Замятин биография по датам. Биография замятина евгения ивановича

1884 года в Липецкой области. Его отец был боярином и оказывал большое влияние на сына. В то же время он был священником и преподавал в местных учебных заведениях. Мать, Мария Александровна, была очень образованной и интеллигентной женщиной. Она восторгалась классическими литературными произведениями, увлекалась игрой на фортепиано. Евгений Замятин перенял многие материнские качества и пошёл по её стопам. Он так же мыслил, и его интересовали те же вещи, что и его мать. Отношения с отцом были не хуже. Они понимали друг друга с полуслова, и Замятин всегда прислушивался к советам отца.

Биография Замятина свидетельствует о том, что писатель всю свою жизнь положил на то, чтобы им гордились его родители. Он мечтал донести до народа свою мысль, хотел чтобы его произведения читали и вдумывались в них.

Детство и молодость Евгения Замятина

Изначально Замятин поступил в Лебедянскую гимназию, в этом учебном заведении в то время преподавал его отец. Затем в 9-летнем возрасте писателя отдали в Воронежскую гимназию, которую он успешно окончил с золотой медалью в 1902 году. После обучения в гимназии он пошёл учиться в политехнический институт на факультет кораблестроения. Одновременно с обучением в институте он занимался агитацией на митингах. Сам институт находился в Санкт-Петербурге, но во время летней практики писатель начал ездить по другим городам. По возвращении Замятин высказывался в поддержку большевиков и активно содействовал левому движению. За это его взяли под арест, и он несколько месяцев своей жизни находился в одиночной камере. На протяжении этого тяжёлого времени он учил иностранный язык (английский) и пробовал писать стихи. У Замятина была масса свободного времени, и он решил использовать его с умом. Спустя 2 месяца его отправили в Лебедянь, но Евгений тайно вернулся оттуда в Петербург. После чего его опять отправили обратно. В 1911 году окончил институт Замятин. Краткая биография и его жизненная история достойны того, чтобы об этом узнали потомки.

Первые повести автора

Биография Замятина сама по себе очень насыщенная. Каждый период в его жизни приносил ему что-то новое. На пике славы Замятин оказался, когда в журнале "Заветы" опубликовали его повесть "Уездное". В этой повести он написал о простой, рутинной жизни озлобленного и обиженного на весь мир Анфима Барыбы. Произведение произвело фурор среди читателей.

Замятин считал, что стиль его произведений очень близок к неореализму, но несмотря на это, он всё-таки превратил свое произведение в гротескный сюрреализм. Спустя два года Замятин был вызван в зал суда за свою антивоенную повесть "На куличках". После этого происшествия журнал, в котором было выпущено его феноменальное произведение "Уездное", конфисковали. Известный критик Воронский высказал своё мнение о том, что по сути своей эта повесть была своего рода политической издёвкой, описывающей события, происходившие после 1914 года.

Достижения Евгения Замятина

Рассказать о высотах и падениях автора может его биография. Евгений Замятин был опытным морским инженером. Он много путешествовал, постоянно ездил по России в соответствии со служебным планом. В 1915 году была написана повесть "Север", в которой он описал все свои эмоции, оставшиеся от поездки на Соловки. Уже в 1916-м Замятин занимался строительством российских ледоколов в Англии. Это были верфенные ледоколы Ньюкасла, Глазго и Сандерленда. Он руководил всем процессом постройки в Лондоне. Свои воспоминания об этом промежутке своей жизни автор изложил в повестях "Островитяне" и "Ловец человеков". Англия стала новым толчком для автора переосмыслить свои идеи и жизненные позиции. Поездка сильно отразилась на творчестве писателя, его работах и жизни в целом.

Замятин очень уважал людей, которые произвели свой вклад в развитие современного социума, но это не помешало ему обратить внимание на недочёты западного построения общества. В 1917 году прибыл в Петроград Замятин. Биография гласит, что он стал одним из самых популярных на тот момент авторов российской литературы. Читатели ценили его произведения, критики хорошо о них отзывались.

Крайне тесную связь с литературной группой имел Замятин. Краткая биография автора описывает, что он начал проводить лекции в политехническом институте, рассказывал об новостях русской литературы в и занимался развитием молодёжи во множестве других вузов. Несмотря на то что он занимался со студентами, Замятин не верил, что способен воплотить в жизнь какую-то широкомасштабную затею, не видел в себе потенциала творческой личности. Поскольку всё что его окружало, казалось Замятину бессмысленным, люди для него перестали быть людьми.

В повестях "Мамай" и "Пещера" автор высказал свою точку зрения по поводу коммунизма. Эта идея для него приравнивалась к эволюционному этапу развития человечества, движению пещерного человека к высшему существу. Так полагал Замятин. Биография также подтверждает это его убеждение.

Основная идея пролеткультовской утопии в глазах Замятина

Евгений Замятин считал, что необходимо объяснить людям, что тотальные перемены в современном мире основываются на разрушении моральных качеств человека. На фоне такого мнения выпустил в Америке в 1920 году Замятин. Биография и творчество его вызвали интерес и на Западе. В связи с тем, что произведение было написано на русском, писатель направил его в берлинское предприятие книгопечати Гржебина для его полного перевода на английский язык. Роман был успешно переведён, после чего его обнародовали в Нью-Йорке. Хоть роман и не был опубликован в СССР, но критики отреагировали на него весьма жестко.

20-е годы

В 20-е годы биография Замятина ознаменовывается выходом новых произведений. Он усердно трудился всё это время. Написал ряд пьес: "Общество Почётных Звонарей", "Атилла", "Блоха". Эти произведения также не были оценены по достоинству, поскольку его идеологию жизни в Советском Союзе не понимал ни один критик.

Письмо Сталину

В 1931 году Замятин осознал, что в СССР ему больше делать нечего, и направился к Сталину передать своё письмо. В письме шла речь о возможности переехать за границу. Аргументировал тем, что самое страшное наказание, которое только может быть для автора, — это запрет творить. Он достаточно долго обдумывал свой переезд. Несмотря на все противоречия, он очень любил родину и в душе был патриотом. Так, он создал рассказ "Русь", опубликованный ещё в 1923 году. Это было яркое доказательство любви к родине и пояснение точки зрения такого великого человека, как Евгений Замятин. Биография кратко сообщает о том, что в 1932 году автор при помощи Горького все же смог уехать жить во Францию.

Жизнь в Париже

Когда Замятин приехал в Париж, он жил там, имея советское гражданство. Занимался пропагандой русской литературы, кино, театра за границей. Основной рассказ, написанный Замятиным за рубежом, — "Бич божий". Это было последнее произведение творца. Он написал его в Париже в 1938 году. Замятину было очень трудно приспособиться к жизни в другой стране, писатель сильно скучал по родине, и все его мысли сосредотачивались на вещах посторонних, а не на творчестве. Все написанные им рассказы он старался отдавать русским, поскольку принципиально не хотел ничего издавать за границей. Это была совершенно не его стезя. Он тщательно наблюдал за тем, что параллельно происходило в России. Только спустя много лет на Родине к нему начали относиться по-иному. Люди осознали, какого автора они потеряли.

Последние годы жизни Евгения Замятина

Биография Замятина очень запутанная и непредсказуемая. Никто не знал, что в итоге всё обернётся для писателя таким образом. В мае 1934 года Замятина приняли в Союз писателей, правда, происходило это уже в его отсутствие. А в 1935 году он активно занимался работой в Антифашистском конгрессе по защите культуры вместе с советскими делегатами.

Смерть Евгения Ивановича Замятина

Умер автор 10 марта 1937 года. Его похоронили в предместье Парижа, на кладбище в Тие. Спустя эти долгие тяжёлые годы пришло запоздалое признание, когда умер Замятин Евгений Иванович. Биография его подтверждает, что только после смерти великого писателя его произведения действительно оценили по достоинству. Он был бы очень горд, что его старания были ненапрасными, а написанные произведения вошли в историю мировой и отечественной литературы. Он наконец стал известен. К сожалению, сам автор не дожил до того дня, когда публика смогла принять и понять его сложные произведения.

