк поставить. Я пишу все это Вам затем, чтобы Вы прониклись моим настроением. В «почти» входят Главлит и некоторые форс-мажоры. Но там я бессилен, а сейчас хоть и в арьергарде боя, но сражаюсь за каждую строку.

Желаю Вам и Наталье Алексеевне всего самого, самого лучшего.

Я приеду сейчас же, как определится решение, и мое присутствие не будет необходимым. Я мог бы приехать 9-го с тем, чтобы уехать 15-го. Но ведь такой визит хуже, да и неспокойным он будет. Поэтому простите меня за эту вынужденную задержку. Я уже все собрал - вещи, придумал, что взять с собой для работы.

Сердечно Ваш В.Шаламов.

Сердечный привет.

На фельдшерских курсах, где я учился, был преподаватель «внутренних болезней» Малинский. Он все нам твердил: «Самое главное в вашей будущей практике - научиться верить больному. Не будет в вас этой веры, медицинский работник из вас не выйдет».

Историю эту припоминаю я сейчас вот по какому поводу. Никто (в том числе не исключая и самых близких) не понимает, насколько тяжело (или трудно) и как именно я болен.

После вчерашней подробной и сердечной беседы с Натальей Алексеевной я все же вынужден отказаться от приглашения и к Вам не поеду. И вот почему.

Переезд в вагоне до Рязани и на телеге до Солотчи неизбежно выведет меня из строя на несколько дней, потребуется, вероятно, и присутствие врача и т.д., а лежать двое-трое суток придется.

Второе. Я уже семь лет варю себе еду сам и ни в какой столовой обедать не могу. В этой тщательности диеты - одна из моих побед, и я не могу поставить на карту все, что сберегалось в течение многих лет. Я не ем никакого мяса, никаких мясных супов, никаких консервов, ничего приготовленного из консервов, ничего жареного.

Третье, наконец - увы, холода. А поддерживать печи в избе я совершенно не способен.

Вот все мои очень человеческие доводы против поездки. Не ищите ничего другого, что бы было за этим отказом (как сделал бы Теуш или Твардовский). Мне очень хотелось поехать. Я уже собираться начал (собрал воровской материал), да и беседы с Вами мне очень интересны, - но, увы, - я не в силах ехать в дачные условия. Простите меня. Может быть, в будущем году, когда у вас будет более просторная квартира в Рязани.

Желаю Вам успеха, рабочего настроения, пишите.

Ваш В.Шаламов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогие Наталья Алексеевна и Александр Исаевич.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Вы, наверное, уже вернулись в Рязань. Пусть Вас не смущают никакие газетные статьи. Комитет по Ленинским премиям не может, просто не может, не назвать Вашу повесть - «Иван Денисович» - лучшее что есть в советской литературе, в русской литературе за десятки лет.

Жму Вашу руку, верю в победу правды. Благодарю за внимательный разбор «Шелеста листьев». Конечно, названные Вами стихотворения (да еще «Ни зверя, ни птицы») - самые важные в сборнике. Что касается «неприемлемых» и чересчур свободного обращения с явлениями природы, то ведь тут дело в том, что поэзия - это всеобщий язык, и тем велика, что любое явление жизни, науки, общества может «перевести» на свое, умножая тем самым свои дороги. Тут дело не в новых «реалиях», как часто любят выражаться - а в желании и возможности освоить любой жизненный материал (кроме порнографии, что ли). Поэзия - это мир всеобщих соответствий, и именно поэтому развитие ее безгранично.

Поговорим при случае. Знаете, кто у меня был недавно? Варпаховский . Я ведь как-то говорил, что знаю его по Колыме. Мы ехали в одном этапе в 1942 году в спецзону «Джелгала» - один из сталинских Освенцимов того времени. Меня туда довезли, там и осудили через несколько месяцев. (На десять лет.) Для этого, наверное, и везли. А Варпаховского отстояли на последней ночевке этапа его колымские друзья. Сейчас он приехал ко мне за «Колымскими рассказами» - где-то услышал о них, и я ему дал читать. Я говорю:

Вы, Леонид Викторович, держали ведь в руках отличную пьесу «Свечу на ветру» Солженицына.

Я читал. Мне показалось, похоже на Леонида Андреева. Вот, где бы прочесть «Олень и Шалашовка»? У Вас нет?

