Старинные люди в художественных произведениях. Старинные меры в художественной литературе

Материальная культура (от лат. materia и cultura - возделывание, обрабатывание) как совокупность предметов, создаваемых человеком, входит в мир произведения. Однако для обозначения изображаемых в литературе предметов материальной культуры нет единого термина. Так, А. Г. Цейтлин называет их «вещами», «деталями житейской обстановки, тем, что живописцы и включают в понятие «интерьер»». Но материальная культура прочно вписана не только в интерьер, но и в пейзаж (за исключением так называемого дикого пейзажа), и в портрет (поскольку костюм, ювелирные украшения и пр.- составная его
). А.И. Белецкий предлагает термин «натюрморт», под которым подразумевает «изображение вещей - орудий и результатов производства -искусственной обстановки, созданной человеком…». Этот термин из области живописи в литературоведении не привился. А для А.П. Чудакова «вещь в литературе» очень широкое понятие: он не проводит различия между «природным или рукотворным» предметом, что снимает уже на терминологическом уровне чрезвычайно важную лшозицию: материальная культура/природа. Здесь под вещами имеется в виду только рукотворные предметы, элементы материальной культуры (хотя последняя не сводится к вещам, включая в себя также многообразные процессы).
Вещный мир в литературном произведении соотносится с предметами матери-альной культуры в реальной действительности. В этом смысле по творениям «давно минувших дней» можно реконструировать материальный быт. Так, Р.С. Липец в книге «Эпос и Древняя Русь» убедительно доказывает высказанное еще С.К. Шамбинаго предполо¬жение о генетической связи быта былин с обиходной жизнью русских князей. Реальность белокаменных палат, золоченых крыш, неизменных белодубовых столов, за которыми сидят богатыри, выпивая из братины питья медвяные и принимая богатые дары князя за верную службу, доказана и археологическими раскопками. «Несмотря на обилие поэтических образов, метафор, обобщенных эпических ситуаций, несмотря на нарушенность хронологии и смещенность ряда событий, былины все являются превосходным и единственным в своем роде историческим источником…»
Изображение предметов материальной культуры в литературе эволюционирует. И это отражает изменения в отношениях человека и вещи в реальной жизни. На заре цивилизации вещь - венец человеческого творения, свидетельство мудрости и мастерства. Эстетика героического эпоса предполагала описания вещей «предельного совершенства, высшей законченности…».
Сошка у оратая кленовая, Омешики на сошке булатные, Присошек у сошки серебряный, А рогачик-то у сошки красна золота.
(Былина «Волъга и Микула»)
Сказители всегда внимательны к «белокаменным палатам», их убранству, ярким предметам, к тканям, на которых «узор хитер», ювелирным украшениям, великолепным пиршественным чашам.
Нередко запечатлен сам процесс создания вещи, как в гомеровской «Илиаде», где Гефест выковывает Ахиллу боевые доспехи:
И вначале работал он щит и огромный и крепкий, Весь украшая изящно; кругом его вывел он обод Белый, блестящий, тройной; и приделал ремень серебристый. Щит из пяти составил листов и на круге обширном Множество дивного бог по замыслам творческим сделал…
(Песнь XVIII. Пер. Н. Гнедича)
Отношение к предметам материальной культуры как достижению человеческого разума демонстрирует в особенности наглядно эпоха Просвещения. Пафос романа Д. Дефо «Робинзон Крузо»-гимн труду, цивилизации. Робинзон пускается в рискованные путешествия на плотах к севшему на мель кораблю, для того чтобы перевезти на берег необитаемого острова необходимые ему вещи. Более одиннадцати раз он перевозит на плотах многочисленные «плоды цивилизации». Подробнейшим образом описывает Дефо эти веши. Самая «драгоценная находка» героя -ящик плотника с рабочими инструментами, за которую, по его собственному признанию, он отдал бы целый корабль с золотом. Есть здесь и охотничьи ружья, пистолеты, сабли, гвозди, отвертки, топоры, точила, два железных лома, мешок с дробью, бочка с порохом, сверток листового железа, канаты, провизия, одежда. Все то, с помощью чего Робинзон должен «покорить» дикую природу.
В литературе XIX-XX вв. наметились разные тенденции в изображении вещей. По-прежнему почитается человек-Мастер, homo faber, ценятся изготовленные умелыми руками предметы. Примеры такого изображения вещей дает, например, творчество Н.С. Лескова. Многочисленные предметы, описанные в его произведениях,- «стальная блоха» тульских мастеров («Левша»), икона старообрядческих иконописцев («Запечатленный ангел»), подарки карлика из романа «Соборяне», поделки Рогожина из «Захудалого рода» и др.- «след умельства» лесковских героев.
Однако писатели чутко уловили и другую грань во взаимоотношениях между человеком и вещью: материальная ценность последней может заслонять человека, он оценивается обществом по тому, насколько дорогими вещами обладает. И человек часто уподобляется вещи. Об этом предсмертный крик героини пьесы А.Н. Островского «Бесприданница»: «Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек». А в художественном мире А.П. Чехова вещи: рояль, на котором играет Котик («Ионыч»), горшочки со сметаной, кувшины с молоком, окружающие героя рассказа «Учитель словесности»,-нередко еммволизируют пошлость и однообразие провинциального быта.
В XX в. не одно поэтическое копье сломано в борьбе против вещизма - рабской зависимости людей от окружающих их вещей:
Умирает владелец, но вещи его остаются,
Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.
В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются,
И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.
Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться…
{В. Шефнер. «Вещи»)
Слабеет, утрачивается интимная связь человека и вещи, свойственная в особенности средневековью, где вещи часто имеют собственные имена (вспомним меч Дюрандаль, принадлежащий главному герою «Песни о Роланде»). Вещей множество, но они стандартны, их почти! не замечают. В то же время их «инвентарные списки» могут быть! зловеще самодовлеющими-так, преимущественно через длинные перечисления сменяющих друг друга многочисленных покупок показана жизнь героев повести французского писателя Ж. Перека «Вещи».
С развитием техники расширяется диапазон изображаемых в литературе вещей. Стали писать о заводах-гигантах, об адской карающей машине («В исправительной колонии» Ф. Кафки), о машине времена о компьютерных системах, о роботах в человеческом обличье (совре менные фантастические романы). Но одновременно все сильнее звучш тревога об оборотной стороне научно-технического прогресса. В русской советской прозе и поэзии XX в. «машиноборческие мотивы» звучат прежде всего в среде крестьянских поэтов -у С. Есенина, Н. Клюева, С. Клычкова, П. Орешина, С. Дрожжина; у авторов так называемой «деревенской прозы» - В. Астафьева, В. Белова, В. Распутина. И это неудивительно: ведь крестьянский уклад более всего пострадал от сплошной индустриализации страны. Вымирают, уничтожаются целые деревни («Прощание с Матерой» В. Распутина), искореняются из людской памяти народные представления о красоте, «ладе» (одноименная книга В. Белова) и т. д. В современной литературе все чаще звучит; предупреждение об экологической катастрофе («Последняя пастораль» А. Адамовича). Все это отражает реальные процессы, происходящие во взаимоотношениях человека с созданными его руками, но часто выходящими из-под его контроля вещами.
В то же время вещь в литературном произведении выступает как элемент условного, художественного мира. И в отличие от реальной действительности границы между вещами и человеком, живым и неживым здесь могут быть зыбкими. Так, русские народные сказки дают многочисленные примеры «очеловечивания» вещей. Литературными персонажами могут стать «печка» («Гуси-лебеди»), куколка; («Баба-Яга») и др. Эту традицию продолжает и русская и зарубежная литература: «Оловянный солдатик» Г.Х. Андерсена, «Синяя птица» М. Метерлинка, «Мистерия-буфф» В. Маяковского, «До третьих петухов» В.М. Шукшина и др. Мир художественного произведения может быть насыщен несуществующими в реальности вещами. Научно-фантастическая литература изобилует описаниями небывалых космических кораблей, орбитальных станций, гиперболоидов, компьютеров, роботов и т. д. («Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Солярис», «Сталкер» Ст. Лема, «Москва-2004» В. Войновича).
Условно можно выделить важнейшие функции вещей в литературе, такие, как культурологическая, характерологическая, сюжетно-композиционная.
Вещь может быть знаком изображаемой эпохи и среды. Особенно наглядна культурологическая функция вещей в романах-путешествиях, где в синхронном срезе представлены различные миры: национальные, сословные, географические и т. д. Вспомним, как Вакула из «Ночи перед Рождеством» Гоголя с помощью нечистой силы и собственной находчивости в считанные минуты попадает из глухой малороссийской деревни в Петербург. Его поражают архитектура, одежда его современников, отдаленных от родной Диканьки расстоянием: «…домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали <...> пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками <...>. С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядели. Господ в крытых сукном шубах он увидел так много, что не знал, кому шапку снимать».
Немалую службу сослужил Ивану Северьяновичу Флягину, томящемуся в татарском плену (повесть Лескова «Очарованный странник»), сундук с необходимыми для фейерверка принадлежностями, которые навели на татар, не знакомых с этими атрибутами европейского городского быта, неописуемый ужас.
Очень важна культурологическая функция вещей в историческом романе - жанре, формирующемся в эпоху романтизма и стремящемся в своих описаниях наглядно представить историческое время и местный колорит (фр. couleur locale). По мнению исследователя, в «Соборе Парижской Богоматери» В. Гюго «вещи живут жизнью более глубокой, чем живые действующие лица, и на вещах сосредоточился центральный интерес романа».
Знаковую функцию вещи выполняют и в бытописательных произведениях. Красочно изображен Гоголем быт казачества в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». К «Колумбу Замоскворечья» Островскому слава пришла не только из-за меткости изображения характеров дотоле неизвестной читателю «страны», но и вследствие зримого воплощения этого «медвежьего уголка» во всех его подробностях, аксессуарах.
Вещь может служить знаком богатства или бедности. По традиции, берущей начало в русском былинном эпосе, где герои соревновались друг с другом в богатстве, поражая обилием украшений, драгоценные металлы и камни становятся этим бесспорным символом. Вспомним:
Повсюду ткани парчевые; Играют яхонты, как жар; Кругом курильницы златые Подъемлют ароматный пар…
(А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила»)
Или сказочный дворец из «Аленького цветочка» СТ. Аксакова: «убранство везде царское, неслыханное и невиданное: золото, серебро, хрустали восточные, кость слоновая и мамонтовая».
Не менее важна характерологическая функция вещей. В произведениях Гоголя показана «интимная связь вещей» со своими владельцами. Недаром Чичиков любил рассматривать жилище очередной жертвы его спекуляции. «Он думал отыскать в нем свойства самого хозяина,-как по раковине можно судить, какого рода сидела в ней устрица или улитка» («Мертвые души» -т. 2, гл. 3, ранняя ред.).