Биография Е. Замятина

Подготовила ученица 8 класса: Шахова Елена

Евгений Замятин родился 20 января (1 февраля) 1884 в городе Лебедянь Тамбовской губернии. Отец - православный священник, мать - пианистка. С 1893 по 1896 год Замятин посещал Лебедянскую гимназию, а потом учился в Воронежской гимназии, которую в 1902 году окончил с золотой медалью. В этом же году Евгений Иванович записался из упрямства (в школе он не всегда по математике получал хорошие оценки, в отличие от русского) на кораблестроительный факультет Санкт-Петербургского политехнического института. 4 года спустя Замятин становится большевиком и принимает участие в жизни революционной студенческой молодежи. Там он встречает свою будущую жену - Людмилу Николаевну Усову (1883-1965). Летом 1905 года при возвращении из поездки в Египет через Одессу был свидетелем восстания на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический». В 1906 Замятина арестовывают и высылают назад в Лебедянь. В этом же году он нелегально возвращается в Петербург и заканчивает институт. Во время I Мировой войны Замятин выступал с антивоенных интернационалистических позиций, в 1914 году был привлечен к суду и сослан в Кемь. В марте 1916, отбыв ссылку, Евгений Замятин был командирован в Англию для участия в строительстве российских ледоколов на верфях Ньюкасла, Глазго и Сандерленда; побывал в Лондоне. Он был одним из главных проектировщиков ледокола «Святой Александр Невский», получившего после Октябрьской революции имя «Ленин». В сентябре 1917 года Замятин вернулся в Россию. Во время Гражданской войны в России, оставаясь убежденным социалистом, Замятин критиковал политику большевистского правительства. В частности, в марте 1919 года он вместе со многими известными деятелями искусства (А. А. Блок, А. М. Ремизов, Р. В. Иванов-Разумник, К. С. Петров-Водкин) арестовывался во время спровоцированных левыми эсерами рабочих волнений на заводах Петрограда. После критической волны, последовавшей за публикацией в 1929 году в эмигрантской печати в сокращенном виде романа «Мы», которая привела к его выходу из «Союза писателей» СССР и фактическому запрету публиковаться, он пишет письмо И. В. Сталину с просьбой разрешить ему выезд за границу, и получает положительный ответ. В 1934 году, уже будучи эмигрантом, что беспрецедентно, был вновь принят в Союз писателей СССР, а в 1935 году участвовал в антифашистском Конгрессе писателей в защиту культуры как член советской делегации.Писатель скончался 10 марта 1937 года в Париже. Похоронен на Парижском кладбище в Тие (дивизион 21, линия 5, могила 36). Творчество В 1908 году Замятин выходит из партии и пишет свой первый рассказ - «Один». Два года спустя начинающий автор преподает на кораблестроительном факультете, работает инженером и одновременно заканчивает рассказ «Девушка». В 1911 году Замятина высылают за нелегальное проживание из Петербурга. Евгений Иванович принужден жить в Лахте, где он пишет свою первую повесть «Уездное». Это произведение привлекает внимание знатоков литературы и других писателей, в том числе Горького. «На куличках» - следующая повесть Замятина - также получает хорошие оценки критиков. Весной 1916 года инженер Замятин был откомандирован в Англию, где он создает «Островитяне» и «Ловец человеков». Вернувшись, Евгений Иванович организовывает группу молодых писателей «Серапионовы братья». Членами этой группы были Михаил Зощенко, Константин Федин, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Николай Тихонов и др. После революции печатается вышеупомянутая повесть «На куличках», которая раньше была запрещена. В 1920-1921 годах Замятин под влиянием фантастики Уэллса работает над романом «Мы», который является одним из его главных произведений. На решение написать роман повлияла утопия, написанная тогдашними идеологами Пролеткульта А. Богдановым и А. Гастевым. В этом романе инженер Д-503 описывает свою жизнь в городе-государстве под властью «Благодетеля». В начале Д-503, один из многих нумеров (так называют людей), с восторгом описывает организацию - основанную на математике - жизни общества. Он и не задумывается о том, что можно по другому жить: без «Зелёной Стены», квартир со стеклянными стенами, «Государственной Газеты», «Бюро Хранителей» и всемогущего «Благодетеля». Но после встречи с I-330 он входит в группу революционеров, стремящихся к продолжению революции и уничтожению существующего в городе строя. Этот роман повлиял на вышедшие позже романы-антиутопии Джорджа Оруэлла («1984», опубл. в 1948), Р. Д. Бредбери («451° по Фаренгейту», 1953) и О. Хаксли («О дивный новый мир», 1932). На русском «Мы» вышел в 1952 в Нью-Йорке в Издательстве им. Чехова, в России впервые вышел лишь в 1988 году. Последующие произведения Замятина, в том числе несколько пьес, не были допущены советской властью к отечественной публике. В 1931 году Евгению Ивановичу разрешается - с помощью Горького - выехать за границу. Он живет с того времени в Париже и продолжает работать над рассказами и киносценариями, в частности в соавторстве с Жеком Компенейцем пишет сценарий для фильма Жана Ренуара "На дне". Замятин скучает по родине до своей смерти.

Позже он писал: «Рос под роялем: мать - хорошая музыкантша, - писал он в автобиографии. - Гоголя в четыре - уже читал. Детство - почти без товарищей: товарищи - книги».

Как отмечал в своей автобиографии писатель, он родился в семье священника «среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни - той самой, о какой писали Толстой и Тургенев». После окончания Воронежской гимназии с золотой медалью Замятин стал студентом кораблестроительного факультета Петербургского политехнического института. Практика на различных заводах и на пароходе «Россия», на котором будущий писатель плавал от Одессы до Александрии, дала ему самые разные впечатления.

Замятин в возрасте двух лет.

Замятин принял участие в революционных событиях 1905 года на стороне большевиков, после чего его арестовали и выслали в родные места. Когда спустя некоторое время Замятин вернулся в Петербург, ему пришлось жить на полулегальном положении. Тем не менее, в 1908 году он окончил политехнический институт, и остался при кафедре корабельной архитектуры преподавателем.

В течение трех лет напряженной работы чертежи, поездки на стройки и статьи в специальных журналах чередовались с написанием первых литературных произведений. Первый рассказ Замятина появился в 1908 году, однако началом профессиональной деятельности сам писатель считал 1911 год, когда была опубликована его повесть «Уездное», которая сразу стала пользоваться огромным успехом у читателей, а критика назвала это произведение литературным событием.

Замятин сблизился с группой «Заветов», куда входили писатели А.Ремизов и М.Пришвин. Замятин начал вырабатывать свой собственный «орнаментальный» стиль - его описания были изящны и многослойны: «Солнце, песок, черномазые арабы, песок, верблюды, песок, кактусы. Где-нибудь в другом месте не арабы, а турки, и опять - солнце, верблюды, песок» - из произведения «Три дня», изданном в 1913 году. Причем южное описание в этом произведении предваряло рассказ о событиях на броненосце «Потемкин». Подобная отстраненность повествования была характерна уже для прозы 1920-х годов. Родоначальником ее считается В.Шкловский. Но она существовала в русской литературе гораздо раньше.

Другой особенностью прозы Замятина той поры стал ярко выраженный этнографизм, не случайно его называли также писателем-бытовиком. В это время в произведениях Замятина появилась сатирическая тональность. Он изображал мир русской провинции, уездного мещанства, который до него и параллельно с ним изображали Горький в повести «Городок Окуров» и Толстой в «Заволжье». Критика писала о нем: «В голосе молодого художника прежде всего и громче всего слышится боль за Россию. Это основной мотив его творчества, и со всех страниц немногочисленных произведений Замятина ярко и выпукло проступает негодующий лик нашей родины, - больная запутанность русской «непутевой» души, кошмарная и гибельная беспорядочность нашего бытия и тут же рядом жажда подвига и страстное искательство правды...»

В 1914 году в журнале «Заветы» была опубликована антивоенная повесть Замятина «На куличках», которая вызвала большой общественный резонанс. В результате редакция журнала и сам автор были привлечены к суду. Замятин был оправдан, и в 1916 году уехал в командировку в Англию. К тому времени писатель зарекомендовал себя искусным корабельным инженером-архитектором. По его собственным словам, им владели два чувства, «две жены» - литература и кораблестроение. В Англии он работал на заводах в Глазго, Ньюкасле, Сандерленде, Саутшилдсе, разрабатывал чертежи ледоколов «Святой Александр Невский» (после революции - «Ленин»), «Святогор» (потом - «Красин»), «Минин», «Пожарский», «Илья Муромец». Они строились при его непосредственном участии.

Написанная им повесть «Островитяне» вновь вызвала скандал, поскольку в сатирической форме Замятин изобразил Англию. Он мастерски использовал разные художественные приемы - аллегорию и реминисценцию, иронию и ассоциативные параллели. Жизнь в Англии убедила Замятина, что сам по себе технический прогресс в отрыве от нравственности, духовного развития не только не способствует улучшению человеческой породы, но грозит вытеснить человеческое в человеке.

После Октябрьской революции Замятин организовывал различные литературные кружки, вместе с Гумилевым обучал литературной технике начинающих писателей. Однако в своих произведениях и статьях писатель выступал против зарождающейся тоталитарной системы, где настоящее искусство оказывалось не нужным. Своеобразным манифестом писателя стали рассказы «Пещера» и «Мамай» в 1920 году, «Атилла» в 1928 году. В них он рассказывал о начальном периоде коммунизма как о возвращении в эпоху первобытных людей, где царят варварские отношения. Но настоящий скандал разразился после публикации романа «Мы». Революционные власти восприняли это произведение Замятина как карикатуру на коммунистическое общество будущего. Роман был сразу же опубликован на чешском, английском и французском языках, но в России он вышел только в 1988 году. В нем Замятин соединил русскую и европейскую традиции, использовав идеи Федора Достоевского о Благодетеле и Г.Уэллса о будущем мире машин, где человеческое начало отводится на второй план.

Обновление формы проявилось и в созданных Замятиным в 1920-е годы пьесах. Наиболее интересно из них драматическое представление «Блоха», созданное драматургом по мотивам сказа Н.Лескова «Левша». Оно с успехом шло в Московском Художественном театре, а декорации к спектаклю были выполнены Б.Кустодиевым.

Обстановка вокруг Замятина накалялась, ему не могли простить независимости, острого и правдивого языка. Он не умел и не мог говорить и писать неправду. Творческая судьба Евгения Замятина служит наглядным примером того, как русский писатель стал родоначальником целого направления в литературе, но не у себя на родине, а в европейской культуре. Причем, произошло это неожиданно не только для него самого, но и для окружающих. Замятин относился к числу тех писателей, чье творчество во многом определялось социальными мотивами, но никоим образом не сводилось только к ним. Он вошел в русскую культуру и как прекрасный литературовед, разработавший собственную филологическую концепцию.

В своей внутренней рецензии на однотомник избранных произведений Замятина В.Шкловский заметил: «Без него наша литература была бы неполной».

О Евгении Замятине был снят документальный фильм «Путь парадоксов. Евгений Замятин».

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовил Андрей Гончаров

ЮРИЙ АННЕНКОВ.

Из книги воспоминаний "ДНЕВНИК МОИХ ВСТРЕЧ. Цикл трагедий"

С Евгением Замятиным, самым большим моим другом, я впервые встретился в Петербурге, в 1917 году. Значение Замятина в формировании молодой русской литературы первых лет советского периода - огромно. Им был организован в Петрограде, в Доме Искусств, класс художественной прозы. В этой литературной студии, под влиянием Замятина, объединилась, и сформировалась писательская группа "Серапионовых братьев": Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, а также - косвенно - Борис Пильняк, Константин Федин и Исаак Бабель. Евгений Замятин был неутомим и превратил Дом Искусств в своего рода литературную академию. Количество лекций, прочитанных Замятиным в своем классе, лекций, сопровождавшихся чтением произведений "Серапионовых братьев" и взаимным обсуждением литературных проблем, и, разумеется, - прежде всего, - проблем литературной формы, - было неисчислимо. Эти лекции представляют собой несомненный интерес. Они не страдают педантизмом.

"Я с самого начала отрекаюсь от вывешенного заглавия моего курса. Научить писать рассказы или повести - нельзя. Чем же мы будем тогда заниматься? - спросите вы. - Не лучше ли разойтись по домам? Я отвечу: нет. Нам все-таки есть чем заниматься. Есть большое искусство и малое искусство, есть художественное творчество и художественное ремесло. Малое искусство, художественное ремесло - непременно входит, в качестве составной части, в большое. Бетховен, чтобы написать Лунную Сонату, должен был узнать сперва законы мелодий, гармоний, контрапункций, т.е. изучить музыкальную технику композиций, относящуюся к области художественного ремесла. И Байрон, чтобы написать "Чайльд-Гарольда", должен был изучить технику стихосложения. Точно так же и тому, кто хочет посвятить себя творческой деятельности в области художественной прозы, - нужно сперва изучить технику художественной прозы", - писал Замятин. "Мелодия - в музыкальной фразе осуществляется: 1) ритмическим ее построением; 2) построением гармонических элементов в определенной тональности и 3) последовательностью в изменении силы звука, - продолжал Замятин.