Нет. А на Андреева походить плохо?

Да. Сила Солженицына в его реализме. Не правда ли?

Я, Леонид Викторович, не очень твердо вижу гранит реализма в любом искусстве. Японский график нарисовал Хиросиму - реализм или нет?

И еще у меня есть для Вас разговор, - но - для личной встречи.

Привет Наталье Алексеевне.

Ваш В. Шаламов.

Ольга Сергеевна и Сережа шлют свой привет.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич!

Сердечно был рад получить Ваше письмо. Провокация с трибуны по Вашему адресу - настолько типичное явление растления сталинских времен и столько вызывает в памяти подобных же преступлений безнаказанных, ненаказуемых, виденных во множестве в течение десятков лет - так живо я их вспомнил с огромной душевной тяжестью. Будем надеяться, что с этим покончат все же.

О «Свече на ветру» у меня мнение особое. Это - не неудача Ваша. «Свеча на ветру» ставит и решает те же вопросы, что и в других Ваших вещах - но в особой манере, и эта особая манера - родилась не в андреевской тени.

Рассказы мои по Москве ходят, я слышал. Дело ведь в полной невозможности работать регулярно из-за головных болей и т. д. Конечно, я не оставляю и не оставлю работы этой. Но идет она плохо, туго. Очередная задача моя описать Джелгалу, всю Колымскую спецзону (один из сталинских Освенцимов), где я был несколько месяцев и где меня судили. Я недавно столкнулся с очень интересным фактом. Я пытался оформить десятилетний подземный стаж (чтобы с инвалидной уйти на возрастную пенсию), но мне сообщили из Магадана, что в горных управлениях (по их сведениям) я проработал 6 лет и 4 месяца, поэтому просьба о выдаче справки за 10 лет отклоняется . Одновременно я узнал вот что. Оказывается, уничтожены все «дела» заключенных, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено мое толстущее дело. Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом. Официально мне дали ответ: сведений о характере Вашей работы не сохранилось. Такая же история повторена и на Воркуте, так на двух самых крупных спецлагерях Сталина.

Приезжайте, жду Вас, в квартире у нас ремонт, Ольга Сергеевна и Сережа на даче, но иногда приезжают. Я же - все время дома - могу только уйти в магазин.

Ольга Сергеевна шлет сердечный привет вам обоим.

Года два назад журнал «Знамя» предложил мне написать воспоминания «Двадцатые годы», Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема - великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день .

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

В Вашем письме об «Анне Ивановне» есть одна фраза, одно замечание, которое я оставил на потом, чтобы подробнее Вам ответить.

Вы написали, что лучше бы у героя «Анны Ивановны» вместо тетради стихов было бы что-нибудь другое. Тетрадку сделать чем-то вроде чертежей Кибальчича было бы очень легко. Но нужно совсем не это. Мне кажется, что традиционно как раз описание героизма деятелей науки, техники и т. д. Традиционна боязнь изобразить человека искусства наиболее чутким (ведь это так и есть и иначе быть не может). Второе - я знаю несколько случаев самых тяжких наказаний за литературную деятельность в лагере. Сюжет «Анны Ивановны» подкреплен живой правдой о мертвых, убитых людях.

Не говоря уж о том, что преступление писать стихи - одно из худших лагерных преступлений. Наказаний за литературную деятельность только я знаю и видел десять, наверное, случаев, если не больше. Стало быть, жизненной правды тут нет недостатка или искажения.

Но суть вопроса гораздо шире, глубже лагерного горизонта, сюжетного хода пьесы. Дело в том, все ученые (любого масштаба) и все инженеры (любой квалификации) всегда «на подсосе», на прикорме у правительства при любой власти. Они и страдают гораздо меньше, да и духовная жизнь их идет несколько в стороне от столбовой дороги страстей. Стоит припомнить недавний ответ профессора Китайгородского на анкету «Вопросов литературы». События, во время которых бедные космонавты оказались начисто забыты, дают нам истинный масштаб литературы, жизни и науки . Как ни требует внимания инстанций мистерия «Голубой крест» - в свистопляске идеологических отраслей требовалось иное - «Голубая кровь».

Кто же истинный герой? Я считаю, что долг каждого честного читателя - героизация именно интеллигенции гуманитарной, которая всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар. Это происходило не только в самих лагерях, но во всей человеческой истории. Борьба Катона с «идеологией» из той же области.