Вещи могут выстраиваться в последовательный ряд. В «Мертвых душах», на-пример, каждый стул кричал: «И я тоже Собакевич!». Но охарактеризовать персонажа может и одна деталь. Например, банка с надписью «кружовник», приготовленная заботливыми руками Фенечки («Отцы и дети» Тургенева). Нередко интерьеры изображаются по контрастному принципу - вспомним описание комнат двух должниц ростовщика Гобсека: графини и «феи чистоты» белошвейки Фанни («Гобсек» О. Бальзака). На фоне этой литературной традиции может стать значимым и отсутствие вещей (так называемый минус-прием): оно подчеркивает сложность характера героя. Так, Райский, стремясь побольше узнать о загадочной для него Вере («Обрыв» И.А. Гончарова), просит Марфиньку показать ему комнату сестры. Он «уже нарисовал себе мысленно эту комнату: переступил порог, оглядел комнату и - обманулся в ожидании: там ничего не было!»
Вещи часто становятся знаками, символами переживаний человека:
Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает печаль.
(А. С. Пушкин. «Черная шаль»)
«Медные шишечки» на кресле дедушки совершенно успокоили маленького героя из повести Аксакова «Детские годы Багрова внука»: «Как это странно! Эти кресла и медные шишечки прежде всего кинулись мне в глаза, привлекли мое внимание и как будто рассеяли и немного ободрили меня». А в рассказе В. Астафьева «Дуга» случайнс найденная героем дута из свадебного поезда наполняет его воспоминаниями о давно забытых временах его молодости.
Одна из распространенных функций вещей в литературном произведении - сюжетно-композиционная. Вспомним зловещую роль платка в трагедии «Отелло» В. Шекспира, ожерелье из одноименного лесковского рассказа, «царицыны черевички» из «Ночи перед Рождеством» Гоголя и др. Особое место занимают вещи в детективной литературе (что подчеркнуто Чеховым в его пародийной стилизации «Шведская спичка»). Без деталей этот жанр немыслим.
Вещный мир произведения имеет свою композицию. С одной стороны, детали часто выстраиваются в ряд, образовывают в совокупности интерьер, пейзаж, портрет и т. д. Вспомним подробное описание героев Лескова («Соборяне»), урбанистический пейзаж в «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского, многочисленные предметы роскоши в «Портрете Дориана Грея» О. Уайльда.
С другой стороны, какая-то одна вещь, выделенная в произведении крупным планом, несет повышенную смысловую, идейную нагрузку, перерастая в символ. Можно ли назвать «цветок засохший, безуханный» (А.С. Пушкин) или «в окне цветы герани» (Тэффи. «На острове моих воспоминаний…») просто деталью интерьера? Что такое «тюрлю-лю атласный» («Горе от ума» А.С. Грибоедова) или онегинская шляпа «боливар»? О чем говорит «многоуважаемый шкаф» из чеховского «Вишневого сада»? Вещи-символы выносятся в заглавие художественного произведения («Шагреневая кожа» О. Бальзака, «Гранатовый браслет» А.И. Куприна, «Жемчуга» Н.С. Гумилева, «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Б. Петрова). Симолизация вещей в особенности свойственна лирике в силу ее тяготения к смысловой насыщенности слова. Каждый из упоминаемых предметов в стихотворении Г. Шенгели вызывает ряд ассоциаций:
В столах, «по случаю приобретенных» На распродажах и аукционах, Их ящики осматривать люблю… Что было в них? Бумага, завещания, Стихи, цветы, любовные признания. Все сувениры -знак надежд и вер, Рецепты, опий, кольца, деньги, жемчуг, С головки сына похоронный венчик. В последнюю минуту -револьвер?
(«В столах, «по случаю приобретенных»..*)
В контексте художественного произведения символика может меняться. Так, символом тягостной, безрадостной жизни стал забор в рассказе Чехова «Дама с собачкой»: «Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. «От такого забора убежишь,- думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор». Однако в других контекстах забор символизирует стремление к красоте, гармонии, веру в людей. Именно так «прочитывается» в контексте пьесы А. В. Вампилова «Прошлым летом в Чулимске» эпизод с восстановлением героиней палисадника, каждую ночь разрушаемого ее нерадивыми односельчанами.
Краткость авторского текста в драме, «метонимичность» и «метафоричность» лирики несколько ограничивают изображение вещей в этих родах литературы. Наиболее широкие возможности воссоздания вещного мира открываются в эпосе.
Жанровые различия произведений также сказываются на изображении вещей, актуализации тех или иных их функций. Знаками того или иного уклада жизни, культуры, вещи выступают преимущественно в исторических романах и пьесах, в бытописательных произведениях, в частности в «физиологических» очерках, в научной фантастике. Сюжетную функцию вещей активно «эксплуатируют» детективные жанры. Степень детализации вещного мира зависит от авторского стиля. Пример доминирования вещей в художественном произведении - роман Э. Золя «Дамское счастье». Оптимистическая философия романа противопоставлена критическим картинам действительности, нарисованным писателем в предыдущих романах серии «Ругон-Маккары». Стремясь, как писал Золя в наброске к роману, «показать радость действия и наслаждение бытием» , автор поет гимн миру вещей как источнику земных радостей. Царство материального быта уравнено в своих правах с царством духовной жизни, поэтому Золя слагает «поэмы женских нарядов», сравнивая их то с часовней, то с храмом, то с алтарем «огромного храма» (гл. XIV). Противоположная стилевая тенденция - отсутствие, редкость описаний вещей. Так, очень скупо обозначен был в романе Г. Гессе «Игра в бисер», что подчеркивает отрешенность от бытовых, материальных забот Магистра игры и вообще обитателей Касталии. Отсутствие вещей может быть не менее значимо, чем их изобилие.
Описание вещей в литературном произведении может быть одной из его стилевых доминант. Это характерно для целого ряда литературных жанров: художественно-исторических, научно-фантастических, нравоописательных (физиологический очерк, утопический роман), художественно-этнографических (путешествие) и пр. Писателю важно показать необычность обстановки, окружающей персонажей, ее непохожесть на ту, к которой привык имплицитный читатель. Эта цель достигается и через детализацию вещного мира, причем важен не только сам отбор предметов материальной культуры, но и способ их описания.
Подчеркивая своеобразие того или иного уклада жизни, быта, писатели широко используют различные лексические пласты языка, так называемый пассивный словарь, а также слова, имеющие ограниченную сферу употребления: архаизмы, историзмы, диалектизмы, варваризмы, профессионализм, неологизмы, просторечие и пр. Применение подобной лексики, будучи выразительным приемом, в то же время нередко создает трудности для читателя. Иногда сами авторы, предвидя это, снабжают текст примечаниями, специальными словариками, как это сделал Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Среди слов, поясняемых пасичником Рудым Панько в «Предисловии», львиная доля принадлежит обозначению вещей: «бандура - инструмент, род гитары», «батог - кнут», «каганец - род светильни», «люлька - трубка», «рушник - утиральник», «смушки - бараний мех», «хустка - платок носовой» и др. Казалось бы, Гоголь мог сразу писать русские слова, но тогда «Вечера …» в значительной мере лишились бы местного колорита, культивируемого эстетикой романтизма.
Обычно помогают читателю понять насыщенный пассивной лексикой текст посредники: комментаторы, редакторы, переводчики. Вопрос о допустимой, с эстетической точки зрения, мере в использовании пассивной лексики был и остается дискуссионным в литературной критике и литературоведении. Вот начало стихотворения С. Есенина «В хате», сразу погружающее читателя в быт рязанской деревни:
Пахнет рыхлыми драченами; У порога в дежке квас, Над печурками точеными Тараканы лезут в паз.
Всего в этом стихотворении, состоящем из пяти строф, по подсчетам Н.М. Шанского, 54 самостоятельных слова, из них по меньшей мере пятая часть нуждается в объяснении. «К требующим толкования, несомненно, относятся слова драчены - «запеченные лепешки на молоке и яйцах из пшенной каши и картошки», дежка - «кадка», печурка - «похожее на русскую печь углубление в ее боковой стене, куда ставят или кладут что-либо, чтобы оно было сухим или теплым» (таких углублений обычно несколько), паз - «узкая длинная щель между неплотно пригнанными кирпичами… <...> Основная масса …словесных «чужаков» -диалектизмы, «родимые пятна» родного поэту рязанского говора. Совершенно ясно, и иных мнений быть не может: С. Есенину здесь чувство художественной меры изменило». Однако «иные мнения» все же есть и вопрос остается спорным.
Вообще выбор того или иного синонима, языкового дублета - выразительный стилистический прием, и при описании обстановки в целом здесь важно стилистическое единство, «закрепляющее» согласованность друг с другом деталей, составляющих ансамбль. Так, в романтической элегии в описании жилища (родных пенат) лирического героя сам подбор слов (архаизмы, усыпительные формы и др.) приглушает бытовую конкретность, подчеркивает условность, обобщенность изображения. Как пишет Г.О. Винокур, «сюда относятся, например, сень, чердак, хижина, приют, шалаш, келья (в значении «маленькая бедная комната»), кров, уголок, садик, домик, хата, лачужка, огонек, калитка, кабинет, обитель, камелек и тому подобные слова, символизирующие вдохновение и уютное отъединение поэта от общества и людей». Совсем иная стилистическая окраска слова -в описании интерьеров, которыми изобилуют физиологические очерки. Их, поэтика и стилистика подчеркнуто натуралистичны и предельно конкретны. Таково, например, описание комнаты в «Петербургских углах» Н.А. Некрасова: «Одна из досок потолка, черного и усеянного мухами, выскочила одним концом из-под среднего поперечного бруса и торчала наклонно, чему, казалось, обитатели подвала были очень рады, ибо вешали на ней полотенца свои и рубахи; с тою же целью через всю комнату проведена была веревка, укрепленная одним концом за крюк, находившийся над дверью, а другим - за верхнюю петлю шкафа: так называю я продолговатое углубление с полочками, без дверей, в задней стене комнаты; впрочем, говорила мне хозяйка, были когда-то и двери, но один из жильцов ото-рвал их и, положив в своем углу на два полена, сделал таким образом искусственную кровать». Доски, крюк, поперечный брус, верхняя петля шкафа, веревка, рубахи, полотенца и пр.-также ансамбль деталей, лексика, выдающая человека бывалого, знающего толк в досках и брусьях. Но это совсем другой ансамбль.
Нужно различать литературоведческий и собственно лингвистический аспекты словоупотребления, поскольку лексика, обозначающая вещи, может обновляться; в особенности это относится к названиям деталей одежды, предметов роскоши, интерьера - того, что составляет моду в материальной культуре. Так, стилистически мотивированные архаизмы не следует смешивать со словами, которые стали лексическими архаизмами для новых поколений читателей (например, «домашнее пальто» Райского из «Обрыва» Гончарова (гл. I) означает халат, а «ватерпруф» Ольги Ивановны из «Попрыгуньи» Чехова - непромокаемый плащ). Выделяют также лексико-семантические архаизмы, т. е. слова, изменившие со времени написания произведения свое значение (например, «экран» в «Идиоте» Достоевского означает «ширму» -гл. 15)2.
Заслуживает специального рассмотрения вещный мир и его обозначение в утопиях, научной фантастике - жанрах, где конструируется среда обитания, не имеющая прямых аналогов в реальной действительности. Необычным вещам здесь соответствуют неологизмы: нередко они дают название произведению, создавая у читателя соответствующую установку восприятия: «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Солярис» и «Сталкер» Ст. Лема.
По сравнению с природой рукотворная среда, окружающая человека, изменяется быстро. Поэтому в произведениях, где действие происходит в прошлом, будущем, фантастических временах и соответствующих пространствах, изображение вещей составляет особую творческую проблему.