Мы займемся, прежде всего, - вопросом о построении целых фраз в определенной тональности, тем, что в художественном слове принято называть инструментовкой... Инструментовка целых фраз на определенные звуки или сочетания звуков - преследует уже не столько цели гармонические, сколько цели изобразительные. Всякий звук человеческого голоса, всякая буква - сама по себе вызывает в человеке известные представления, создает звукообразы. Я далек от того, чтобы приписывать каждому звуку строго определенное смысловое или цветовое значение. Но - Р - ясно говорит мне о чем-то громком, ярком, красном, горячем, быстром. Л - о чем-то бледном, голубом, холодном, плавном, легком. Звук Н - о чем-то нежном, о снеге, небе, ночи... Звуки Д и Т – о чем-то душном, тяжком, о тумане, о тьме, о затхлом. Звук М - о милом, мягком, о матери, о море. С А - связывается широта, даль, океан, марево, размах. С О - высокое, глубокое, море, лоно. С И - близкое, низкое, стискивающее и т.д.".

Говоря о Гумилеве и Замятине, Николай Оцуп писал: "Вряд ли будет ошибкой назвать начало третьего литературного десятилетия в России студийным... Хорошо было начинающим стихотворцам: у них был незаменимый, прирожденный учитель - Гумилев. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать. Замятин и Гумилев - почти ровесники. Первый родился в 1885 году, второй годом позже. Революция застала того и другого за границей. Гумилев был командирован в Париж с поручениями военного характера, Замятин - в Англию, наблюдать за постройкой ледокола "Александр Невский" впоследствии "Ленин"). Оба осенью 1917 года вернулись в Россию. Есть что-то общее в их обликах, в их отношении к литературе. Гумилев был человеком редкой дисциплины, сосредоточенной воли, выдержки. Теми же качествами привлекателен характер Замятина. Каждый из них алгеброй гармонию проверил. Тот и другой твердо знали, что мастерство достигается упорной работой".

Замятин, это, прежде всего, - замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной. Счастливый месяц летнего отдыха я провел с ним в 1921 году, в глухой деревушке, на берегу Шексны. Заброшенная изба, сданная нам местным советом. С утра и до полудня мы лежали на теплом песчаном берегу красавицы реки. После завтрака - длинные прогулки среди диких подсолнухов, лесной земляники, тонконогих опенок и, - потом – снова песчаный берег Шексны, родины самой вкусной стерляди. Волжская стерлядь - второго сорта.

Потом - вечер. Светлый, как полдень. Затем - ночь. Белые ночи. Спать было некогда. Мы проблуждали, должно быть, сотни верст, не встретив ни одного волка, ни медведя, ни лисиц. Только - редкие, пугливые зайцы и лесная земляника, брусника, черника, клюква, которые мы клали в рот горстями. Иногда над Шексной пролетали горластые дикие утки... Впрочем, мы много работали, сидя в кустах или лежа в траве: Замятин - со школьными тетрадями, я - с рисовальным альбомом. Замятин "подчищал", как он говорил, свой роман "Мы", и готовил переводы то ли - Уэллса, то ли - Теккерея. Я зарисовывал пейзажи, крестьян, птиц, коров.

Часам к шести вечера Людмила Николаевна, жена Замятина, ждала нас к обеду, чрезвычайно скромному, хотя появлялась в меню иногда и выуженная нами исподтишка стерлядка. Позже, - ближе к белой ночи - липовый чай с сахарином.

С семьей.

Людмила Николаевна, очаровательная и по-русски общительная, была не только верной спутницей Замятина. Она была помощницей и, в некотором смысле, даже сотрудницей своего мужа в его литературных трудах. Замятин всегда давал ей на прочтение первоначальные наброски своих рукописей, и она неизменно делала казавшиеся ей нужными замечания, которые приводили иногда писателя к некоторым формальным изменениям текста. Затем, Людмила Николаевна, прекрасная дактилографка, переписывала окончательный текст на пишущей машинке.

Мое писательство, - шутил Замятин, - является у нас совместным.

В какой-то мере эта шутка отвечала действительности. Но Людмила Николаевна каждый раз в таких случаях с искренней застенчивостью опровергала это, называя себя просто "пишущей машинкой", или – улыбнувшись и махнув рукой, выходила из комнаты. Как-то вечером, в избе, Замятин прочел мне одну из первых страниц романа "Мы": "Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера - сотни, тысячи нумеров... с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой... Слева от меня 0-90, ...справа - два каких-то незнакомых нумера".

Мне не понравилось слово "нумер", казавшееся, на мой взгляд, несколько вульгарным: так произносилось это слово в России какими-нибудь мелкими канцелярскими провинциальными чинушами и звучало не по-русски.

Почему - нумер, а не номер?

Так, ведь, это - не русское слово, - ответил Замятин, - искажать не обязательно. По-латински - numenis; по-итальянски - numero; по-французски - numero; по-аглицки - number; по-немецки - Nummer... Где же тут - русское? Где же тут "О"? Давай-ка раскроем русский словарь, у меня здесь - русско-аглицкий.

Переводя Теккерея (или Уэллса), Замятин всегда имел под руками русско-английский словарь.

Ну, вот, посмотрим, где здесь русские корни, - сказал Замятин и начал читать, слово за словом, с буквы "А", - абажур, аббат, аберрация, абзац, абонемент, аборт, абракадабра, абрикос, абсолютизм, абсурд, авангард, аванпост, авансцена, авантюра, авария, август, августейший... Стоп! Я наткнулся: авось! Дальше: аврора, автобиография, автограф, автократия, автомат, автомобиль, автопортрет, автор, авторитет, агитатор, агент, агония, адепт, адвокат, адрес, академия, акварель, аккомпанемент, акробат, аксиома, акт, актер, актриса... Стоп! наткнулся на акулу!.. Дальше: аккуратность, акустика, акушерка, акцент, акция, алгебра, алебастр, алкоголь, аллегория, аллея... Стоп: алмаз... Дальше: алфавит, алхимия... Стоп: алчность и алый... Дальше: альбом, альманах, алюминий, амазонка, амальгама,амбар, амбиция, амвон, аминь, аммияк, амнистия, ампутация, амулет, амфитеатр, анализ, аналогия, ананас, анархия, анафема, ангажировать, ангел, анекдот, анис, Анна, аномалия, антагонизм, антиквариат, антипатия, антипод, антихрист, античный, Антон, антракт, антрацит, антропология, анчоус, апатия, апельсин, апокалипсис, апокриф, апология, апоплексия, апостол, апостроф, аппарат, аппеляция, аппетит, аплодисмент, апрель, аптека, арап, арбуз, аргумент, аренда, ареопаг, арест, аристократия, арифметика, ария, арка, арлекин, армия, аромат, арриергард, арсенал, артель, артерия, артиллерия, артист, арфа, архангел, архив, архипелаг, архитектура, архиепископ, аскет, ассигнация, ассистент, астрономия, асфальт, атака, атеизм, атлас, атлет, атмосфера, атом... Наконец-то: ау!.. атем, аудитория, аудиенция, аукцион, афиша, ах, аэролит... В общем - ахинея, - закричал Замятин, - видал миндал? Даже арбуз, черт возьми, не русский! Правда, французский "arbouse" больше похож на землянику, но ведь слово-то уже существует, перепутали только значение. Даже наша ежедневная "абракадабра", как и наша "галиматья", на букву "Г", - и те не наши. Да что там! Даже Антон (Чехов)! Даже Аркашка (Счастливцев), даже Акакий (Акакиевич), даже Алексей (Толстой), даже Александр (Пушкин), и так - начиная с Адама! Даже Анна (Каренина) не наша! И, значит, как все производные - даже наша здешняя доярка Аннушка, Анютка - не наша! Даже Анненский (Иннокентий)! Даже - Анненков Юрий? Ты происходишь, вероятно, ни дать - ни взять - от Анны, королевы Франции тысяча пятидесятых годов. Впрочем, эта французская Анна была тоже Аннушкой, дочерью Ярослава Мудрого, сына Владимира - Красное Солнышко... Но все же от буквы "А" нам, русским, остается лишь "авось", "ау!" "алтын", "акула" (Боже упаси!), "алмаз", который нам не по карману, и, кажется, "ад". Впрочем, в нашем аде я тоже не уверен: он тоже иностранец, рожденный марксизмом... А теперь - буква "Б": багаж, база, базар, бакенбарды, бактерия, бал, баланс, балерина, балет, балкон, баллада, баллотировать, бамбук, банальность, банан, бандит, банк, банкет, банкир, банкрот, баня, барак, барельеф, баритон, барка, барометр, баррикада, барьер, бас, бассейн, батальон, батарея, батист, бацилла, беллетристика, бемоль, бензин, бетон, библиография, библиотека, бивак, бидон, билет, бильярд, бинокль, биография, биология, биплан, бис, бисквит, бифштекс, бланк, блокада, блокнот, блондин, бойкот, бокал, бомба, бомбардировать, борт, ботаника, ботинок, браслет, бригада, брильянт, бронза, бронхит, брошь, брошюра, брынза, брюнет, букет, букинист, бульвар, бульон, буржуй, бутерброд, бутон, бутылка, буфет, бюджет, бюллетень, бюро, бюрократ, бюст... И так далее... Баста! Какая каша! Salade russe, который в России называется Salade Olivier. Замятин захлопнул словарь.

Согласен, - сказал я, - но по поводу "нумера" остаюсь при своем мнении. Иначе как же поступить с поговоркой: "Как в номер, так и помер?" - Очень просто, - ответил Замятин. - "Как в нумер, так и умер". Только и всего.

Он отодвинул словарь, и мы принялись за липовый чай с сахарином. Наливая чай в стакан, я неожиданно вспомнил фразу Достоевского, в "Идиоте", о том, что князю Мышкину, в трактире на Литейной, "тотчас же отвели нумер", и что у Гоголя, в "Мертвых душах", Чичиков, остановившись в гостинице, поднялся в свой "нумер".

Ну, вот видишь, - засмеялся Замятин, - с классиками спорить не приходится.