Здесь почти нет исключений, кроме Ферми и Демидова , может быть.

Не претенциозно название? Прочтете?

Сердечный привет Наталье Алексеевне.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицын

Дорогой Александр Исаевич.

Написал Вам целых два письма, но из-за их нетранспортабельности, негабаритности в чисто физическом смысле - не отправил и думаю вручить Вам лично, при встрече . Там есть мои замечания на Ваше чтение «по долгу службы».

Желаю здоровья, хорошей работы, успеха «Свече на ветру».

Сердечный привет Наталье Алексеевне.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич!

Очень рад был получить Ваше письмо. Жаль только, что Вы сузили тему разговора - за бортом осталась наиболее важная часть. Но и в оставшемся «оттенки» выражены явственно и итоги обсуждения «подбивать» еще рано.

Долг писателя - героизация именно судеб интеллигентов, писателей, поэтов. Они имеют на это право несравненно большее, чем какие-либо другие «прослойки» общества. (Не следует думать, что другие прослойки этого права не имеют.) Дело в степени, в сравнении, в нравственном долге общества. Противопоставление судеб гуманитарной и технической интеллигенции тут неизбежно - слишком велика разница «ущерба». Хорошо Вам известные приключения господина Рамзина , который позволил себе принять участие в известной комедии - с орденоносным «хеппи-эндом» и ведром прописной морали, вылитой по этому поводу на головы зрителей и слушателей, - это единственный пример «ужасного», «крайнего» наказания «вольнодумного» представителя мира науки и техники. Все другие отделывались еще легче (шахтинцы и т. д.).

С поэтами и писателями был другой разговор. Мандельштам, Гумилев, Пильняк, Бабель (и сотни других, чьи имена не записаны еще на мраморную доску Союза писателей, хотя их явно больше, чем погибших в войну, и по количеству и по качеству) - были уничтожены сразу. Хотя любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллион раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама.

Жизнь Пушкина, Блока, Цветаевой, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама - неизмеримо дороже людям, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля. Поэты и писатели выстрадали всей своей трагической судьбой право на героизацию. Здесь суть вопроса - «оттенки». Именно так должен быть поставлен и решен этот вопрос. Это - нравственный долг общества и говорить, что изображение убитого художника подобно тому, как бы «художник рисовал собственное ателье». Ведь художник-то убит в своем ателье.

В вопросе об «ателье» Вы ошибаетесь, Александр Исаевич, даже если взять этот вопрос в Вашем понимании. История литературы, да и история человеческой души знает не одно «ателье» подобного рода, которое рисовал художник, «Детство и отрочество», например. Разве это не «ателье», которое описывает художник Толстой. Конечно, «ателье». В прозе таких «ателье» очень много - их воспитывающая роль неоспорима.

В поэзии примеры привести столь же легко.

«В трюмо испаряется чашка какао,
Колышется тюль - и прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо» .

«Ателье»? Ателье. Дача. И в то же время эти строки - высочайшая вершина русской поэзии XX века, века очень богатого в русской литературе, украшенного немалым количеством блестящих имен.

Это - решение вопроса в Вашем понимании «ателье». Для меня же «ателье» художника - это его душа, его личный опыт, отдача скопленного всей жизнью, и в чем это будет выражено, к чему будет привлечено внимание - не суть важно. Будет талант, будет и новизна. Будет новизна, неожиданность - будет и победа. У искусства много начал, но цели его - едины.

Недостаточно правильную позицию, мне кажется, Вы занимаете и в отношении к современным «бытописателям», вроде Шелеста и Алдан-Семенова . Тут аргумент «правды» и «неправды» недостаточен. И вот почему. Ведь Алдан-Семенов тоже может сказать, что он, Алдан-Семенов, описывает «пережитое» правдиво, а Солженицын - лжет. Алдан-Семенов скажет: кто дал Солженицыну право судить о том, что в лагере верно и что неверно, если Солженицын лагеря не знает (потому-то и потому-то), а он, Алдан-Семенов, был столько-то лет на Колыме (на Колыме!) и может представить документы, вместе со справкой о реабилитации. Ведь с представлением документов уже был казус, о котором Вы когда-то мне писали. На мой взгляд, Вам (или тем, кто представлял Ваши интересы) вовсе не нужно было представлять какие-то документы о своем заключении. Действовать так - значит вытолкать обоих авторов из литературы - пусть ведут поединок на газетных страницах. Где же истина? Где обе правды, о которых так хорошо знал XIX век России - правда-истина и правда-справедливость?