Связь характеристик героев с их деяниями в обоих случаях самая непосредственная. Иное, допустим, в некрологической характеристике Всеволода Ярославича: "Сий бо благоверный князь Всеволод бе издетьска боголюбив, любя правду, набдя убогыя, въздая честь епископом и през-витером, излиха же любяше черноризци и подаяше требованье им. Бе же и сам въздержася от пьянства и от похоти..." и т. д. Ничто в этой характеристике не вытекает из приводимых о нем в летописи фактов. Характеристика Всеволода Ярославича выполняет здесь чисто этикетную функцию: это условное надгробное слово, отмечающее его христианские качества в момент, когда об этих христианских качествах и необходимо было вспомнить.

Следовательно, еще отличие эпического стиля в изображении людей от господствующего средневекового монументализма заключается в том, что многоликость героя, выступающего каждый раз в новом подобающем ему обличий, в эпическом стиле отсутствует: здесь герой тесно связан с одним или несколькими своими подвигами, характеристика его едина, неизменна, прикреплена к герою. Характеристика героя - как бы его герб; она кратка и необычайно выразительна, как щит Вещего Олега на вратах Царьграда.

В целом эпический стиль в изображении людей стадиально предшествует монументальному, как предшествует устное творчество народа письменности. Но с появлением письменности устное творчество не исчезает; также не исчезает и воздействие на литературу этого эпического стиля в изображении героев. Оно проявляется в тех произведениях, которые связаны с устным народным творчеством.

В самом деле, кое-что всё же в обрисовке действующих лиц летописи позволяет предполагать родство с фольклором.

К народному творчеству, очевидно, восходят в летописи и других произведениях литературы характеристики действующих лиц по их какому-либо одному крупному деянию. Так охарактеризован, например, в Киево-Печер-ском патерике князь Африкан: "Князь Африкан, брат Якуна Слепаго, иже отбеже от златыа луды, биася полком по Ярославе с Лютым Мьстиславом" .

Перед нами как бы напоминание о всем известном подвиге, деянии или случае. Так характеризуются, в частности, и некоторые из действующих лиц "Слова о полку Игореве": "...храброму Мстиславу, иже зарѣ за Реде-дюпредъ пълкыкасожьокыми"; "...до ныняшняго Игоря, иже истягнуумь крѣ постию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣ цькую за землю Руськую".

Замечательно, что в летописи этим способом представляются читателю многие из знаменитых половецких ханов: "...Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел носянаплечеву" ; "...Севенча Боняковича... иже бяшетьрекл: "хощю сечи в Золотая ворота, яко же и отець мой"" ; "... Алтунопу, иже словяше мужьством" .

Народный характер имеют и общие характеристики жителей какой-либо местности. Киевляне называли новгородцев "плотниками" . Ростовцы, суздальцы и муромцы говорят о владимирцах: "...то суть наши холопи каменьници" . Владимирцы отмечали в новгородцах их "гордость" . Вслед за этими народными характеристиками и летописец говорит о переяславцах, что они "дерзи суще" .

К этим же характеристикам примыкает и характеристика курян - "сведомых кметей" в "Слове о полку Игореве". Все эти характеристики интересны тем, что они передаются летописцем как всем известные, как народное мнение и как "слава" о тех или иных жителях. Во всех них чувствуется опора на реальную народную молву.

Характеристика "курян" в "Слове о полку Игореве" по своим принципам художественного обобщения совпадает с характеристикой "воинства рязанского" в "Повести о разорении Рязани Батыем" - тех "удальцов и резвецов" рязанских, из которых "един бьяшеся с тысящей, а два со тмою" . И в "Слове" и в "Повести" перед нами характеристика воинства, в которой ни слова не говорится о феодальной верности воинов своему князю, но всё направлено только на то, чтобы выявить воинские добродетели бойцов - защитников родины.

Характерные явления обнаруживаются в XII-XIII вв. в тех же памятниках при создании образа народного героя, образа защитника родины. Этот герой гиперболизируется в своей силе и мужестве, он как бы вырастает в размерах, его не могут одолеть враги. Однако понятие гиперболы может быть здесь применено с большими ограничениями. Впечатление гиперболы достигается тем, что на этого героя переносятся подвиги его дружины. Так. например, Всеволод Буй Тур в "Слове о полку Игореве" прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы мечами харалужными, и шлемы аварские "поскепаны" его калеными саблями.

Само собой разумеется, что Всеволод прыщет на врагов стрелами своей дружины, сражается ее мечами и ее саблями: у самого Всеволода мог быть только один меч или сабля. То же перенесение подвигов дружины на князя видим мы в "Слове" и в других случаях. Святослав Киевский "притрепал" коварство половцев "своими сильными плъкы и харалужными мечи"; Всеволод Суздальский может "Донъ шеломы выльяти"-не одним свом шлемом, а многими, конечно, шлемами его воинов.

Так же точно создается и образ Евпатия Коловрата в "Повести о разорении Рязани Батыем". На Евпатия переносятся подвиги его воинов и их боевые качества. Он как бы соединяет в себе черты всего русского воинства. Он без милости сечет полки Батыевы так, что татары стали "яко пияны или неистовы" . Когда мечи Евпатия притуплялись, он брал татарские мечи и сек ими. Опять-таки характерно это множественное число: "...яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечаша их" . Не может быть сомнения в том, что, говоря о Евпатии, автор имел в виду не одного его, но всю его дружину. Вот почему дальше говорится: "...татарове мняше, яко мертви восташа". Речь идет именно о мертвых, о многих воскресших бойцах. Вот почему и дальше без всякого перехода говорится о полке Евпатия: полк Евпатия и сам Евпатий объединены. Благодаря этому Евпатий вырастает до богатырских размеров: он "исполин силою", убить его удается татарам только с помощью "тмочисленных пороков"- стенобитных машин .

Смерть Евпатия - это своеобразное рождение первого богатыря в русской литературе. Мы ясно видим, как соединяет в себе образ Евпатия качества его дружины. Силен не богатырь - сильно воинство, которое он собой воплощает. Художественное обобщение идет по пути создания собирательного образа героя, воплощающего в себе качества всех русских воинов. Этим путем шло развитие образа былинного богатыря, который со временем стал один, без войска воевать за Русскую землю против огромной рати врагов. Путь этот пока еще не проторенный и лишь слабо намеченный, в дальнейшем приведет к литературным обобщениям нового, более совершенного характера. Этот путь, как мы ясно видели и в других случаях, был связан с нарушением узкоклассового, феодального литературного стереотипа в изображении людей. Эти нарушения были особенно часты в изображении женщины. Женщина не занимала обычно своего места в иерархической лестнице феодальных отношений. Княгиней, княжной, боярыней, боярышней или купчихой она была по мужу или отцу. И это вносило ослабление в определенность ее классовой характеристики.