Месяц в деревне. И даже - не в самой деревне, а где-то с краюшку от нее, в одинокой избушке, на берегу Шексны. От шекснинского солнца мы все стали коричневыми. Счастливый месяц, полный пенья, чириканья птиц, лесных ароматов. Но месяц быстро прошел, и мы должны были оставить Шексну и вернуться в Питер. Замятин занимал квартиру на Моховой улице, в доме, принадлежавшем издательству "Всемирная Литература" (книги которого выходили с издательской маркой моей работы). Замятин состоял там членом Редакционного Совета, вместе с М.Горьким, с А.Н.Тихоновым, А.Л.Волынским и К.И.Чуковским. Но в том же году, вместе с А.А.Блоком, А.Л.Волынским, М.Горьким, В.И.Немировичем-Данченко, А.Н.Тихоновым и К.И.Чуковским Замятин был также избран членом Литературного Отдела "Дома Искусств" и, вместе с М.Добужинским, Н.Радловым, К.Чуковским и В.Щербатовым - в Редакционную Коллегию журнала "Дом Искусств". Кроме того, вместе с А.Блоком, А.Волынским, Н.М.Волковысским, А.В.Ганзеном, М.Горьким, П.К.Губером, Л.Я.Шишковым, В.Б.Шкловским и К.Чуковским - Замятин был тогда членом Правления Союза Писателей. Годом раньше Домом Литераторов был объявлен конкурс для начинающих писателей-беллетристов. Состав жюри: В.А.Азов, А.В.Амфитеатров, А.Волынский, В.Я.Ирецкий, А.М.Редько, Б.М.Эйхенбаум и, конечно, Замятин... Иначе говоря, Замятин находился в самом центре литературной жизни России тех лет.

Искуснейше написанное Замятиным "Сказание об Иноке Еразме" можно было бы принять за произведение протопопа Аввакума. Язык Замятина – всегда замятинский, но, в то же время, всегда разный. В этом - особенность и богатство Замятина как писателя. Для него язык есть форма выражения, и эта форма определяет и уточняет содержание. Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком. Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писаря или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах, он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции - в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или - языком математических формул. Но во всех случаях язык Замятина, порывающий с русской литературной традицией, остается очень образным и, вместе с тем, сдержанным, проверенным в каждом выражении.

Язык осовеченной деревни мы слышали, например, в рассказе "Слово предоставляется товарищу Чурыгину", написанном в 1926 году и опубликованном впервые в альманахе "Круг", в Москве, в 1927 году. Замятин в этом рассказе отсутствует: рассказ написан прямой речью мужика Чурыгина и обнаруживает чрезвычайно тонкий слух Замятина к языку своего избранника - оратора. Чурыгин рассказывает, как солдат Егор, герой Первой мировой войны, награжденный Георгиевским крестом, вернувшись домой, сообщал у себя в избе своим соседям: "Но мы, говорит, в скорости прикончим весь этот обман народного зрения под видом войны. Потому, говорит, нам вполне известно, что теперь надо всеми министрами стоит при царе свой мужик под именем Григорий Ефимыч, и он им всем кузькину мать покажет".

"Тут, - продолжает Чурыгин, - как это услыхали наши, - ну, прямо в чувство пришли и кричат с удовольствием, что теперь уж, конечно, и войне и господам - крышка и полный итог, и мы все на Григория Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти наш мужик... У меня от этого известия прямо пульс начался..." И так далее. Не думаю, чтобы Распутин был достоин рассказа Замятина, но сам по себе, особенно - филологически, рассказ великолепен. Теперь - другое: "Темно. Дверь в соседнюю комнату прикрыта неплотно. Сквозь дверную щель - по потолку полоса света: ходят с лампой, что-то случилось. Всё быстрей, и темные стены - всё дальше, в бесконечность, и эта комната - Лондон, и тысячи дверей, мечутся лампы, мечутся полосы по потолку... Лондон плыл - все равно куда. Легкие колонны друидских храмов – вчера еще заводские трубы. Воздушно-чугунные дуги виадуков: мосты с неведомого острова на неведомый остров. Выгнутые шеи допотопно-огромных черных лебедей - кранов: сейчас нырнут за добычей на дно. Вспугнутые, всплеснулись к солнцу звонкие золотые буквы: "Роллс-Ройс, авто" - и потухли... Что-то случилось. Черное небо над Лондоном - треснуло на кусочки: белые треугольники, квадраты, линии - безмолвный, геометрический бред прожекторов... И вот выметенный мгновенной чумой - опустелый, геометрический город: безмолвные купола, пирамиды, окружности, дуги, башни, зубцы".

Это - из "Ловца человеков". Ничего похожего на Чурыгина, своего рода - словесный кубизм.

Теперь - из романа "Мы": "Вот что: представьте себе квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете - квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны. Вот и я в этом квадратном положении... Для меня это - равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона".

Здесь уже - супрематизм Малевича, знаменитый его черный квадрат на белом фоне, прогремевший на весь мир, И еще - начало из статьи "О синтетизме", посвященной моему художественному творчеству:

Вот - язык инженера, строителя, математика.

Наиболее любопытным являлось то, что эту форму своего языка Замятин обернул именно против математичности, против организованности, против "железной логики" точных наук. Будучи инженером-кораблестроителем, то есть человеком, привыкшим к общению с миром непогрешимых, заранее предначертанных схем, он не страдал, однако, "детской болезнью" обожествления схематики, и поэтому Замятину становилось все труднее жить в условиях советского режима, построенного на плановости" и рационализации.

По существу, вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась только в том, что он не бил в казенный барабан, не "равнялся", очертя голову, но родолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать. Замятин утверждал, что человеческую жизнь, жизнь человечества нельзя искусственно перестраивать по программам и чертежам, как трансатлантический пароход, потому что в человеке, кроме его материальных, физических свойств и потребностей, имеется еще иррациональное начало, не поддающееся ни точной дозировке, ни точному учету, вследствие чего, рано или поздно, схемы и чертежи окажутся взорванными, что история человечества доказывала множество раз. Я, не имевший, в противоположность Замятину, никаких отношений к точным наукам, возражал ему:

Наука и техника, познающие, раскрывающие и организующие жизнь, ведут к ее симплификации. Наука и техника - это форсированный марш полков. Беспорядочное, хаотическое, анархическое, неряшливое, распад и развал - раздражают человека. Уклонение от норм он называет "безумием". Дисциплинированный, логический ум он называет "прекрасным" умом.

Ты не прав в основном, - отвечал Замятин, - будет время, - оно придет непременно, - когда человечество достигнет известного предела в развитии техники, время, когда человечество освободится от труда, ибо за человека станет работать побежденная природа, переконструированная в машины, в дрессированную энергию. Все преграды будут устранены, на земле и в пространстве, все невозможное станет возможным. Тогда человечество освободится от своего векового проклятия - труда, необходимого для борьбы с природой, и вернется к вольному труду, к труду-наслаждению. Искусство только еще рождается, несмотря на существование Фидия и Праксителя, Леонардо да Винчи и Микеланджело, на Шекспира и на Достоевского, на Гёте и на Пушкина. Искусство нашей эры - лишь предтеча, лишь слабое предисловие к искусству. На стоящее искусство придет в эру великого отдыха, когда природа будет окончательно побеждена человеком.

Нет, - запротестовал я, - этого не произойдет, потому что нет предела познавательным стремлениям человека. Прогресс не знает предела. Невозможно удовлетворить потребности человека, ибо его потребности родятся вслед за изобретениями. Моим первым восторгом в раннем детстве были мои первые штанишки с карманами. Я отнюдь не испытывал лишений при отсутствии карманов: в том возрасте они мне были не нужны. Но когда карманы оказались пришитыми, я целыми днями наполнял их щепками, пустыми коробками и шпильками няни Натальи: у меня появилась потребность в карманах. Пока мы путешествовали в дормезах, никто из нас не стремился примчаться в один день из Лондона в Париж. Мы спокойно теряли на это полторы недели. Теперь мы испытываем катастрофу, если, позавтракав в Лондоне, не успеем прилететь на заседание в Париж к пяти часам пополудни. Когда лабораторная склянка родит живого человека, для нас станет прямой необходимостью заказывать по телефону ребенка такого-то характера, такого-то пола и цвета, к такому-то дню и часу. И вот, когда природа, нас окружающая, превратится, наконец, в формулу, в клавиатуру, - человек займется перемещением собственного мозжечка, комбинирование мозговых извилин, изобретением мыслительных рубильников и выключателей характера и склонностей. Но остановиться он не сможет. Станция - за гранью жизни. Пока не будет изобретено бессмертие.

Замятин смеялся. Я - тоже смеясь - добавил, что наслаждаться прекрасным мы можем и теперь. Всякий раз, например, входя в целесообразно оборудованное помещение (операционный зал больницы, обсерваторию, уборную), я испытываю чувство зрительного удовлетворения, ощущаю прекрасное при виде ослепительно белых, строго гигиенических стен, безукоризненно-логических, безапелляционных форм приборов и всевозможных деталей. Картина, поистине, глубоко умилительная для каждого, кто не разучился видеть красоту. Для того, чтобы вызвать ощущение прекрасного, вовсе не обязательно писать пейзажи или блудливых маркизочек, как это делают Левитаны или Сомовы. Снова раздался взрыв смеха.

Люблю быть точным, - произнес Замятин, - сказанные слова часто забываются. Стенографистки у нас, к сожалению, нет. Поэтому я отвечу тебе письменно.

И, действительно, на другой день я получил от Замятина письмо, которое явилось кратчайшим шуточным конспектом романа "Мы".