Почему Вам кажется, что лжет Алдан-Семенов или Дьяков , а не лжет Шаламов в его «Колымских рассказах»?

Сердечный привет Наталье Алексеевне.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Недавно мне пришлось познакомиться с мемуаром «Крутой подъем» и встретиться с его автором, некой Гинзбург. Твардовского не обманывает чутье, когда он отказывается печатать это произведение, как Вы мне рассказывали. Со стороны чисто литературной - это не писательская вещь. Это - журналистская скоропись, претенциозная мазня. Чего стоят стихотворные эпиграфы к каждой главе? Материал такого рода не может иметь стихотворных эпиграфов, но вкус автора воспитан на женских альбомах провинциальных гимназий. Но дело, конечно, не в стихах и не в полной неспособности дать картину, оценить и т. д. Не в отсутствии скромности автора. Дело гораздо хуже.

Мемуар обличает фальшивого насквозь человека, беспринципного карьериста, сочинившего свои «воспоминания» с далеко идущими целями. В мемуаре прославляются убийцы, организаторы ряда провокационных, смертельных, кровавых процессов на Колыме (как доктор Кривицкий - зам. наркома, авиационной промышленности) и унижены люди, которые превосходят Гинзбург во всем - и в культуре, и в уме, и в нравственной твердости (Жилинская и др.)

Лагерь обладает страшной особенностью - жизнь на глазах сотен людей покажет все стороны характера, откроет человека до конца. О Гинзбург я получил много предупреждений, исходивших от людей, не только заслуживающих доверия, но и по своему положению самых авторитетных судей. Характеристики все отрицательные самым решительным образом (и, конечно, не вызваны какими-то преимуществами Гинзбург, как она настаивает сама). Я лично на Колыме Гинзбург встречал во время войны. Во мне было 40 килограммов веса, я не мог по достоинству оценить ее просто. Впечатление от первого и, надеюсь, единственного, свидания с этой дамой самое отрицательное. Это - втируша, оскорбляющая память людей, которые гораздо честнее Гинзбург прожили свою жизнь.

Года два назад в Солотче Вы просили меня указать на черты некоего характера, необходимого Вам для работы. Пишите этот задуманный портрет с Гинзбург - не ошибетесь. Я очень, очень жалею, что согласился на это свидание. В любой день и час готов побеседовать с Вами об этой даме подробнее.

Жму руку, привет Наталье Алексеевне.

В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Рад был Вашему письму. История напечатания стихов в «Литературной газете» такова. Три года назад с приходом Наровчатова в редколлегию «Литературной газеты» я отнес туда 150 стихотворений, исключительно колымских (1937-1956) и примерно через год имел беседу с Наровчатовым - ответ, носящий характер категорического отказа напечатать что-либо колымское. «Вот если бы Вы дали что-нибудь современное - мы отвели бы Вам полполосы». Я всегда держу в памяти практику работы в журналах: где просматривается несколькими инстанциями сотня стихотворений, а потом выбираются десятки безобиднейших, случайнейших. Такой «помощью» авторам - «даем место, печатаем!» - занимаются все: «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Семья и школа», «Сельская молодежь» - все тонкие и толстые журналы Советского Союза. Это - вреднейшая практика, никакими ссылками на вышестоящих или сбоку стоящих не оправдываемая. Это называется помогать, выбивать, хорошо относиться и т. д. К сожалению, материальные дела авторов не позволяют разорвать эти связи. Так у меня кромсали колымские стихи в «Новом мире», в «Знамени», в «Москве», в «Юности». Но с «Литературной газетой» ради первой публикации я решил поступить иначе, предвидя этот разговор.

Я не вижу возможности предложить что-либо другое. «Литературная газета» напечатала обо мне четыре статьи, где всячески хвалит именно колымские стихи. А когда дело доходит до напечатания - мне говорят: давайте какие-нибудь другие.

Можете взять свои стихи назад.

Нет, оставьте. Может быть, мы выберем что-либо.