Произведения древней русской литературы отразили немногие черты характера женщины древней Руси. В больших государственных заботах древнерусским писателям нечасто приходилось обращать свой взор к дочерям, женам и матерям героев русской истории. Однако краткие и немногие строки русских светских произведений почти всегда с сочувствием и уважением пишут о женщинах. "Злая жена", столь типичная для аскетической церковной литературы,- редкий гость в произведениях литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских, исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских произведениях, как, например, в "Молении" Даниила Заточника, она лишена всякой женственности: она "ротаста", "челюстаста", "старообразна". Юные же женщины - привлекательны без исключения. С какой трогательностью пишет Владимир Мономах в письме к Олегу Святославичу о вдове убитого Олегом своего сына Изяслава; летописец вспоминает мать юного брата Мономаха, Ростислава, безвременно погибшего в Стугне. Мать Ростислава оплакивала его в Киеве, и летописец сочувствует ее горю: "И плакася по немь мати его и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради" .

Знает древнерусская литература и героические образы русских женщин. Княгиня Мария - дочь погибшего в Орде черниговского князя Михаила и вдова замученного татарами ростовского князя Василька - немало потрудилась, чтобы увековечить память обоих. По ее указанию (а может быть, и при ее непосредственном участии) было составлено житие ее отца Михаила Черниговского и написаны трогательные строки о ее муже Васильке в Ростовской летописи .

Трогателен и прекрасен в "Повести о разорении Рязани Батыем" образ жены рязанского князя Федора - Евпраксии. Ее муж пожертвовал жизнью, защищая в стане Батыя ее честь. Услышав о смерти мужа, Евпраксия "абие ринуся из превысокого храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли, и заразися до смерти" .

Скупая во всем, что касается личных чувств своих действующих лиц, русская летопись отмечает всё же, что суздальскому князю Всеволоду Большое Гнездо было "жаль" своей "милой дочери" Верхославы . Всеволод дал "по ней многое множьство, бес числа злата и серебра", богато одарил сватов и, отпустив ее с великою честью, провожал ее до трех станов. "И плакася по ней отець и мати: занеже бе мила има и млада" . Не забыта летописцем и та безвестная женщина, которая, приняв ослепленного князя Василька -Ростиславича Теребовольского за умершего, оплакала его и выстирала его окровавленную рубашку.

Описывая смерть волынского князя Владимира Васильковича, летописец не преминул упомянуть о любви его к жене -"милой Ольге". Это была четвертая дочь брянского князя Романа, но была она ему "всех милее". Роман отдал "милую свою дочерь" за Владимира Васильковича, "посла с нею сына своего старейшего Михаила и бояр много" . Впоследствии ее навещает брат ее Олег . С ее помощью на смертном одре Владимир Василькович улаживает свои государственные дела, причем называет ее "княгини моа мила Олго". Владимир и Ольга были бездетны. Предсмертные заботы Владимира направлены "а то, чтобы устроить судьбу ее и их приемной дочери - Изяславы, "иже миловах ю аки свою дщерь родимую" . Владимир Василькович разрешает своей жене поступить после его смерти, как ей вздумается - жить так или идти в черницы: "Мне не воставши смотрить, что кто иметь чинити по моемь животе" , - говорит он.

Нежный, задумчивый облик женщины-матери донесли до нас и произведения русской живописи XII в. В них воплощена забота женщины, ее любовь к умершему сыну.

Сохранился рассказ о том, какое впечатление у зрителей оставляли эти произведения. Гордый князь Андрей Юрьевич Боголюбский, никогда ни перед кем не склонявший головы, смелый воин, всегда первым бросавшийся в битве на врагов, был поражен изображением Владимирской богоматери. "Сказание о чудесах Владимирской иконы" говорит о том глубоком впечатлении, которое произвела на Андрея Боголюбского икона Владимирской богоматери. Увидев ее впервые, он пал перед нею на колени - "припаде на земли" . Впоследствии все свои победы над врагами сам он и его летописец приписывали помощи этой иконы.

Во всех этих немногих упоминаниях женщина неизменно выступает в обаянии нежной заботливости, проникновенного понимания государственных тревог своих мужей и братьев. Дочь, мать или жена - она всегда помогает своему отцу, сыну или мужу, скорбит о нем, оплакивает его после смерти и никогда не склоняет его при жизни к трусости или самосохранению ценой позора. Смерть в бою с врагами она воспринимает как должное и оплакивает своих сыновей, мужей или отцов без тени упрека, без следа недовольства, как воинов и патриотов, выполнивших свой долг, не ужасаясь и не осуждая их поведения, а с тихою ласкою и с похвалой их мужеству, их доблести. Любовь к мужу, отцу или сыну не притупляет их любви к родине, ненависти к врагам, уверенности в правоте дела любимого человека.

Русские женщины "Слова о полку Игореве" воплощают в себе те же черты, которые хотя и скудно, но достаточно отчетливо донесли до нас летописи и воинские повести XII-XIII вв. Мы можем с уверенностью представить себе идеал женщины древней Руси XII-XIII вв., который будет одинаков и в летописи, и в воинских повестях, и в "Слове о полку Игореве"; только в "Слове о полку Игореве" образ скромной, заботливой, верной и любящей женщины, достойной жены своего героя-мужа, выступает с еще большей отчетливостью и большим обаянием. Идеал женщины XII-XIII вв. заключает в себе мало классовых черт. Класс феодалов не выработал собственного идеала женщины, резко отличного от народного. Женщина и в среде феодалов была предана своим заботам жены, матери, вдовы, дочери. Большие государственные обязанности не были ее уделом. И именно это способствовало сближению женских образов - феодальных и народных. Вот почему Ярославна в "Слове о полку Игореве" представлена в образе лирической, песенной русской женщины - Ярославны.

Эпический стиль в изображении людей ни разу не охватывает литературное произведение полностью. Даже в "Слове о полку Игореве" этот эпический стиль соединен со стилем средневекового монументализма. Как мы уже видели, элементы эпического стиля явственно ощущаются только в начальной части Повести временных лет, впоследствии - в образах женщин. Он сказывается в Ипатьевской летописи (характеристика Романа Галицкого), в "Слове о погибели Русской земли", в Житии Александра Невского (в характеристике шести храбрецов Александра Невского), в "Повести о разорении Рязани Батыем" и в некоторых других произведениях. Такая эпизодичность в проявлениях этого стиля вполне понятна: стиль этот в основном выразился только в устном народном творчестве, а в литературе он отражался время от времени под воздействием последнего. Поскольку же устное народное творчество киевского периода известно нам в скудных остатках среди произведений письменных, многие особенности этого стиля остаются для нас все же не ясными.

В изобразительном искусстве эпический стиль почти не отразился. Это и понятно: изобразительное искусство было гораздо более "дорогим", чем литература, но и в изобразительное искусство все же проникали отдельные элементы эпического стиля через непосредственных выпол-нителей воли заказчиков-феодалов. Вот что пишет по этому поводу М. В. Алпатов: "До нас не дошло искусство, которое создавалось в Киеве народом для себя. Смердам приходилось жить в курных избах полуземляночного типа. Но они слагали песни о героях, голос протеста простого люда звучал в городах на вече. У людей труда были свои идеалы жизни и свои понятия красоты. Руками этих людей создавались киевские здания с их пышным убранством. Вот почему и во многих великокняжеских памятниках чувствуются отголоски народных художественных представлений" .

Главы: "Народное поэтическое творчество времени расцвета древнерусского раннефеодального государства (X-XI вв.)" и "Народное поэтическое творчество в годы феодальной раздробленности Руси - до татаро-монгольского нашествия (XII - начало XII в.)". в кн.: "Русское народное поэтическое творчество", т. I, М-Л., 1953.

Повести о Николе Заразском- Труды Отдела древнерусской литературы (ОДРЛ) Института русской литературы Академии наук СССР, т. VII, 1949, стр. 290-291.

Повести о Николе Заразском- Труды Отдела древнерусской литературы (ОДРЛ) Института русской литературы Академии наук СССР, т. VII, 1949, стр. 293.

Повести о Николе Заразском- Труды Отдела древнерусской литературы (ОДРЛ) Института русской литературы Академии наук СССР, т. VII, 1949, стр. 294.

Повесть временных лет, т. I, стр. 144.

Благодаря тому что портрет князя всегда был обращен к зрителю и написан для зрителя, в нем легко проглядывали те черты, которые больше всего были дороги именно для того зрителя, который выступал в роли заказчика произведения. В своде ростовской княгини Марии в характеристике ее покойного мужа - ростовского князя Василька Константиновича - ясно ощущается не только похвала, но и выражение горести утраты: "Бе же Василко лицем красен, очима светел и грозен, хоробр паче меры на ловех, сердцемь легок, до бояр ласков, никто же бо от бояр, кто ему служил и хлеб его ел, и чашю пил, и дары имал,- тог никако же у иного князя можаше быти за любовь его; излише же слугы свои любляше. Мужьство же и ум в нем живяше, правда же и истина с ним ходяста. Бе бо всему хытр и гораздо умея, и по-седе в доброденьствии на отни столе и дедни" (Лаврентъевская летопись, под 1237 г., стр. 467). Этот лирический портрет, в котором внешним чертам князя придано такое большое значение, может сравниться только с портретом волынского князя Владимира Васильковича, составленным волынским летописцем, также особенно внимательным к судьбам вдовы этого князя - "милой" Ольги. Волынский: ростовский летописцы - оба писали для вдов своих князей, оба в какой-то мере, отразили их чувства. "Сий же блаюверный князь Володимерь,- пишет волынский летописей,- возрастомь бе высок, плечима великь, лицемо красен, волосы имея желты кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в немь толъста и устна исподняя дебела, глаголаше ясно от книг, зане бысть философ велик и ловець хитр, хоробр, кроток, смирен, незлобив, правдив, не мьздоимецъ, не лжив татьбы ненавидяше, питья же не пи от вздраста своего. Любовь же имеяше ко всим паче же и ко братьи своей, во хрестьном же целованьи стояше со всею правдою истиньною, нелицемерною" (Ипатьевская летопись, под 1289 г., стр. 605).