"Дорогой мой Юрий Анненков! - писал Замятин. - Я сдаюсь: ты прав. Техника - всемогуща, всеведуща, всеблаженна. Будет время, когда во всем - только организованность и целесообразность, когда человек и природа - обратятся в формулу, в клавиатуру. И вот - я вижу это блаженное время. Все симплифицировано. В архитектуре допущена только одна форма - куб. Цветы? Они нецелесообразны, это - красота бесполезная: их нет. Деревьев тоже. Музыка - это, конечно, только звучащие Пифагоровы штаны. Из произведений древней эпохи в хрестоматию вошло только: Расписание железных дорог. Люди смазаны машинным маслом, начищены и точны, как шестиколесный герой Расписания. Уклонение от норм называют безумием. А потому уклоняющихся от норм Шекспиров, Достоевских и Скрябиных - завязывают в сумасшедшие рубахи и сажают в пробковые изоляторы. Детей изготовляют на фабриках - сотнями, оригинальных упаковках, как патентованные средства; раньше, говорят, это делали каким-то кустарным способом. Еще тысячелетие - и от соответствующих органов останутся только розовенькие прыщички (вроде того, как сейчас у мужчин на груди справа и слева). Впрочем, пока кое-какие, воробьиные, еще уцелели, но любовь заменена полезным, в назначенный час, отправлением сексуальных надобностей; как и отправление прочих естественных надобностей, оно происходит в роскошнейших, благоухающих уборных - нечто вроде доисторических римских терм... И вот, в этот рай - попал ты, милейший Юрий Анненков. Не этот, выдумавший с тоски индустриализацию искусства, а настоящий, озорной, лентяй, беспутник, аккуратный только в одном: в опаздывании, не дурак выпить и в пику мне присоседиться к Мэри - красавица петербуржанка тех лет, за которой мы оба тогда одновременно ухаживали (или, как говорил Замятин, - "приударяли"). Дорогой мой друг! В этой целесообразной, организованной и точнейшей вселенной тебя укачало бы в полчаса... В человеке есть два драгоценных начала: мозг и секс. От первого – вся наука, от второго - все искусство. И отрезать от себя все искусство или вогнать его в мозг - это значит отрезать... ну да, и остаться с одним только прыщиком. Человек с прыщиком может говорить о маркизочках, занимающихся блудом. Блуд, сиречь, нарушение расписаний, установленных законным браком, есть, конечно, институт антирелигиозный и неорганизованный. А, по-моему, маркизочка, если она занимается своим делом от души и красива, - чудесная женщина. И человек, который хорошо изображает любовь и учит любви тех, что это плохо знает, - полезный человек. Твоя формула искусства - "науки, познающей и организовывающей жизнь" - это формула искусства для скопцов, для замаринованных в уксусе, вроде моего достопочтенного викария Дьюли в "Островитянах", у которого вся жизнь – по расписанию, и любовь тоже по субботам), и уже, конечно (да здравствует человек будущего - м-р Дьюли!), никакой игры, никакой прихоти, бесполезного каприза, случайности - все организованно и целесообразно... Милый мой Анненков, ты заразился машинобожием. Религия материалистическая, находящаяся под высочайшим покровительством - так же убога, как и всякая другая. И как всякая другая - это только стенка, которую человек строит из трусости, чтобы отгородиться ею от бесконечности. По эту сторону стенки - все так симплифицировано, монистично, уютно, а по ту - заглянуть не хватит духу. Какой-то мудрый астрономический профессор (фамилию забыл) вычислил недавно, что вселенная-то, оказывается, вовсе не бесконечна, форма ее сферическая и радиус ее - столько-то десятков тысяч астрономических, световых лет. А что, если спросить его: ну, а дальше-то, за пределами вашей сферической и конечной вселенной, - что там? А дальше, Анненков, дальше, за твоим бесконечным техническим прогрессом? Ну, восхитительная твоя уборная; ну, еще более восхитительная, с музыкой (Пифагоровы штаны); ну, наконец, единая, интернациональная, восхитительная, восхитительнейшая, благоуханнейшая уборная, - а дальше? А дальше - все из восхитительнейших уборных побегут под неорганизованные и нецелесообразные кусты. И, уверен, раньше других - ты. Потому что твои картины и рисунки - спорят с тобой гораздо лучше меня. И сколько бы ты ни говорил машинопоклонных слов - ты, к счастью, не перестанешь тоже писать "Желтые трауры" и прочие, к счастью - нецелесообразные картины. Твой Евг.Замятин".

И еще через день, встретив меня, Замятин сказал улыбаясь: "В дополнение к письму, вспомним фразу из "Балтазара" Анатоля Франса: "La science est infaillible; mais les savants se trompent toujours", - "Наука непогрешима; но ученые постоянно ошибаются".

Заключительные слова Замятина из его письма ко мне - "а дальше – все из восхитительнейших уборных побегут под неорганизованные и нецелесообразные кусты".

Выдержки из Замятина: "Реализм видел мир простым глазом; символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет - и символизм отвернулся от мира. Это - тезис и антитезис; синтез подошел к миру со сложным набором стекол, и ему открываются гротескные, странные множества миров... Завтра - мы совершенно спокойно купим место в спальном вагоне на Марс. Эйнштейном сорваны с якорей самое пространство и время. И искусство, выросшее из этой, сегодняшней реальности - разве может не быть фантастическим, похожим на сон? Но все-таки есть еще дома, сапоги, папиросы; и рядом с конторой, где продаются билеты на Марс - магазины, где продаются колбасы. Отсюда в сегодняшнем искусстве - синтез фантастики с бытом. Каждую деталь – можно ощупать: все имеет меру и вес, запах; из всего - сок, как из спелой вишни. И все же из камней, сапог, папирос и колбас - фантазм, сон".

Правда, Замятин не упомянул здесь о том, что "рядом с конторой, где продаются билеты на Марс", бывают также - голод, бездомность, отсутствие колбас, сапог и папирос, то есть - реальность, сильно меняющая "фантазм и сон". Но это уже - полемика, которая не входит в мою задачу.

Статья Замятина "О синтетизме", первые строки которой были здесь мной приведены, появилась в книге "Юрий Анненков. Портреты. Текст Евгения Замятина, Михаила Кузмина, Михаила Бабенчикова". Через 8 лет, в 1930 году, в сборнике "Как мы пишем" Замятин, в статье "Закулисы", поместил оттуда следующую выдержку: "...Ни одной второстепенной детали, ни одной лишней черты (только - суть, экстракт, синтез, открывающийся глазу в сотую долю секунды, когда собраны в фокус, спрессованы, заострены все чувства)... Сегодняшний читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова - и им самим договоренное будет врезано в него неизмеримо прочнее, врастет в него органически. Так синтетизм открывает путь к совместному творчеству художника - и читателя или зрителя".

К этой выдержке Замятин прибавил: "Это я писал несколько лет назад о художнике Юрии Анненкове, о его рисунках. Это я писал не об Анненкове, а о нас, о себе, о том, каким по-моему должен быть словесный рисунок".

Замятин был прав. Не знаю почему, но, несмотря на наши противоречия, я всегда чувствовал, как художник, родство с творчеством Замятина, и это чувство сохранилось во мне до сих пор.

В 1922 году Замятин, за свое открытое свободомыслие, был арестован, заключен в тюрьму и приговорен без суда к изгнанию из Советского Союза вместе с группой приговоренных к тому же литераторов. Там же, в тюрьме, ему была выдана следующая бумага:

"Р.С.Ф.С.Р. Н.К.В.Д. Гос. Политическое Управление. 7 сентября 1922 г. Љ 21923. Дело Љ 21001. Удостоверение Г.П.У. за Љ21923.

1922. Москва, Большая Лубянка, 2. Телеф. Г.П.У. Коммутатор.

Сдается на погранпункте единовременно с предъявлением загранич. паспорта. Выдана виза Љ 5076 11 октября 1922 г. 1 секретарь (подпись неразборчива) Дано сие гр. Р.С.Ф.С.Р. Замятину Евгению Ивановичу, р. в 1884 г. в том, что к его выезду за границу в Германию, по (день поездки): высыл. бессрочно, со стороны Гос. Пол. Упр. препятствий не встречается. Настоящее удостоверение выдается на основании постановления СОВНАРКОМА от 10 мая 1922 г. Нач. Особого Отдела ГПУ - Ягода".

Да, да. Не больше и не меньше: Ягода! Для Замятина, впрочем, такая "правительственная" реакция не была ни новостью, ни неожиданностью. В те, теперь уже далекие, годы Замятин был революционером и не скрывал этого. Совершенно естественно, что в 1914 году повесть "На куличках" не могла, отвечать вкусам правительства дореволюционной России. Лет через пятнадцать, вспоминая об этом случае, Замятин писал, не без иронии: "С этой повестью ("На куличках") вышла странная вещь. После ее напечатания раза два-три мне случалось встречать бывших дальневосточных офицеров, которые уверяли меня, что знают живых людей, изображенных в повести, и что настоящие их фамилии - такие-то и такие-то, и что действие происходит там-то и там-то. А, между тем, дальше Урала никогда я не ездил, все эти "живые люди" (кроме 1/10 Азанчеева) жили только в моей фантазии, и из всей повести только одна глава о "клубе ланцепупов" построена на слышанном мною от кого-то рассказе. "А в каком полку вы служили?" - Я: "Ни в каком. Вообще - не служил". - "Ладно! Втирайте очки"!"

Потом пришла коммунистическая революция, превратившаяся вскоре (с неожиданной быстротой!) в режим новой бюрократии и порабощения, которые не успели убить в Замятине революционера: Замятин им остался. Роман "Мы", как я говорил, был написан уже в 1920 году. Совершенно естественно, что он не мог отвечать вкусам послереволюционной бюрократии и был запрещен к печатанью в Советском Союзе. Но достаточно привести несколько выдержек из статей Замятина, проскользнувших в советской прессе, чтобы ощутить героическую устойчивость замятинских убеждений и понять причины последовавших кар.

"Мир жив только еретиками. Наш символ веры - ересь... Вчера был царь и были рабы, сегодня - нет царя, но остались рабы... Война империалистическая и война гражданская - обратили человека в материал для войны, в нумер, в цифру... Умирает человек. Гордый homo erectus становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке - побеждает зверь. Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни... Нельзя больше молчать".

"Постановления, резолюции, параграфы, деревья, - а за деревьями нет леса. Что может увлечь в политграмоте? - ничего...

С моей (еретической) точки зрения несдающийся упрямый враг гораздо больше достоин уважения, чем внезапный коммунист... Служба господствующему классу, построенная на том, что эта служба выгодна - революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг; от такой службы, естественно, переходящей в прислуживание - революционера должно тошнить... Собачки, которые служат в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста - революции не нужны; не нужны и дрессировщики таких собачек...".

"Писатель,который не может стать юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной Литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве. Иначе, чтобы жить, - жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей - Гоголю пришлось бы писать в месяц на четыре "Ревизора", Тургеневу каждые два месяца по трое "Отцов и детей", Чехову - в месяц по сотне рассказов...

Но даже и не в этом главное: голодать русские писатели привыкли. Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики...

Я боюсь,что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать... Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое". И многое другое.

Постановлением о высылке за границу Замятин был чрезвычайно обрадован: наконец-то - свободная жизнь! Но друзья Замятина, не зная его мнения, стали усердно хлопотать за него перед властями, и, в конце концов, добились: приговор был отменен. Замятина выпустили из тюрьмы, и в тот же день, к своему глубокому огорчению, он узнал, со слов Бориса Пильняка, что высылка за границу не состоится.