Этот разговор был два года назад, и я не справлялся о стихах, но в пятницу, 29 июля, меня вызвали в «Литературную газету» (там работали уже другие люди), и Янская, новая заведующая отделом поэзии, сказала:

Вот посмотрите, не напечатали ли эти стихи где-нибудь, ведь прошло два года.

Я посмотрел.

Когда же вы будете давать?

Завтра или никогда.

Зачем я это все Вам пишу. Чтобы разоблачить всех «либералов», чья «помощь» - подлинная фальшь.

В. Шаламов

В. Т. Шаламов - А. И. Солженицыну

Дорогой Александр Исаевич.

Любимов и Таганка . Все это должно быть не литературой, а читаться неотрывно. Не документ, а проза, пережатая, как документ. Я много раз хотел изложить Вам суть дела и выбрал время, когда я хвалю Вас за роман, за победу в классической, канонической, а потому неизбежно консервативной форме. Опыт говорит, что наибольший читательский успех имеют банальные идеи, выраженные в самой примитивной форме. Я не имею в виду Вашего романа, но в «Раковом корпусе» такие герои и идеи есть (больной, который читает в палате «Чем люди живы»).

В этом романе очень хороши Герасимович, Адамсон, особенно Герасимович. Очень хорош Лева Рубин. Драма Рубин - Иннокентий показана очень тонко, изящно. «Улыбка Будды» - вне романа. По самому тону. За шуткой не видно пролитой крови. (В наших вопросах недопустима шутка.)

Спиридон - слаб, особенно если иметь в виду тему стукачей и сексотов. Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может. Как символический образ народа-страдальца фигура эта неподходящая. Слабее других - женские портреты. Голос автора разделен на тысячу лиц - Нержин, Сологодин, Рубин, Надя, Адамсон, Спиридон, даже Сталин в какой-то неуловимо малой части.

Об А. Жилинской пишет Е. Гинзбург в главе «Пугачевская башня», может быть, без теплоты, но и без явного намерения унизить. Видимо, на отношение В.Т. Шаламова к Е. Гинзбург повлияли скорее не личные впечатления от встречи с ней (он ее не помнит по Колыме), а рассказы его тогдашних друзей - Б.Н. Лесняка и Н.В. Савоевой, хорошо знавших Е. Гинзбург по Беличьей (колымской районной больнице), они упомянуты в «Крутом маршруте» в главе «Зека, зека и бека» не совсем благожелательно. Впоследствии, познакомившись лично с Е.С. Гинзбург, он изменил свое мнение о ней.

Писать что-либо в зоне, в лагерных бараках, в тюремных вагонах было, как известно, строжайше запрещено. Солженицын обходил запрет по-своему: в лагере он писал, например, автобиографическую эпопею «Дороженька» в стихах и заучивал ее. Кое-какие главы из нее он затем восстановит. Рождались и, к счастью, не умирали и другие замыслы... «Секрет» возникновения повести «Один день Ивана Денисовича» и жанровую форму ее (детальная запись впечатлений, жизнеощущений одного рядового дня из жизни зэков, «сказ» о себе заключенного) писатель объяснял так:

«Я в 1950 году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и думал: как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути дела, достаточно описать всего один день в подробностях, в мельчайших подробностях, и день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а - рядовой, вот тот самый день, из которого складывается жизнь» (Звезда. - 1995. - № 11).

Задумаемся на миг: Солженицын, не ища потрясающего сюжета, рассказывает о лагере как о чем-то давно и прочно существующем, совсем не чрезвычайном, имеющем свой регламент, будничный свод правил выживания, свой фольклор, свою лагерную «мораль» и устоявшуюся дисциплину. Любая подробность в повести - буднична и символична, она отсеяна, отобрана не автором, а многими годами лагерного бытия. Отобран и жаргон, тоже ставший событием после публикации повести. He случайно в повести мелькают выражения «как всегда», «никогда не просыпал подъема», а бригадир Тюрин рассказывает о прошлом «без жалости, как не о себе». Здесь уже - своя философия, свои сокращения слов, особые знаки беды. He сразу и поймешь смысл помощи одного бедолаги другому: она «доходила на общих, я ее в портняжную устроил». На общих работах, т. е. лесоповале, карьере - в холоде и голоде, в портняжной мастерской труд легче... Эта будничность трагедии поражает больше всего:

«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака»; «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать»; «Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш... а ну-ка поди вынеси, не пролья!»; «Никак не годилось с утра мочить валенки»; «Если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет»; «Завстоловой никому не кланяется, а его все зэки боятся. Он в одной руке тысячи жизней держит»; «Денисыч! Там... Десять суток дай! Это, значит, ножичек дай им складной, маленький» и т. п.