Труды ОДРЛ, т. VII, стр. 289.

Ипатьевская летопись, под 1187 г., стр. 443.

Ипатьевская летопись, под 1264 г., стр. 569.

Ипатьевская летопись, под 1274 г., стр. 577.

Ипатьевская летопись, под 1287 г., стр. 595.

Ипатьевская летопись, под 1287 г. Владимир говорит об Изяславе: "Бог бо не дал ми своих родити, за мои грехы, но си ми бысть аки от своее княгине рожека, взял бо есмь ю от своее матери в пеленах и воскормил" (стр. 593).

Сказание о чудесах Владимирской иконы божьей матери. Под ред. В.О. Ключевского. Общество любителей древней письменности, вып. XXX, 1878, стр. 30.

М.В. Алпатов. Всеобщая история искусств, г. ///. М., 1955, стр- 60-61.

Cудьба - понятие довольно сложное и пока еще никем не изученное полностью. Некоторые считаю, будто человек сам является вершителем своей судьбы, мнение других заключается в том, что существует Некто - Бог, или Высший разум, определяющий не только длительность человеческой жизни, но также и события, происходящие в ней. Однако к какой же категории можно отнести предсказания, сделанный писателями и поэтами не страницах литературных произведений? Ведь зачастую бывает так что автор сначала описал какое-то событие, и только спустя годы, а то столетия, оно сбывается. До сих пор неизвестно, как и почему писатели-фантасты смогли «угадать» и даже в какой-то степени предсказать многие грядущие события. В качестве примера можно привести роман «Тщетность», который написал Морган Робертсон - автор, малоизвестный широкому кругу любителей фантастики. Действия романа происходит на борту судна под названием «Титан».

Е читатели. Кому пришло в голову сравнить основные характеристики корабля, ужаснулись: протяженность корабля составляла 243 м (у «Титаника» - 269), передвигался он со скоростью 25 узлов (как и у «Титаник»), у обоих кораблей - и вымышленного, и настоящего - было по 4 трубы и 3 винта. Не станем перечислять остальные характеристики судов: поверьте, они почти идентичны. Согласно сюжету произведения, холодной апрельской ночью считающийся непотопляемым корабль «Титан», не снижая скорости. Налетел на айсберг и утонул. Через 14 лет после опубликования романа в свой первый рейс отправился корабль с похожим названием - «Титаник». В апреле 1912 года с ним произошла катастрофа: двигаясь в ночное время на большой скорости, судно столкнулось с айсбергом и погибло.
Удивительное сходство событий на этом не закончилось: писатель указал и причину гибели тысяч пассажиров, которым не хватило спасательных шлюпок. Так что же это - простое совпадение или предвидение событий?
У этой истории имеется и продолжение. Апрельской ночью 1935 года моряк Уильям Ривз стоял на вахте на носу английского парохода «Титаниан», направлявшегося в Канаду. Была глубокая полночь, Ривз, находясь под впечатлением только что прочитанного романа «Тщетность», неожиданно понял, что между катастрофой «Титаника» и вымышленным событием наблюдается шокирующее сходство. Затем у моряка мелькнула мысль, что и его судно в настоящий момент пересекает океан там, где и «Титан», и «Титаник обрели свой вечный покой. Затем Ривз вспомнил, что день его рождения совпадает с точной датой погружения «Титаника» под воду - 14 апреля 1912 года. При этой мысли моряка охватил неописуемый ужас. Ему казалось, что судьба готовит ему нечто неожиданное.
Находясь под сильным впечатлением, Ривз подал сигнал опасности, и машины парохода немедленно остановились. На палубу выбежали члены экипажа: все хотели узнать причину столь внезапной остановки. Каково же было изумление матросов, когда они увидели корабль, остановившийся прямо перед айсбергом, вынырнувшим из ночной тьмы. Значит, если бы Ривз отмахнулся от своих мыслей, судно повторило бы судьбу обоих кораблей, о которых шла речь выше. В 1866 году британский журналист Э.У. Стед тоже написал рассказ о судне «Маджестик», затонувшем после встречи с айсбергом в Северной Атлантике. Имя его капитана - Э. Смит - совпадало с именем реально существовавшего капитана лайнера «Титаник». Интересно, что Стед, всю жизнь занимавшийся изучением многих феноменов, включая и роль предсказаний на дальнейшую жизнь человека, не обратил внимания на собственное пророчество. Э. У. Стед в том далеком 1912 году взошел на борт самого непотопляемого корабля в мире, который обрел себе ледяную могилу в Атлантике.

А как быть с произведением известного американского фантаста Артура Кларка? В 1947 году он выпустил в свет свое первое литературное детище - рассказ о высадке человека на Луну. Более того, автор с точностью указал географические характеристики этого небесного тела. Прошло не так уж много, как события, описанные в рассказе А. Кларка, воплотились в жизнь.

В годы советской власти под величайшим запретом находилось своеобразное пророческое произведение

А. Богданова «Красная звезда» , написанное им в 1904 году.
В этой книге, которую можно назвать антиутопией, писатель предугадал не только трагические события в России, но также и символику нового государства, указанного в заглавии романа. А вот что написал Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя за сорок лет до трагических событий в Росси: «Предвидеться страшная, колоссальная…революция, которая потрясет все страны изменением лика мира. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови… Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются».
Здесь же писатель предсказал примерное количество жертв грядущей революции (100 миллионов), а в «Бесах» - и ее сроки. Петенька Верховенский на вопрос: «Когда все начнется?» - ответил: « Лет через пятьдесят…Начнется на Масленице (февраль), кончится после Покрова (октябрь)».
Дар предвидения, присущий некоторым писателям, окутан дымкой тайны. Даже столетия спустя он продолжает удивлять и поражать ученых, которые все еще не могут понять, каким образом гениям художественного слова удалось создать произведения, являющиеся по своей сути пророческими.

Пророчества русских писателей и поэтов о будущем России

Целый ряд подобных прорывов в будущее, предчувствий его находим мы и у русских писателей и поэтов. Как и в обыденной жизни, предчувствия эти чаще всего касаются событий гибельных, катастрофических.

Почти за сто лет до революции и того, что последовало за ней, Михаил Лермонтов написал пророческие строки:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон...

Это писалось за много лет до свержения и убийства последнего российского императора и его семьи, до массовых казней и лагерей.

Потрясающих в своей силе художественных прозрений русских писателей о событиях грядущей эпохи слишком много, чтобы можно было объяснить простым совпадением. В ряду гениальных прозрений — строки некоторых русских поэтов о собственной гибели.

Михаил Лермонтов в стихотворении «Сон» писал:
В полдневый жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Не прошло и года, как поэт погиб на дуэли во время своего пребывания на Кавказе. Николай Гумилев «увидел» в одном из своих стихотворений мастерового, изготовлявшего пулю, предназначенную для него.
Им пуля отлитая отыщет грудь мою.

Если сегодня прочесть его же стихи «Смерть поэта», то каждая строка в нем четко соответствует жизненной судьбе автора - принявшего эстафету от великого Пушкина... «Погиб поэт! - невольник чести - пал оклеветанный молвой... Восстал он против мнений света один, как прежде, ...и убит!"

В письме А.Я.Булгакову П.А.Вяземский писал 4 августа 1841 года: «...В нашу поэзию стреляют удачнее... Второй раз не дают промаха. Грустно! Да. Сердечно жаль Лермонтова, особенно, узнавши, что он был так бесчеловечно убит. На Пушкина целила по крайней мере французская рука, а русской руке грешно было целить в Лермонтова..."

Не случайно Борис Пастернак предостерегал своих современников-поэтов от того, чтобы предсказывать в стихах собственную смерть.
Вспомним пророческие строки Достоевского из его «Дневника писателя» за 1877 год:
«Предвидится страшная, колоссальная стихийная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика мира всего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови».
«Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются...»

Причем писались эти пророческие строки за сорок лет до событий 1917 года, когда в общественной жизни не было, казалось, ни малейших признаков надвигавшейся народной трагедии. Неудивительно, что последующие семьдесят лет к этим строкам новые властители России предпочитали не обращаться.

Все эти годы под запретом находилась и пророческая антиутопия Александра Богданова «Красная звезда», в которой еще в 1904 году он предугадал не только черты надвигавшегося тоталитарного правления, но и даже его символику, вынесенную в заглавие романа.

Среди пророчеств и неслучайных совпадений есть такие, когда русский человек не знает — плакать ему или смеяться. За полвека до большевистской революции сатирик Салтыков-Щедрин написал повесть «История одного города», где под «городом Глуповом» не одно поколение русских читателей узнавало страну, в которой они жили. Губернатор-тиран, повествует Щедрин, едва приняв власть над несчастным городом, отменил все праздники, оставив только два. Один отмечался весной, другой — осенью. Именно так в первые же годы своего правления поступили большевики, отменив в стране все традиционные праздники. Из нововведенных ими праздников один отмечался весной (1 мая), другой — осенью (7 ноября). Совпадения не кончаются на этом. У Щедрина весенний праздник «служит приготовлением к предстоящим бедствиям». У большевиков 1 Мая всегда был «днем смотра боевых сил пролетариата» и сопровождался призывами к усилению классовой борьбы и к свержению капитализма. Иначе говоря, был ориентирован на бедствия грядущие. Что касается осеннего праздника, то, по Щедрину, он посвящен «воспоминаниям о бедствиях уже испытанных». И словно нарочно или в насмешку 7 Ноября — праздник, установленный большевиками, — был посвящен памяти о кровопролитиях революции.

Смертельные пророчества часто появлялись помимо воли авторов из случайных, брошенных ненароком слов, - объясняет Александр Сергеевич. - Но слова эти были зафиксированы на бумаге и, стало быть, обрели жизнь самостоятельную. А у жизни слов - свои законы и последствия. В первую очередь эти последствия касаются тех, кто данные слова произнес. Убедитесь сами.