Вскоре после выхода из тюрьмы, Замятин, вместе со мной, присутствовал на Николаевской набережной, в Петрограде, на проводах высылаемых из Советского Союза нескольких литераторов, среди которых были Осоргин, Бердяев, Карсавин, Волковысский и некоторые другие, имена которых я теперь забыл. Провожающих было человек десять, не больше: многие, вероятно, опасались открыто прощаться с высылаемыми "врагами" советского режима. На пароход нас не допустили. Мы стояли на набережной. Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось. Сразу же после этого Замятин подал прошение о его высылке за границу, но получил категорический отказ.

Я покинул Советский Союз осенью 1924 года. Замятин героически остался там. Правда, литературный успех Замятина все возрастал, и не только – в книгах, но и в театре. Его пьеса "Блоха" прошла в те годы во Втором Московском Художественном Театре (МХАТ 2-ой) и в Петроградском Большом Драматическом Театре - свыше трех тысяч раз. Основой пьесы является рассказ Лескова "Левша", 2-ой Московский Художественный Театр обратился к Алексею Толстому с просьбой инсценировать этот рассказ, но Толстой отказался, заявив, что это невозможно. Театр обратился тогда к Замятину, и он, сознавая всю трудность этой работы, принял, тем не менее, предложение.

Успех "Блохи" был огромен и в Москве, и в Петрограде. Одним из главных качеств пьесы, как и всегда у Замятина, была языковая фонетика. Замятин сам говорил, что "надо было дать драматизированный сказ". Но - не сказ половинный, как у Ремизова, где авторские ремарки только слегка окрашены языком сказа, а полный, как у Лескова, когда все ведется от лица воображаемого автора одним языком. В "Блохе" драматизируется тип полного сказа. Пьеса разыгрывается, как разыгрывали бы ее какие-нибудь воображаемые тульские актеры народного театра. В ней оправданы все словесные и синтаксические сдвиги в языке". От Лескова, конечно, осталось немного. Вырос Замятин. Он опустил целый ряд глав лесковского рассказа: 1-ую, 2-ую, 3-ю, 6-ую, 7-ую и 8-ую. Одновременно с этим Замятин ввел ряд новых персонажей, вдохновленный итальянской народной комедией, театром Гольдони, Гоцци и такими героями комедии dell"arte, как Пульчинелла, Труфальдино, Бригелла, Панталонэ, Тарталья, служащими усилению сценической динамики... После постановки "Блохи" в Петроградском Большом Театре, литературный сатирический клуб, именовавший себя "Физио-Геоцентрической Ассоциацией", или сокращенно "Фигой", устроил вечер, вернее, - ночь, посвященную замятинскому спектаклю, в присутствии автора и актеров. Вот несколько выдержек из шутливых песенок, исполнявшихся этой ночью:

БАЛЛАДА О БЛОХЕ

Слова Людмилы Давидович. Музыка Мусоргского

Жил-был Лесков когда-то.
При нем Блоха жила!
Блоха... Блоха...
И славу небогатую
Она ему дала!
Блоха! Ха-ха-ха!

Полвека миновало,
В могилу лег Лесков!
И вот Блоха попала
К Замятину под кров!

И эта вот Блоха-то
Пошла мгновенно в ход -
Открылись двери МХАТ"а
К ней повалил народ!
К Блохе!
Ха-ха! Хе-хе!

Она для всех приманка
И лакомый кусок!
И вот, к брегам Фонтанки
Ее приводит рок!

Блошиная премьера
Приносит ей успех,
В столицах СССР"а
Звенит блошиный смех!

Вид у Блохи задорен,
И красочен напев!
Его ей дал Шапорин,
А фон - Кустодиев!

Блоха дает всем мигом
И славу и почет.
А что ж Лескову? - Фига
Ему привет свой шлет.

Фиговая ночь закончилась, со слов свидетелей, в нескончаемом хохоте. И даже был исполнен "Интернационал", под хохот, еще усилившийся.

Но Замятин жил в Советском Союзе, а условия жизни там осложнялись с каждым днем. Роман Замятина "Мы" в 1924 году вышел на английском языке в Нью-Йорке. Но в том же 1924 году опубликование романа "Мы" на русском языке было запрещено в Советском Союзе советской властью. В 1927 году роман "Мы" вышел также на чешском языке в Праге. Этот факт, как и американский выпуск, прошли в Советском Союзе без последствий. Но когда (тоже в 1927 году) некоторые отрывки романа "Мы" появились на русском языке, в пражском эмигрантском журнале "Воля России",отношение к Замятину сразу изменилось.

Чтобы быть более ясным и точным, я приведу исчерпывающее письмо Замятина, напечатанное в "Литературной газете" 7 октября 1929 года: "Когда я вернулся в Москву после летнего путешествия - все дело о моей книге "Мы" было уже окончено. Уже было установлено, что появление отрывков из "Мы" в пражской "Воле России" было моим самовольным поступком, и в связи с этим "поступком" все необходимые резолюции были приняты. Но факты упрямы. Они более неопровержимы, чем резолюции. Каждый из них может быть подтвержден документом или свидетелем, и я хочу, чтобы это стало известным моим читателям.

1. Роман "Мы" был написан в 1920 году. В 1921 году - рукопись была послана самым простым способом, в заказном пакете, через петроградский почтамт) в Берлин издательству Гржебина. Это издательство имело в то время отделение в Берлине, Москве и Петрограде, и я был связан с ним контрактами.

2. В конце 1923 года издательством была сделана копия с этой рукописи для перевода на английский язык (этот перевод появился в печати до 1925 года), а затем - на чешский. Об этих переводах я несколько раз давал сообщения в русскую прессу... В советских газетах были напечатаны заметки об этом. Я ни разу не слышал ни одного протеста против появления этих переводов.

3. В 1924 году мне стало известно, что по цензурным условиям роман "Мы" не может быть напечатанным в Советской России. Ввиду этого я отклонил все предложения опубликовать "Мы" на русском языке за границей. Такие предложения я получил от Гржебина и позже - от издательства "Петрополис".

4. Весной 1927 года отрывки из романа "Мы" появились в пражском журнале "Воля России". И.Г.Эренбург счел товарищеским долгом известить меня об этом в письме из Парижа. Так я узнал впервые о моем "поступке".

5. Летом, 1927 года, Эренбург послал - по моей просьбе–издателям "Воли России", письмо, требующее от моего имени остановить печатанье отрывков из "Мы"... "Воля России" отказалась выполнить мои требования.

6. От Эренбурга я узнал еще об одном факте: отрывки, напечатанные в "Воле России" были снабжены предисловием, указывающим читателям, что роман печатается в переводе с чешского на русский... Очевидно, по самой скромной логике, что подобная операция над художественным произведением не могла быть сделана с ведома и согласия автора.

Это и есть сущность моего "поступка". Есть ли тут подобие тому, что было напечатано относительно этого в газетах (напр., в "Ленинградской правде", где прямо говорится: "Евгений Замятин дал "Воле России" опубликовать свой роман "Мы")? Литературная кампания против меня была поднята статьей Волина в Љ 19 "Литературной газеты". Волин забыл сказать в своей статье, что он вспомнил о моем романе с опозданием на два с половиной года (эти отрывки, как я говорил, были напечатаны весной 1927 г.). И, наконец, Волин забыл сказать об издательском предисловии в "Воле России", из которого ясно, что отрывки из романа были напечатаны без моего ведома и согласия. Это есть "поступок" Волина. Были ли эти умолчания сознательными или случайными - я не знаю, но их последствием было совершенно неправильное изложение фактов. Дело было рассмотрено в исполнительном бюро союза Советских Писателей и резолюция исполнительного бюро была опубликована в Љ 21 "Литературной газеты". Во 2 пункте ее исполнительное бюро "решительно осуждает поступок вышеназванных писателей" - Пильняка и Замятина. В 4-м пункте этой резолюции исполнительного бюро "предлагает ленинградскому отделению союза немедленно расследовать обстоятельства появления за границей романа "Мы". Таким образом, мы имеем сначала осуждение, а затем назначение следствия. Я думаю, что ни один суд на свете не слышал о таком образе действий. Это "поступок" Союза Писателей. Затем, вопрос о напечатании моего романа в "Воле России" обсуждался на общем собрании московского отделения Всероссийского Союза Писателей, а позже - на общем собрании ленинградского отделения. Московское собрание, не ожидая моих объяснений и даже не выразив желания услышать их - приняло резолюцию, осуждавшую мой "поступок". Члены московского отделения также нашли своевременным выразить свой протест против содержания романа, написанного за девять лет до того и большинству членов известного. В наше время - девять лет равны девяти векам. Я не считаю нужным здесь выступать в защиту романа, написанного девять лет назад.Я думаю, однако, что если бы члены московского отделения Союза Писателей протестовали против романа "Мы" шесть лет тому назад, когда роман читался на дном из литературных вечеров Союза, - это было бы более своевременным. Общее собрание ленинградского отделения Союза было созвано 22 сентября, О его резолюции я знаю только из газетных сообщений. Из этих сообщений видно, что в Ленинграде мои объяснения были прочитаны и что здесь мнения присутствующих по этому вопросу разделились. Часть писателей, после моего объяснения, считала инцидент целиком исчерпанным. Но большинство нашло более осторожным осудить мой "поступок". Таким был "поступок" Всероссийского Союза Писателей, и из этого поступка я вывожу заключение: Принадлежность к литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в преследовании своего сочлена - невозможна для меня, и настоящим я заявляю о своем выходе из Всероссийского Союза Писателей. Евгений Замятин Москва, 24 сентября 1929 года".

В 1929 году Евгений Замятин не предвидел еще, что "такой образ действия" - осуждение до начала следствия - станет вскоре "бытовым явлением" в Советском Союзе. Комментарии излишни.

В 1929 году такое письмо еще могло быть напечатано в советской прессе. Но, "в общем и целом", как принято говорить в Советском Союзе, "дело" Замятина и - как мы видим - "дело" Пильняка были уже точнейшим прототипом истории Пастернака, прогремевшей на весь мир в 1958 году только потому, что в эту "историю" включилась международно известная Нобелевская премия.

Если литературное сотрудничество с Замятиным Людмила Николаевна принимала за шутку, то в борьбе с жизненными перипетиями, беспрерывно осложнявшимися в России в конце двадцатых годов, роль Людмилы Николаевны была чрезвычайно существенной. Замятин рассказывал мне в Париже, что приведенное выше письмо, помещенное в "Литературной газете", было почти полностью составлено его женой.

Как писатель, я, может быть, что-то из себя представляю, - говорил Замятин, - но в жизненных трудностях я - совершенный ребенок, нуждающийся в нянюшкиных заботах. Людмила Николаевна в таких случаях - моя добрая няня.