Машина лагеря заведена, работает в заданном режиме, к секретам (да их и нет!) его функционирования привыкли все: и лагерные работяги, и пристроившиеся «потеплее» ловкачи, и подлецы («придурки»), и сама охрана. Выжить здесь - значит «забыть» о том, что сам лагерь - это катастрофа, это провал...

Возникает вопрос, по-своему весьма увлекательный: а кто же в повести посвящает читателя в эти видимые секреты, мелкие тайны выживания (подать сухие валенки бригадиру, протащить в барак дрова, обойти завстоловой, незаметно «заначить», т. е. присвоить, лишнюю плошку баланды, одолжить за сигарету ножик)?

Это вопрос о поэтических особенностях повести, о мастерстве развертывания материала, о путях введения устной речи, просторечья, о роли автора в построении сюжета.

Легко заметить, что в повести как бы два то сливающихся, то разделяющихся голоса, два рассказчика, активно (но не навязчиво) помогающих друг другу.

Безусловно, первым мы слышим голос автора, усваиваем его угол зрения, его чувство «пространства-времени». В его власти все: он делает объектом описания, типической частью среды и самого Ивана Денисовича, то лежащего утром под одеялом и бушлатом, «сунув обе ноги в подвернутый рукав телогрейки», то бегущего на мороз, думающего о том, куда их погонят работать. В известном смысле не более важной частью, чем угловые вышки, надзирательская, столовая, ритуал «шмона», подробности лагерных преданий, бесед.

Ho чем больше мы вслушиваемся в повествующий монолог автора, всматриваемся в подробности быта, в фигуры заключенных, представленных автором, тем яснее становится следующее: а ведь многое автору как бы «подсказывает» соавтор, Шухов! Именно он начинает обострять, усиливать наблюдательность автора, он вносит свой язык, свой угол зрения на течение дня. Монолог автора о лагере становится «сказом», стилизованной исповедью героя. Александр Твардовский не случайно сказал о повести: «Лагерь, с точки зрения мужика, очень народная вещь».

Однако и автор, т. е. сам писатель с его раздумьями о народе, о народном чувстве, инстинкте нравственного самосохранения среди деморализующей стихии лагеря, не исчезает в монологе героя. В конце концов, целый ряд персонажей в повести, например Цезарь Маркович, получающий посылки, рассуждающий о гениальности фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный», о ловкости в обхождении цензуры, и жилистый старик интеллигент, называющий ловкость лжи режиссера по-своему («заказ собачий выполнял»), - вне кругозора Ивана Денисовича. Слушая эти умные беседы «образованцев», Шухов только и отмечает: «Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок». Да и в сцене протеста кавторанга Буйновского при обыске на морозе от Шухова добавлено одно лишь слово. Вспомним эту сцену. Буйновский, еще трех месяцев не проживший в лагере, кричит охране:

«Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!»

Шухов иронически созерцает, уважая Буйновского и жалея его, эту непреклонность. В ремарку от автора вошло лишь одно слово от Шухова:

«Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь.

Вы не советские люди! - долбает их капитан».

Как многозначительно это ироничное словцо «долбает»! Оно воплощает мудрую мужицкую снисходительность к вспышкопускательству, риторике.

Однако свобода автора, превосходящая свободу персонажа, сказывается не только в большем знании всех других героев, их биографий. Автор в известном смысле больше и по-своему знает и самого Ивана Денисовича, он по существу созидает его, «передает» ему весьма значимую часть своего жизненного опыта: так, вся знаменитая сцена кладки стены - это явно эпизод биографии писателя. Писатель вживается в характер героя, он как режиссер спектакля, «умирающий» в актере, перевоплощается в героя, усваивает его язык.