Самый поразительный случай находим в стихотворении Николая РУБЦОВА «Я умру в крещенские морозы». Он погиб 19 января - в тот самый день, когда отмечается православное Крещение.

Драматург Александр ВАМПИЛОВ мимоходом черканул в своей записной книжке: «Я знаю - старым я никогда не буду» . Так и вышло: он утонул в Байкале за несколько дней до своего 35-летия. Поэт и музыкант Юрий ВИЗБОР в 1978 году написал песню «Памяти ушедших», где есть такая строка: «Как хочется прожить еще сто лет - ну пусть не сто, хотя бы половину». Визбор будто сам отмерил себе земной срок - прожил ровно 50 лет.

Владимир ВЫСОЦКИЙ в одном не очень известном стихотворении предсказал время своей смерти: «Жизнь - алфавит: я где-то уже в «це-че-ше-ще» - уйду я в это лето в малиновом плаще» . Стихи написаны в начале 1980 года. Летом этого года, 25 июля, Высоцкого не стало.

Когда Валентин ПИКУЛЬ ушел из жизни, жена нашла в его библиотеке книгу со слепым корешком, и в ней было творческое завещание, которое заканчивалось словами: «Писал это Пикуль Валентин Савич, русский, родился 13 июля 1928 года, умер 13 июля 19... года». Написано это в 1959 году, а умер он 16 июля 1990 года, ошибившись в числе всего на три дня.

Намеки на безвременную гибель встречаются в произведениях Сергея ЕСЕНИНА, Владимира МАЯКОВСКОГО, Николая ГУМИЛЕВА, Всеволода БАГРИЦКОГО, Василия ШУКШИНА, Марселя ПРУСТА, Генриха ИБСЕНА, Пауля ФЛЕМИНГА.

Например, полет фантазии позволяет гению, увидевшему самодвижущийся экипаж или воздушный шар, тотчас «предсказать» автомобильные пробки на дорогах мира и космос, кишащий межпланетными путешественниками.

Другое дело - предсказания своей кончины. Есть мнение, что люди творческие вовсе не предрекают будущее, а как бы моделируют его. Ведь некоторые из поэтических строк напоминают заклинания вроде «Я хочу умереть молодой!» Мирры Лохвицкой. Если согласиться с тем, что слово материально и обладает мощной энергетикой, то логично допустить, что эти опасные фразы способны притянуть к человеку, их произнесшему, беды.

Недаром мудрая Ахматова предупреждала своих излишне дерзких собратьев по перу: «Поэты, не предсказывайте свою смерть - сбывается!»

Литературные прогнозы на ХХ век...

Джонатан Свифт

(1667 - 1745)

ЧТО ПРЕДСКАЗАЛ

В книге «Путешествия Гулливера» (1726) астрономы Лапуты, страны, куда попал Гулливер, открыли наличие двух спутников у планеты Марс. А в главе, посвященной Великой академии Лагадо, встречается описание «машины для открытия отвлеченных истин».

ЧТО СБЫЛОСЬ

Открытие Фобоса и Деймоса произошло только через полторы сотни лет после выхода романа. А в описании странной машины можно угадать изобретение «мыслящего прибора», то есть компьютера.

Владимир Одоевский

(1803 -1869)

ЧТО ПРЕДСКАЗАЛ

В романе «4338-й год» (1835) рассказывается, что в будущем основными средствами передвижения станут воздушный и подземный транспорт. Вот как герой описывает свой путь в Россию из Китая: «Мы с быстротою молнии пролетели сквозь Гималайский туннель, но в Каспийском туннеле... мы должны были выйти из электрохода, великолепно освещенного гальваническими фонарями». В романе говорится об освоении Луны, которая «необитаема и служит только источником снабжения Земли», а также об «электрических разговорах», которые заменят переписку.

ЧТО СБЫЛОСЬ

Туннели, электроходы напоминают по описаниям метрополитен. Кстати, первый опытный электровоз был построен в Германии в 1879 году. Да и предвидеть использование «гальванических фонарей» было непросто: угольная лампа Лодыгина была запатентована в 1874 году, «свеча Яблочкова» - в 1876-м, а лампа накаливания Эдисона - в 1879-м. И Каспийский туннель, по которому мчится электроход из Китая, проложен под дном моря - тоже очень прогрессивная мысль для того времени. Первый практически пригодный телефонный аппарат был запатентован лишь в 1876 году. Об использовании же лунных пород для энергетики Земли ученые заговорили лишь во второй половине ХХ века.

Жюль Верн

(1828 - 1905)

ЧТО ПРЕДСКАЗАЛ

В романах «С Земли на Луну» (1865), «Вокруг Луны» (1870) и «Париж в ХХ веке» (1863) герои Верна «промахнулись» мимо Луны и так и не высадились на ее поверхность, затем благополучно облетели земной спутник и вернулись на Землю. В третьей книге улицы Парижа заполнены автомобилями, работающими на водороде, а документы передаются посредством прибора, очень напоминающего современный факс.

ЧТО СБЫЛОСЬ

В первом случае сюжет похож на судьбу экипажа американского корабля «Аполлон-13», который ровно через сто лет - в апреле 1970 года - не смог высадиться на Луну. Но еще интереснее параллели между верновским кораблем и «Аполлоном-8», который в 1968 году совершил первый пилотируемый полет вокруг Луны. Оба аппарата - и литературный, и реальный - имели экипаж, состоявший из трех человек. Примерно совпадали их размеры и масса. Оба стартовали с территории США. Совпали даже районы стартовых площадок! Кроме того, сегодня автомобили на водороде становятся реальностью. А вот факсы уже уходят в прошлое за ненадобностью.

Герберт Уэллс

(1866 - 1946)

ЧТО ПРЕДСКАЗАЛ

В своих произведениях он «изобрел» биологическое оружие, искусственное оплодотворение, методику ввода питательных веществ прямо в кровь. Еще в 1910-х годах он говорил об огромной роли атомной энергетики в жизни человечества и предсказал, что в будущем авиация высоких скоростей перейдет к стреловидному крылу. В «Войне миров» (1898) Уэллс описывает действие теплового луча, похожего на современный лазер, а в книге «Когда спящий проснется» (1899) - «странные технические устройства, на гладкой поверхности которых появляются яркие цветные картинки с движущимися фигурами».

ЧТО СБЫЛОСЬ

Уэллс опередил научно-технический прогресс на многие десятилетия. К правильной схеме крыла авиаконструкторы пришли лишь через 20 лет после предсказания писателя. В прошлом веке появились лазеры, в том числе и боевые. Описание же автором конца позапрошлого века телевизора и видеомагнитофона сильно впечатляет.

Артур Кларк

(р. 1917)

ЧТО ПРЕДСКАЗАЛ

В 1945 году он всерьез говорил о запуске на околоземную орбиту спутников связи. Также он утверждал, что человек высадится на Луне еще до наступления 2000 года, и предположил появление телефонов с камерой, телетекстом и возможностью создавать сообщения и переговорное устройство, вмонтированное в наручные часы.

ЧТО СБЫЛОСЬ

Не прошло и полувека, как орбита Земли оказалась буквально забита такими спутниками. Другие его научные «открытия» сегодня уже вошли в обиход.

По сравнению с этими пророчествами предсказания прочих авторов выглядят куда бледнее. Но все же вспомним, что звукозаписывающие устройства появились у Сирано де БЕРЖЕРАКА в «Государствах и империях Луны» (1655), первые роботы - в пьесе Карела ЧАПЕКА «Р.У.Р.» (1920), калькулятор встречается у Айзека АЗИМОВА в «Основании» (1951), плейер - у Рея БРЭДБЕРИ в книге «451 градус по Фаренгейту» (1953).

...НА ГРЯДУЩИЕ ВЕКА

К 2519 году Европа одичает

Полистав литературные произведения, можно попытаться заглянуть и в будущее

Вильгельм Кюхельбекер в своих «Европейских письмах» (1820) предполагал, что к 2519 году Европа одичает: Лондон и Париж исчезнут с лица Земли, а Испанию заселят некие гверилассы, которые будут кочевать из долины в долину и грабить купцов и путешественников.

Британский юморист Джером К. Джером в рассказе «Новая утопия» (1891) заглядывает аж в XXIX век. Там нас ждет мир, в котором царит Всеобщее и Абсолютное Равенство - люди обязаны ходить в одинаковых одеждах, умываться и принимать пищу в одно и то же время. Имена будут заменены номерами (подобное предсказание встречаем также у Евгения Замятина в антиутопии «Мы», 1924), а если чей-то интеллект окажется выше среднего, то мозг такого человека «усредняют» хирурги.

Что касается научных открытий и технических достижений - вот лишь несколько прогнозов:

2023 год - создание сверхразумного робота («Вариант Тьюринга» Роберта Мински и Гарри Гаррисона).

2119 год - появление универсального лекарства от всех болезней (Аркадий и Борис Стругацкие, «Полдень, XXII век»).

2122 год - обнаружение внеземной жизни на планете Тагора, с чьим населением в 2124-м земляне установят контакт (Стругацкие, «Полдень, XXII век»).

XXIII век - изобретение психосинтезатора, прибора для материализации образов, возникающих в человеческом мозгу (Григорий Темкин, «Костер»).

XXIV век - дома будут строить на основе «теории четырехмерных кубов». Здесь сам собой будет обновляться интерьер, а комнаты станут перемещаться с этажа на этаж, чтоб хозяину не было скучно (Роберт Хайнлайн, «Дом, который построил Тил»).

Фантасты предрекают также изобретение фотографий, передающих запах, звук и подвижную картинку (Джо Холдеман, «Право на Землю»), появление светящихся имплантатов, которые будут вживляться в тело человека вместо украшений (Пол Ди Филиппо, «Проблемы выживания») и многое другое.