Замятин был прав, и это чувствовалось всеми, хорошо знавшими его и Людмилу Николаевну. Положение Замятина в Советском Союзе становилось все тягостнее, все трагичнее. Печатанье его произведений было прекращено. Пьеса "Блоха" была снята с репертуара. Новая пьеса Замятина, над которой он работал около трех лет, "Атилла", была запрещена к постановке. РАПП, то есть – Российская Ассоциация Пролетарских Писателей, потребовала и, конечно, добилась исключения Замятина из состава правления Союза Писателей. "Литературная газета", в свою очередь, написала, что книгоиздательства следует сохранять, "но не для Замятиных", и т.д. Замятину пришлось заняться исключительно переводами. Судьба Бориса Пастернака,судьба Анны Ахматовой и многих других. Переводы Замятина с английского языка были, кстати сказать, исключительно высокого качества. Но Замятин, в конце концов, не вытерпел и написал, в июне 1931 г., личное письмо Иосифу Сталину с просьбой выдать разрешение на выезд за границу. В этом письме, обращаясь к Сталину, он говорил: "Приговоренный к высшей мере наказания - автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою... Для меня, как писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли... Основной причиной моей просьбы о разрешении мне выехать вместе с женой за границу – является безвыходное положение мое, как писателя, здесь, смертный приговор, вынесенный мне, как писателю, здесь". Полностью это письмо опубликовано в замятинском сборнике "Лица".

Поддержанное Максимом Горьким разрешение на выезд было Замятиным, наконец, получено, и, в ноябре 1931 года, он с женой приехал в Берлин. Пробыв там неделю, Замятины перебрались в Прагу. Затем - снова Берлин, после чего, в феврале 1932 года, они оказались во Франции. Людмила Николаевна задержалась на юге, а Замятин вскоре прибыл в Париж и поселился на некоторое время в моей второй квартирке на улице Дюрантон. Через несколько дней приехала в Париж и Людмила Николаевна, и наши общие встречи стали не менее частыми, чем в Советском Союзе.

Людмила Николаевна оставалась по-прежнему скромной, жизнерадостной и гостеприимной. Как и раньше, она любила говорить о творчестве Замятина, но лишь в его отсутствие, боясь, что иначе он снова "заболтает", как она выражалась, об их "мифическом сотрудничестве". Квартирка была, к сожалению, очень маленькая, но книги стали угрожающе накапливаться. "Всего полторы комнатки, - улыбалась Людмила Николаевна, - а книг уже - на целую публичную библиотеку!" Несмотря на это, порядок в квартирке царил образцовый.

Замятин - все тот же. Та же нестираемая саркастическая улыбка, тот же прирожденный оптимизм, пронизанный иронией. Роман "Мы" вышел, к тому времени, и на французском языке, но был встречен довольно холодно и понят исключительно как политический памфлет, пасквиль на режим, тогда еще не волновавший читателей свободных стран. В широкие читательские массы замятинский роман поэтому тогда еще не проник. Замятин, тем не менее, работал, как всегда, не покладая рук. Не увидевшую сцены пьесу "Аттила" он переделывал в роман "Бич Божий", изданный в Париже на русском языке "Домом Книги", уже после смерти Замятина. Замятин писал также во французских журналах статьи, посвященные трудностям русской литературы в Советском Союзе. Он уделял также время переводам своих произведений на французский язык, из которых многие появились во французской прессе. Писал и о театре. Хлопотал о постановке "Блохи" и даже написал два замечательных кинематографических сценария: "На дне", по пьесе М.Горького, и "Анну Каренину", по роману Льва Толстого.

Для меня оптимизм (несмотря на разочарование Замятина в коммунистической революции) был одной из наиболее характерных черт писателя, уводившей его иногда от реального понимания происходивших событий. В 1936 году, через несколько дней после смерти Максима Горького, французские литераторы устроили в Париже вечер его памяти, под председательством Анатоля де Монзи, возглавлявшего тогда Комитет Опубликования Французской Энциклопедии. Из русских выступали двое: Замятин и я (оба, конечно, на французском языке).

Говоря о частых встречах Горького со Сталиным, Замятин, между прочим, произнес: "Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих перегибов в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры - было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии".

Возможно, что получение разрешения на выезд за границу показалось Замятину одним из признаков "смягчения режима", несмотря на то, что именно 1936 год уже ознаменовался кровавыми сталинскими "процессами", "чистками" и массовым истреблением населения, достигшими своей кульминации в 1937 году.

Любовь к творчеству Горького и личная дружба с ним побудили Замятина перенести на французский экран какое-либо произведение Горького. После долгих колебаний Замятин остановил свой выбор на пьесе "На дне". Задача была нелегкая, так как атмосфера русского "дна" была чужда широкому французскому кинематографическому зрителю. Замятин решил ее "офранцузить", пересадить на французскую почву. Но самая мысль сблизиться с кинематографической продукцией была, в известной степени, навеяна Замятину также и практическими соображениями Уже в первые месяцы своего пребывания в Париже Замятин понял, что жизнь за границей для русского писателя, оторванного от своей страны, чрезвычайно трудна. Кинематограф показался ему наиболее доступным способом зарабатывать на жизнь.

Прожив несколько недель в моей квартирке, Замятины уехали на юг, на Ривьеру.

Речь, произнесенная Замятиным на вечере, посвященном памяти Горького, заканчивалась следующими словами: "За месяц-полтора до его смерти одна кинематографическая фирма в Париже решила сделать по моему сценарию фильм из известной пьесы Горького "На дне". Горький был извещен об этом, от него был получен ответ, что он удовлетворен моим участием в работе, что он хотел бы ознакомиться с адаптацией пьесы, что он ждет манускрипт. Манускрипт для отсылки был уже приготовлен, но отправить его не пришлось: адресат выбыл - с земли".

В Париж Борис Пастернак, и втроем мы катались по городу в моей машине. Я спросил однажды, куда Пастернак хотел бы еще съездить? Он ответил: "В предместье St-Denis, к гробницам королей".- "Весьма своевременно", - сказал Замятин. И мы поехали в St-Denis...

Тридцатые годы были временем очень частых наездов русских писателей в Париж: Замятин, приехавший с разрешения Сталина и потому не считавший себя эмигрантом; Пастернак, Федин, Пильняк, Бабель, Эренбург, Безыменский, Слонимский, Мариетта Шагинян, Никулин, Алексей Толстой, Киршон, Всеволод Иванов... Приезжая в Париж, они постоянно и весьма дружески встречались с писателями-эмигрантами, несмотря на политические разногласия. Случались, конечно, и небольшие недоразумения. Так, я помню, в моей квартире Федин упрекнул меня в том, что я не предупредил его о приходе Осоргина, встреча с которым казалась ему неуместной. Но это был редчайший случай, и в тот же вечер они мирно беседовали друг с другом, сидя рядом на диване.

С женой, Ривьера.

Во все годы, что я знал Замятина, он был всегда окружен книгами, жил книгами. Книги, книги, постоянно - книги. Книги были для Замятина своего рода культом.

В 1928-м году он писал: "Когда мои дети выходят на улицу дурно одетыми - мне за них обидно; когда мальчишки швыряют в них каменьями из-за утла - мне больно; когда лекарь подходит к ним с щипцами или ножом - мне кажется, лучше бы резали меня самого. Мои дети - мои книги; других у меня нет".

В начале 1937 года здоровье Замятина сильно пошатнулось. В последний раз я был у него за несколько дней до его смерти. Замятин принял меня, лежа на диване, и конечно, с улыбкой на усталом лице.

Замятин скончался 10 марта 1937 года. В день похорон я поднялся на этаж замятинской квартиры в доме Љ 14, на улице Раффэ, но войти в квартиру у меня не хватило мужества. Я остался на площадке лестницы перед открытой дверью. Через несколько минут из квартиры вышел заплаканный Мстислав Добужинский и прислонился к стене рядом со мной. Он сказал мне, что лицо Замятина сохраняло улыбку. Еще минут через пять на лестницу вынесли гроб. Лестница в доме была крутая, вьющаяся и слишком узкая, так что гроб пришлось спускать по ней в вертикальном положении. Присутствовало много провожающих, но мне было так тяжело, что я не запомнил ни лиц, ни имен.

Погребение состоялось на кладбище в Тие (предместье Парижа).

В "Советской Энциклопедии" в 1935 году написано о Замятине: "Замятин печатается с 1908 г. В дореволюционных произведениях ("Уездное", 1911; "На куличках", 1914) 3. выступал изобразителем тупости, ограниченности и жестокости захолустного мещанства и провинциального офицерства. В своем пореволюционном творчестве 3. продолжает давать ту же консервативную провинциальную обывательщину, которая, по его мнению, осталась характерной и для Сов. России. Буржуазный писатель, 3. в своих произведениях (особенно в "Пещере" и "Нечестивых рассказах") рисует картину, совершенно искажающую советскую действительность. В опубликованном за границей романе "Мы" 3. злобно клевещет на советскую страну".

В последующих изданиях "Советской Энциклопедии" имя Замятина не упоминается. Но Людмила Николаевна отличалась редкой бережливостью ко всему литературному наследству Замятина и тщательно охраняла все им написанное - до кратчайших заметок, записных книжек, всевозможных черновиков и писем. И это не только береглось, но, одновременно, и распределялось по хронологическим и иным признакам, с точными указаниями дат и другими пояснительными примечаниями. Замятинские архивы уцелели.

После смерти Евгения Ивановича, Людмила Николаевна, несмотря на тяжесть наступившего одиночества, отдала все свое время и свои силы на поиски возможностей спасти произведения Замятина от забвения. Уже в 1938 году вышел в свет, на русском языке, роман "Бич Божий", в издательстве "Дома Книги", в Париже. Но шли годы страшной эпохи, надвигалась мировая война, разразившаяся через несколько месяцев, и издательская деятельность почти совершенно прекратилась во всех странах. Только в 1952 году,то есть - спустя 32 года после его написания, роман "Мы" впервые вышел, наконец, полностью на русском языке, но, конечно, не в Советском Союзе, а в Соединенных Штатах Америки, в нью-йоркском русском издательстве имени Чехова. Там же, в 1955 году, появилась книга статей Замятина "Лица". В 1958 году "Мы" появились на немецком языке. Вслед за тем, в 1959 году, этот роман вышел по-итальянски, по-фински, по-шведски, по-норвежски, по-датски, и - во второй раз - по-английски. Кроме того, "Мы" были напечатаны в "Антологии Русской Литературы" советского периода. Наконец, в 1963 году, вышел в свет, на русском языке, том повестей и рассказов Замятина.