Заметим, что язык повествования поразил читателей не только новизной (как и материал), но сложным составом речевых пластов. Такого сложного сплетения речевых пластов - от лагерно-блатной лексики («опер», «падло», «качать права», «стучать», «попки», «придурки», «шмон»), просторечных словоупотреблений «загнуть» (сказать неправдоподобное), «вкалывать», «матернуть», «пригребаться» (придираться) до речений из словаря В. Даля («ежеден», «поменело», «закалелый», «лють», «не пролья» и т.п.) - не знала русская проза 60-х гг. Повесть Солженицына и в языковом плане, прежде всего в плане возрождения сказа, в искусстве сказывания, преодоления книжности, отказа от всякого рода казенных «речезаменителей», предваряла будущие успехи «деревенской» прозы. И в частности - искусство сказа В. П. Астафьева в «Последнем поклоне» и «Царь-рыбе».

Глубокое вживание автора в героя, взаимное перевоплощение их, двуединство точек зрения обусловили свободу и сюжетного развертывания характера Ивана Денисовича, и всех конфликтов повести, скрытых и явных. Ограниченное пространство «дня» стало на редкость просторным. Цепочка деяний, помыслов героя стала цепочкой актов, утверждающих нравственное величие героя, в итоге - представлений самого писателя о красоте и идеальности человека, живущего «не по лжи».

Уже первые мгновения жизни Ивана Денисовича на глазах, а вернее, в сознании читателя-соучастника говорят об умной независимости героя, умном покорстве судьбе и о непрерывном созидании особого духовного пространства, какой-то внутренней устойчивости. Лагерь - это стихия несвободы, обезличивания людей. Фактически из материала несвободы, которым плотно заполнена, угрожающе заставлена вся внешняя жизнь и этого героя, творится особое сознание, в наибольшей мере живущее правдой. Можно сказать, что Шухов вставал, распрямлялся, «будто поднимаясь с земли во весь рост». Ho в 60-е гг. это восхождение оценивалось однобоко: герой понимался как борец с культом личности, с тотальным режимом несвободы, т. е. понимался глубоко политизированно, злободневно! Смущал, правда, один диссонанс: герой как будто не очень отделяет лагерь от пространства вне лагеря, не видит легкой - в духовно-нравственном плане - жизни для себя ни здесь, ни там.

Этот диссонанс мог бы усилиться, если бы исследователи обратили внимание на замечательные подробности оценок, суждений Ивана Денисовича, которые говорят о том, как снисходителен этот праведник ко всем видам «успеха», легкой жизни, победам вне совести, начал нравственности. Иван Денисович, например, любит плутоватого подростка Гопчика, ласкового теленка, умеющего и услужить, и тайком, как волчонок, съесть добытый кусок, не делясь ни с кем. Ho с какой грустью он предрекает ему теплое местечко, «славное» будущее: «Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три подучится - меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат».

Иван Денисович снисходительно смотрит, как «долбает» кавторанг охрану каскадом риторики. Ho с еще большей печалью видит он все уловки, хитрости выживания (хоть и сам втянут в них) как вид рабского протеста, по существу вялотекущей деморализации. Неволя заставляет людей проходить через грязь.

Шухов поднимается с земли, вырастает нравственно, непрерывно создавая свой невидимый всем праведнический строй души.

Вслушаемся в тот неслышный монолог, который звучит в сознании Шухова, идущего на работу в колонне по ледяной степи. Он пробует осмыслить вести из родной деревни, где дробят колхоз, урезают огороды, насмерть душат налогами всякую предприимчивость. И толкают людей на бегство от земли, подводят к странному виду наживы: к малеванью цветных «ковров» на клеенке, на ситце, по трафарету. Вместо труда на земле - жалкое, униженное искусство «красилей» как очередной способ выживания в «чокнутом», извращенном мире.

«Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы.

В обход бы и Шухов пробрался. Заработок (у «красилей». - В. Ч.), видать, легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде бы обидно... Ho, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни с кого и в лагере не научился».

Весь лагерь и труд в нем, хитрости выживания, даже труд на строительстве «Соцгородка» - это растлевающий страшный путь в обход всему естественному, нормальному. Здесь царствует не труд, а имитация труда. Все жаждут легкого, «огневого» безделья. Все помыслы уходят на показуху, имитацию дела. Обстоятельства заставляют и Шухова как-то приспосабливаться ко всеобщему «обходу», деморализации. Ho в то же время, достраивая свой внутренний мир, герой оказался способным увлечь и других своим моральным строительством, вернуть и им память о деятельном, непоруганном добре.