Своеобразие древнерусской литературы в изображении героя , в отличие от знакомой нам русской классики, тоже характеризует ее особенности. В ней не встречаются привычные образы, как в литературе XIX—XX веков. У средневекового писателя свое художественное видение человека и особые способы его изображения.

Воспроизведение человека в древней литературе, как и в новой, зависит от стиля и жанра произведения. Но, в отличие от новой литературы, жанры и стили в древней литературе тоже своеобразны. Без их понимания нельзя представить себе художественное своеобразие памятников Древней Руси.

Академик Д.С. Лихачев определил стили литературы Древней Руси: стиль монументального историзма (XI-XIII века), эпический стиль в литературе (XI-XIII века), экспрессивно-эмоциональный стиль (конец XIV-XV века), стиль психологического умиротворения (XV век). 1 Он рассмотрел художественное видение человека в древней литературе. В соответствии с его суждениями мы и излагаем материал.

В соотношении со стилями и жанрами воспроизводится в памятниках древней литературы герой, складываются и создаются идеалы. Монументальный стиль XI-XIII веков представлен в летописях, воинских повестях и повестях о княжеских преступлениях. Изображение идеального героя было связано с феодальным устройством и с кругом общественно-социальных понятий, с представлениями о чести, правах и долге феодала, с его обязанностями перед государством.

Идеальным героем в летописи выступал князь. Он создавался летописцем в «монументальном величии», как на мозаиках и фресках XI-XIII веков. Летописца интересовал официальный образ князя, его значительные поступки как исторического деятеля, а человеческие качества оставались за пределами внимания.

Идеальный образ героя создавался в соответствии с определенными канонами 2: перечислялись достоинства и добродетели князя, которые должны были вызвать поклонение (могуч, независим, красив лицом, храбр, искусен в ратном деле, мужествен, врагов сокрушитель, хранитель государства).

Парадность и торжественность, свойственная монументальному стилю, отличала повествование об идеальном герое. Д.С. Лихачев пишет: «И в литературе, и в живописи перед нами несомненно искусство монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности, понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении людей» 3 .

Князь представлен в ореоле власти и славы. Это государственный деятель и воин. Бесстрашие в бою, презрение к смерти — одна из черт идеального героя. Он впереди своего войска, бесстрашно бросается в схватку и выходит на поединок с врагом. Князь в летописи олицетворяет могущество и достоинство страны. Идеал князя в литературе XI-XIII веков выражал патриотические чувства летописца, воплощал любовь к отчизне, к русской земле. Князь служит Руси, готов умереть за нее. Он призван стеречь Русскую землю, как пишут летописи, «за крестьян и за Русскую землю голову свою сложить, трудиться за свою отчизну». Патриотизм был не только долгом, но и убеждением русских князей, действующие лица были историческими деятелями, а не плодом художественного вымысла автора.

В таких произведениях древнерусской литературы, как жития, прославляется и подвижничество, подвиг служения отечеству, святость и «светлость» жизни русских святых. В их образах соединились пример самоотвержения, страстное служение идее, выразились народные идеалы духовной красоты русского человека (Феодосий Печерский, Сергий Радонежский и др.). В повествованиях о святых их величие, их идеальность передается на экспрессивно-эмоциональном фоне, который и создает экспрессивно-эмоциональный стиль литературы конца XIV-XV веков. Это особенно проявляется в житийной литературе, возвышающей жизнь святого до высокого подвига, до идеала. В древней литературе святой называется «воином Христовым». Он подвижник, главное в нем - его подвиг, который он совершает как воин. Например, Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского «мужественным храбром», т.е. богатырем. Возвышен и героичен образ Сергия Радонежского.

В литературе XI-XIII веков проявляется и эпический стиль в изображении героев. Он особенно ощутим в тех произведениях, которые связаны с устным народным творчеством. Как и в фольклоре, действующие лица летописи и повести характеризуются «по одному крупному деянию» («Слово о полку Игореве», «Повесть о разорении Рязани Батыем»). И в «Слове», и в «Повести» — коллективный герой, народный герой — защитник родины. Он отличается силой и мужеством. На него авторы переносят и подвиги его дружины (Буй-Тур Всеволод, Святослав, Евпатий Коловрат). Образ героя соединяется с дружиной и вырастает в богатыря - это собирательный образ.

Древняя литература создала героические характеры женщин. Это образы жен, матерей, провожающих своих близких в воинские походы и битвы с врагами, вдов, оплакивающих погибших. С любовью и теплотой пишет Владимир Мономах о вдове убитого сына, подобной голубке на сухом дереве. Прекрасен образ жены рязанского князя Федора Евпраксии, бросившейся со стены вместе с грудным младенцем («Повесть о разорении Рязани Батыем»).

Идеал женщины Древней Руси, выражающийся в служении близким, любви к родине, презрении к врагу, воплощен в летописях, воинских повестях, «Слове о полку Игореве». Образ Ярославны, верной, любящей женщины, создан в песенно-фольклорной традиции.

Гимн верности и любви, нравственный идеал древней литературы представлены в образе мудрой девы Февронии («Повесть о Петре и Февронии Муромских»). Здесь проявляется «психологическая умиротворенность», эмоциональная созерцательность автора, рисующего образ русской женщины. Героиня - высокий нравственный идеал, животворящая сила ее любви не может разлучить Февронию с избранником даже в смерти.

В демократической литературе XVII века (бытовые, сатирические повести) происходит открытие человеческой личности. В это время резко изменяется герой и его изображение. Литература предшествующих веков не знала вымышленного героя. Все действующие лица произведений были историческими (князья, священники, святые). Они существовали в русской истории. Теперь в литературе появляется обычный человек: селянин, мужик, купеческий сын, порвавший со своей семьей и пустившийся на поиски своего места. Это вымышленные герои, безвестные, не примечательные, не имеющие отношения к истории жизни России, но близкие читателю. Герой стал безымянным, особенно это относится к героям из демократической среды. В произведениях их называют: «бедный», «богатый», «крестьянский сын», «девица», «купец некий».

Герой демократической литературы отличается от идеального героя XI-XIII веков. Он не занимает никакого официального положения: ни князь, ни официальное церковное лицо. Художественные средства его изображения иные: герой снижен, будничен. Он лишен всего, что возвышало действующих лиц в литературе XI-XIII веков. Это человек, страдающий от холода, голода, общественной несправедливости. В отличие от парадных одежд монументальных образов князей, он одет в «гуньку кабацкую». Он потерял связь с родными, друзьями, затерян среди нищеты, лишен родительского благословения — человек опустившийся, и, все-таки, по мысли автора, нуждающийся в сочувствии. «Впервые в русской литературе с такой силой и проникновенностью была раскрыта внутренняя жизнь человека, с таким драматизмом рисовалась судьба падшего человека» 4 . И в этом обращении к теме «маленького человека» проявляется начало начал русской литературы, ее гуманистический характер. Изображение простого человека в литературе XVII века означало «гибель средневекового нормативного идеала» и постепенный выход литературы на новый путь изображения героя, опирающийся на действительность. 5

Ореол мученичества, служение идее, образ «мученика за веру» вновь поднимается в литературе XVII века в «Житии протопопа Аввакума». Литература Древней Руси снова поднялась до монументализма, до общечеловеческих и мировых тем, но на совершенно иной основе. Могущество личности самой по себе, вне официального положения, могущество человека, лишенного всего, ввергнутого в земляную яму, человека, у которого вырезали язык, отнимают возможность писать и сноситься с внешним миром, у которого гниет тело, которого заедают вши, которому грозят самые страшные пытки и смерть на костре, — это могущество выступило в произведениях Аввакума с потрясающей силой и совершенно затмило собой внешнее всевластие официального положения феодалов. 6

Так претерпевают изменения образ героя древней литературы и художественные способы его изображения.

Мир вещей составляет существенную грань человеческой реальности, как первичной, так и художественно претворенной. Это — сфера деятельности и обитания людей. Вещь впрямую связана с их поведением, сознанием и составляет необходимый компонент культуры: «вещь перерастает свою «вещность» и начинает жить, действовать, «веществовать» в духовном пространстве». Вещи кем-то сделаны, кому-то принадлежат, вызывают к себе определенное отношение, становятся источником впечатлений, переживаний, раздумий. Они кем-то поставлены именно на данное место и верны своему назначению либо, напротив, почему-то находятся на чисто случайном месте и, не имея хозяина, утрачивают смысл, превращаются в хлам.

Во всех этих гранях вещи, являющие собой либо ценности, либо «антиценности», способны представать в искусстве (в частности, в литературных произведениях), составляя их неотъемлемое звено. «Литература,— отмечает А.П. Чудаков,— изображает мир в его физических и конкретно-предметных формах. Степень привязанности к вещному различна — в прозе и поэзии, в литературе разных эпох, у писателей различных литературных направлений.

Но никогда художник слова не может отряхнуть вещный прах со своих ног и освобожденной стопой вступить в царство имматериальности; внутренне-субстанциальное, для того чтобы быть воспринятым, должно быть внешностно-предметно воссоздано». Особенно ответственную роль образы вещей обрели в произведениях, пристально внимательных к быту, которые едва ли не преобладают в литературе начиная с эпохи романтизма.

Один их лейтмотивов литературы XIX-XX вв.;— вещь, сродная человеку, как бы сросшаяся с его жизнью, домом, повседневностью. Так, в романе Новалиса, убежденного, что настоящему поэту ничто в окружающем не чуждо, говорится, что домашняя утварь и пользование ею сулят душе человека чистую радость, что они способны «поднимать душу над обыденной жизнью», возвышать потребности человека. В подобном роде — тщательно живописуемые Н.В. Гоголем вещи в доме Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны («Старосветские помещики»): связки сушеных груш и яблок на частоколе, содержащийся с опрятностью глиняный пол, сундуки, ящики в комнатах, поющая дверь.