Вся чудесная сцена кладки стены - это эпизод раскрепощения, в котором преображается вся бригада: и подносящие раствор Алешка-баптист с кавторангом, и бригадир Тюрин, и, конечно, Шухов. Унижена, оскорблена была... даже охрана, которую забыли, перестали страшиться!

Парадоксальность этой сцены в том, что сферой раскрепощения героев, их взлета становится самое закрепощенное и отчужденное от них - труд и его результаты. Во всей сцене - ни намека на пробуждение братства, христианизацию сознания, на праведничество:

«Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок - тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Ho они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок - тот, от которого пот высыхает. В ночи их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий - не могли их мыслей отвлечь от кладки...»

В чем выражается эта необычность взгляда Солженицына на лагерь и на те духовные просветления, которые переживает его герой?

Варлам Шаламов, автор «Колымских рассказов», тонкий психолог, исследователь человеческих состояний на грани небытия («доплывания» человека до смерти), после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» высказал мнение, что «лагерь - школа отрицательная, даже часу не надо человеку быть в лагере». Олег Волков назвал свою лагерную «одиссею» символически - «Погружение во тьму», а Ю. Домбровский обозначил утрату человечности, доброты, совести в тюрьме и лагере как «факультет ненужных вещей».

Лагерная проза Варлама Тихоновича Шаламова (1907- 1982), и прежде всего «Колымские рассказы» (1954-1974), сборник стихов «Огниво» (1961), - это своего рода поединок слова с абсурдом, кошмаром лагеря, очаг сопротивления убыванию человечности в человеке, беспамятству, волчьему вою в душе. Почему один из героев Шаламова был рад тому, что ожило в его памяти книжное, ненужное, смешное для урок и бандитов слово «сентенция» («Сентенция»)? Да потому, что отступило одичание, само слово, а тем более образ искусства, поэтическая строка или мелодия Чайковского восстанавливали приоритет красоты, значение осмеянных ценностей, намечали путь для спасения:

Мы чем-то высоким дышали,
Входили в заветную дверь.

Даже измученное, попранное тело, цинготные язвы, высушенная, шелушащаяся кожа узников, жалкое тепло костра, противопоставленное в «Огниве» вечной мерзлоте, морозу и снегу, несут в себе следы все того же поединка духа и абсурда, духовного подъема, ореола культуры. Лагерь - это смертельно опасный лабиринт, ловушка для человека, конвейер расчеловечивания. Обломки культуры, строка Блока или романса Рахманинова, зазвучавшие над ледяной Элладой тундры, - это нить надежды:

Сквозь этот горный лабиринт
В закатном свете дня
Протянет Ариадна нить
И выведет меня.

Позиция Солженицына принципиально иная. Даже в «Архипелаге ГУЛАГ», в исповеди «Бодался теленок с дубом» встречаются у него такого рода суждения:

«Благословляю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни!»

«Страшно подумать, чтоб я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили».

«Был Божий указ, потому что лагерь направил меня наилучшим образом к моей главной теме».

В романе «В круге первом» писатель объясняет благотворность тюрьмы, научившей претворять зло через страдание в добро, избавившей сознание от сказок и мифов, одним: она позволила обрести ту «точку зрения, которая становится дороже самой жизни». Жестоки университеты тюрьмы, страшен «театр на нарах», но как очищается здесь замусоренный догмами и пылью взгляд писателя! «Откуда же лучше увидеть русскую революцию, чем сквозь решетки, вмурованные ею? Или где лучше узнать людей, чем здесь? И самого себя?» («Архипелаг ГУЛАГ»).

Оценки повести-дебюта Солженицына в целом определялись ее актуальностью в утверждении идей «оттепели», полезностью в критике культа личности. Только немногие заметили в ней праведническую точку зрения в Иване Денисовиче, баптисте Алеше, праведных не на словах, а на деле, заметили, что даже последний диалог Ивана Денисовича с Алешей-баптистом имеет глубинную перекличку с диалогом Ивана Карамазова с Алешей («Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского).

Варлам Шаламов, прочитав одним из первых повесть, высказал проницательную оценку, увидев в Шухове мужика-праведника: «Это - лагерь с точки зрения лагерного „работяги", который знает мастерство, умеет „заработать", работяги, но не Цезаря Марковича и кавторанга... Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодные колонны обгоняют друг друга, это детскость души... Пусть „Один день..." будет для вас тем же, чем „Записки из Мертвого дома" были для Достоевского».