«Все это для меня имеет неизъяснимую прелесть»,— признается рассказчик. Нечто близкое этому и у Л.Н. Толстого: свое, особое, живое лицо имеют и кабинет старого князя Волконского (он «был наполнен вещами, очевидно беспрестанно употребляемыми», которые далее описываются), и интерьеры дома Ростовых (вспомним волнение Николая, вернувшегося из армии в Москву, когда он увидел хорошо знакомые ломберные столы в зале, лампу в чехле, дверную ручку), и комната Левина, где на всем — и на тетради с его почерком, и на отцовском диване — «следы его жизни».

Сходные мотивы звучат у И.С. Тургенева, Н.С. Лескова, порой — у А.П. Чехова (особенно в поздних пьесах); в XX в.— в прозе Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, в стихах и романе «Доктор Живаго» Б.Л. Пастернака, особенно настойчиво — в «Белой гвардии» М.А. Булгакова (понятные читателю изразцовая печь, испещренная записями, «бронзовая лампа под абажуром», без которых непредставим турбинский дом). Вещи, обозначаемые в этом ряде произведений, как бы источают поэзию семьи и любви, уюта, душевной оседлости, а одновременно — высокой одухотворенности.

Многие из подобных вещей, обжитых человеком и знаменующих его благую связь с миром,— житейские украсы, призванные радовать глаз и сердце (чаще всего — разноцветные, пестрые, узорчатые). Этот род вещей укоренен в многовековой культуре человечества и, соответственно, в словесном искусстве. Так, сказители былин были пристально внимательны к тому, что ныне принято называть ювелирными изделиями. Здесь и перстни, и красные застежки, и жемчужные серьги, и пуговицы, которые краше самого одеяния, и ткани с узорами, и великолепные пиршественные чаши, и позолота княжеской гридницы, и шубка, которая днем «будто в огне горит» и с которой по ночам «будто искры сыплются». В исторически ранних поэтических жанрах вещь предстает как «необходимая принадлежность человека, как важное его завоевание, как нечто, определяющее своим присутствием его общественную стоимость»; «изображаемая с особой тщательностью и любовью», она «предлагается всегда в состоянии предельного совершенства, высшей законченности». Этот пласт словесной образности свидетельствует о характере быта наших далеких предков, окружавших себя предметами, «в большей или меньшей степени художественно обработанными».

Житейские украсы, празднично и сказочно яркие, предстают как некий противовес пошлой обыденности в повестях Э.Т.А. Гофмана. Таков антураж дома архивариуса Линдгорста («Золотой горшок»): хрустальное зеркало и колокольчики, перстень с драгоценным камнем и сам золотой горшок с вышитой на нем великолепной лилией, который призван чудесно осчастливить юных героев повести. Таковы в сказке «Щелкунчик и мышиный король») сюжет которой хорошо известен благодаря балету П.И. Чайковского, сказочно обильные рождественские подарки детям (среди них — Щелкунчик).

Подобные предметы, чарующе поэтичные, составляют немаловажную грань произведений Н.В. Гоголя, Н.С. Лескова, П.И. Мельникова-Печерского, И.А. Гончарова («Обрыв»), А.Н. Островского («Снегурочка»). Присутствуют они и у А. Блока:

Каждый конек на узорной резьбе

Красное пламя бросает к тебе

(Вступление к «Стихам о Прекрасной Даме»)

И вдали, вдали призывно машет

Твой узорный, твой цветной рукав.

Напомним также «спицы расписные» и «плат узорный до бровей» из знаменитого стихотворения «Россия».

Поэтическая сторона быта с его утварью и предметным антуражем, имеющим народные корни, ярко воплощена в повести И. С. Шмелева «Богомолье», в сюжете которой немаловажную роль играет расписанная узорами тележка, какую, по словам одного из героев, «одной рукой да глазом не сделаешь, тут душой радоваться надо». Подобной радостью проникнуто описание беседки неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры, которая названа «песенкой»: « стекла все разноцветные, наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак, звездочками и шишечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью»,— все «резное, тонкое». О подобных предметах бытового обихода говорится в повести В.И. Белова «Деревня Бердяйка» и в его книге «Лад», в рассказах В.П. Астафьева «Дуга» и «Звездочки и елочки».

Но в литературе XIX-XX вв. преобладает иное освещение вещного мира, в большей мере снижающепрозаическое, нежели возвышающе-поэтическое. У Пушкина (1830-х годов), еще более у Гоголя и в «послегоголевской» литературе быт с его вещным антуражем часто подается как унылый, однообразный, тяготящий человека, отталкивающий, оскорбляющий эстетическое чувство. Вспомним комнату Раскольникова, один угол которой был «ужасно острый», другой — «уж слишком безобразно тупой», или часы в «Записках из подполья», которые «хрипят, будто их душат», после чего раздается «тонкий, гаденький звон». Человек при этом изображается как отчужденный от мира вещей, на которые тем самым ложится печать запустения и мертвенности.

Эти мотивы, часто сопряженные с мыслью писателей об ответственности человека за его ближайшее окружение, в том числе предметное, прозвучали и в «Мертвых душах» Гоголя (образы Манилова и, в особенности, Плюшкина), и в ряде произведений Чехова. Так, герой рассказа «Невеста», мечтающий о прекрасных фонтанах светлого будущего, сам обитает в комнате, где «накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух».

В многочисленных случаях вещный мир связывается с глубокой неудовлетворенностью человека самим собой, окружающей реальностью. Яркое свидетельство тому — творчество И.Ф. Анненского, предварившее очень многое в искусстве XX столетия. В его стихах «с каждой полки и этажерки, из-под шкафа и из-под дивана» глядит ночь бытия; в распахнутых окнах ощущается «безнадежность»; стены комнаты видятся «тоскливо-белыми» Предметы здесь, замечает Л.Я. Гинзбург,— «знаки тоски неподвижности», физиологически конкретное, но очень объемной «тоски будней»: человек у Анненского «сцеплен с вещами» болезненно и мучительно.

В иной, можно сказать, эстетизированной вариации тема тоски, стимулируемой вещами, настойчиво звучит в творчестве В.В. Набокова. Например: «Это была пошловато обставленная, дурно освещенная комната с застрявшей тенью в углу и пыльной вазой на недосягаемой полке». Так рисуется помещение, где обитает чета Чернышевских («Дар»). А вот (в том же романе) комната в квартире родителей Зины, возлюбленной героя: «маленькая, продолговатая, с крашеными вохрой стенами», она показалась Годунову-Чердынцеву «невыносимой» — «обстановка ее, окраска, вид на асфальтовый двор»; а «песочная яма для детей» напоминала герою-рассказчику тот «жирный песок», который «мы трогаем только тогда, когда хороним знакомых».

Брезгливая отчужденность от мира вещей достигает максимума в произведениях Ж.-П. Сартра. У героя романа «Тошнота» (1938) вещи вызывают омерзение потому, что «уродливо само существование мира»; ему невыносимо их присутствие как таковое, что мотивируется просто: «тошнота — это я сам». Находясь в трамвае, герой испытывает непреодолимое отвращение и к подушке сидения, и к деревянной спинке, и к полоске между ними; в его ощущении все эти вещи «причудливые, упрямые, огромные»: «Я среди них. Они окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя, просто они есть». И именно это герою невыносимо: «Я на ходу соскакиваю с трамвая. Больше я вынести не мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей».

Литература XX в. ознаменовалась небывало широким использованием образов вещного мира не только как атрибутов бытовой обстановки, среды обитания людей, но и (прежде всего!) как предметов, органически срощенных с внутренней жизнью человека и имеющих при этом значение символическое: и психологическое, и «бытийное», онтологическое. Это углубление художественной функции вещи имеет место и тогда, когда она причастна глубинам человеческого сознания и бытия, позитивно значима и поэтична, как, скажем, в стихах Пастернака с их дифирамбическими тонами, и в тех случаях, когда она, как у Анненского и Набокова, сопряжена с тоской, безысходностью и холодной отчужденностью от реальности лирического героя, повествователя) персонажа.

Итак, вещная конкретность составляет неотъемлемую и весьма существенную грань словесно-художественной образности. Вещь и литературном произведении (как в составе интерьеров, так и за их пределами) имеет широкий диапазон содержательных функций. При этом вещи «входят» в художественные тексты по-разному. Чаще всего они эпизодичны, присутствуют в весьма немногих эпизодах текста, нередко даются вскользь, как бы между делом. Но иногда образы вещей выдвигаются на авансцену и становятся центральным звеном словесной ткани. Вспомним «Лето Господне» И.С. Шмелева — повесть, насыщенную подробностями богатого и яркого купеческого быта, или гоголевскую «Ночь перед рождеством» с обильными описаниями и перечислениями бытовых реалий и с сюжетом, «закрученным» вокруг вещей, каковы мешки Солохи, в которые «угодили» ее поклонники, и черевички царицы, иметь которые пожелала Оксана.

Вещи могут «подаваться» писателями либо в виде некоей «объективной» данности, бесстрастно живописуемой (вспомним комнату Обломова в первых главах романа И.А. Гончарова; описания магазинов в романе Э. Золя «Дамское счастье»), либо как чьи-то впечатления от увиденного, которое не столько живописуется, сколько рисуется единичными штрихами, субъективно окрашенными. Первая манера воспринимается как более традиционная, вторая — как сродная современному искусству. Как отметил А.П. Чудаков, у Ф.М. Достоевского «нет спокойно-последовательного изображения вещного наполнения квартиры, комнаты. Предметы как бы дрожат в ячеях туго натянутой авторской или геройной интенции — и этим выявляют и обнажают ее». Нечто подобное — у Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и многих писателей XX столетия.

В.Е. Хализев Теория литературы. 1999 г.