Всем этим русская литература обязана Людмиле Николаевне.

В 1965 году, исполнив долг, Людмила Николаевна вернулась к своему мужу, и ее гроб укрылся в могиле Евгения Замятина, в Тие.

Евгений Иванович Замятин (1884 – 1937) родился в г. Лебедянь Тамбовской губернии. Отец был священником, а мать - пианисткой. Мальчик рано научился читать и с 8 лет учился в Лебедянской гимназии, а потом в Воронежской, которую закончил в 18 лет с золотой медалью. Тяжелее всего юноше давалась математика. Дух противоречия и стремление к совершенству побудили его поступить в Петербургский политехникум на кораблестроительный факультет.

Бунт и революционная деятельность

Первую демонстрацию юноша увидел в 1903 г. В студенческие годы Замятин стал убеждённым социалистом и большевиком, вступил во фракцию большевиков РСДРП, стал членом боевой дружины социал-демократической партии. Он всегда любил идти по линии наибольшего сопротивления, а в те годы это значило – быть большевиком.

В 1905 г. Замятина дважды арестовывают. Летом Замятин отправился в путешествие практикантом на пароходе «Россия», который плавал из Одессы в Александрию, а на обратном пути наслаждался беспорядками в Одессе, связанными с восстанием на «Потёмкине», вскоре был арестован повторно и сослан в Лебедянь.

Ещё до ареста Замятин познакомился с будущей женой Людмилой. Ей в одиночке, где провёл несколько месяцев, посвящал стихи. С 1906 г. Замятин нелегально жил в Петербурге. Такое положение продолжалось до 1911 г., после чего будущий писатель за нелегальное проживание был сослан в рабочий посёлок Лахту под Санкт-Петербургом.

Начало литературной деятельности

В 1908 г. Замятин написал первый рассказ «Один», за который, по его словам, ему впоследствии было стыдно, и публикует его в журнале «Образование». При этом по окончании института он работает по специальности инженером и преподаёт на кораблестроительном факультете, числясь на кафедре корабельной архитектуры. В 1911 г. Замятин пишет рассказ «Девушка», а в Лахте – первую повесть «Уездное» о жизни русской провинции. Повесть была высоко оценена Горьким. Замятин сблизился с другими писателями - Пришвиным, Ремизовым, Ивановым-Разумником.

С 1913 г. Замятину разрешили вернуться в Петербург. Но из-за ухудшения здоровья он вынужден был оставить Петербург и переехать в Николаев. Там он работал как инженер, написал несколько рассказов и повесть «На куличках» (1914), которая была напечатана в журнале «Заветы». Повесть имела антивоенную направленность, описывала неприкрашенный быт военного отряда на Дальнем Востоке.

Журнал был конфискован цензурой, а редакция и автор привлечены к суду. Замятин был сослан в город Кемь в Карелии. Свою ссылку он описал в повести «Север», начатой в Англии.

В 1916 г. Замятин уехал строить российские ледоколы в Англию. Он был одним из проектировщиков знаменитого ледокола, названного после революции «Ленин». Там же Замятин писал сатирическую повесть «Островитяне», повесть «Ловец человеков». Осенью 1917 г. вернулся в Россию.

Деятельность времён революции и Гражданской войны

Зиму 1917-1918 гг. писатель называл весёлой и жуткой. Замятин перестал работать как инженер, только читал лекции в Политехническом институте. Но одновременно он читал курс новейшей русской литературы в Пединституте им. Герцена, рассказывал о технике художественной прозы в Доме Искусств, был членом редколлегии «Всемирной литературы», состоял в Правлении Всероссийского союза писателей, работал во многих издательствах и редактировал журналы.

Статьи Замятина, которые после революции 1917 г. он писал под псевдонимом Мих. Платонов, содержали критику действий большевиков времён Гражданкой войны. При этом Замятин не менял социалистических убеждений. В 1919 г. Замятина арестовали во время рабочих волнений, но выпустили без последствий.

Расцвет творчества и «высшая мера наказания»

В 1920 г. Замятин написал роман-антиутопию «Мы» , который был напечатан в Америке на английском языке в 1925 г, затем на чешском и французском. Роман был опубликован на русском языке в Америке в 1952 г. и в журнале «Знамя» в 1988 г. Это роман-предвиденье, описывающий разрушительное влияние на личность тоталитарного государства.

В 1922 г. Замятин был арестован и включён в список на высылку из Советской России, но приговор был отменён.

С 1925 г. Замятин написал несколько пьес: «Блоха» была показаны во МХАТе, в Михайловском театре - «Общество почётных звонарей». Пьеса «Атилла» была закончена в 1928 г, но запрещена к постановке.

В 1929 г. стало выходить собрание сочинений писателя, но оно было приостановлено на четвёртом томе. Замятина не печатала ни одна газета, пьесы были сняты с репертуара. В 1929 г. он вышел из Союза писателей. В 1931 г. Замятин пишет письмо Сталину с просьбой о разрешении на выезд за границу. Для него невозможность печататься была высшей мерой наказания. В письме к Сталину Замятин прямо заявлял о своей «неудобной привычке» говорить не то, что выгодно, а то, во что сам верил, что считал правдой. Этой идеей правды проникнуто всё творчество писателя.

Жизнь вдали от родины

Просьба была удовлетворена по ходатайству Горького. Писатель уехал в Ригу, Берлин и остался в Париже.

В Париже Замятин печатал статьи, в том числе о русской литературе, в соавторстве написал сценарий для экранизации пьесы Горького «На дне».

До самой смерти в 1937 г. Замятин чувствовал себя русским писателем. В 1934 г. он был принят в Союз советских писателей, участвовал в антифашистском конгрессе как член советской делегации, сохранил советское гражданство.

Евгений Иванович Замятин родился в 1884 г. в уездном тамбовском городе Лебедянь (ныне Липецкая область). Его мать, Мария Александровна (урожденная Платонова), была образованным человеком, любила литературную классику, играла на рояле. Все это передалось детям. Отец Замятина, Иван Дмитриевич, был священником.

Лебедянь по переписи 1883 г. насчитывала 6678 жителей. Это была типичная российская провинция, однако далеко не самая отсталая. Вспоминая детство Замятин писал: «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояле мать играет Шопена — и уездное — окна с геранями, посреди улицы поосенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...»

Замятин в 1893-1896 г.г. учился в Лебедянской прогимназии, где Закон Божий преподавал его отец. Образование было продолжено в Воронежской гимназии, которую будущий писатель окончил в 1902 г. с золотой медалью (однажды впоследствии заложенной в Петербургском ломбарде за 25 руб., да так и не выкупленной). Замятин вспоминал: «В гимназии я получал пятерки с плюсами за сочинения, и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно поэтому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет Петербургского Политехникума».

Параллельно с учебой были митинги и демонстрации с пением Марсельезы, летняя практика на заводах и в портах, заграничное плавание на пароходе «Россия» от Одессы до Александрии, вступление в РСДРП. В декабре 1905 г. Замятина арестовывают за большевистскую агитацию среди рабочих, весной благодаря стараниям матери его освобождают.

В 1908 г. окончен Политехнический, получена специальность морского инженера. Замятин оставлен при кафедре корабельной архитектуры и с 1911 г. преподает этот предмет. Литературный дебют Евгения Замятина состоялся осенью 1908 г., в журнале «Образование» был опубликован рассказ «Один».

По состоянию здоровья Замятин в 1913 г. переехал в Николаев. Как шутил писатель, он «построил там несколько землечерпалок, несколько рассказов и сатирическую повесть «На куличках ». Повесть вскрывала неприглядное лицо царской армии и общества. Решением С.-Петербургского окружного суда номер журнала «Заветы» с повестью был арестован, а писатель выслан на Север. По северным впечатлениям были написаны повесть «Север» и рассказы «Африка», «Ела».

В марте 1916 г. Замятин уехал в Англию, работал на судоверфях Глазго, Ньюкасла, Сандерленда. При его участии был построен ряд ледоколов для России, в том числе один из самых крупных — «Святой Александр Невский» (после революции — «Ленин»). В Англии же начался новый, с иными акцентами и решениями период творчества писателя.

Узнав о революции Замятин спешит домой. Послеоктябрьские события внесли в трагикомический, но в общем жизнерадостный колорит его произведений мрачные краски. В творчестве Замятина появляется призыв к спасению человеческой личности от надвигающегося распада и «нивелирования». Событием в литературе стал 1920 г., год написания Замятиным романа «Мы ». Первый в мировой литературе роман-антиутопия впоследствии сыграл роковую роль в судьбе автора.

В 20-е годы Замятин много работает, наряду с рассказами и повестями создает ряд драматургических произведений: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла». Для официальной советской критики того периода Замятин «противник революции и представитель реакционных идей, проповедущий мещанский покой и тихую жизнь как идеал бытия» (МСЭ, 1929 г.). В скандальной истории с публикацией романа «Мы» Замятину не помогло заступничество крупных писателей, в том числе Горького. Писатель принимает решение временно покинуть СССР.

С февраля 1932 г. Замятин жил в Париже не меняя советского гражданства. Он активно работал в качестве пропагандиста русских литературы, кино, театра за рубежом. Главное же произведение, которое Замятин создавал за границей, это роман «Бич божий», посмертно изданный в Париже в 1938 г. Оторванный от родины, писатель внимательно следил за жизнью России. Свои произведения старался отдавать в «русские руки», но в эмигрантской печати принципиально не печатался. Отношение к нему на родине начало теплеть. В мае 1934 г. Замятина заочно приняли в Союз писателей СССР, а в 1935 г. он принимал участие в работе Антифашистского конгресса в защиту культуры в составе советской делегации.

Умер Евгений Иванович Замятин 10 марта 1937 г. и был похоронен в пригороде Парижа на кладбище в Тие. Время расставило все по своим местам и произведения Замятина прочно вошли в историю мировой и отечественной литературы.

Литературное творчество Е. И. Замятина

Литературный дебют Замятина, рассказ «Один» (1908 г., журнал «Образование»), был почти не замечен критикой. Евгений Иванович впоследствии был невысокого мнения о своем первом произведениии. Далее последовали «Уездное» (написано в Лахте под Петербургом), сатирическая повесть «На куличках» (создана в Николаеве) и ряд рассказов. О Замятине шумно заговорила критика, его имя ставили рядом с Горьким, Пришвиным, Буниным, Куприным. Повесть «На куличках» вызвала гнев цензуры, увидевшей в ней только унижение и оскорбление русского офицерства. Решением Петербургского окружного суда тираж номера журнала «Заветы» был арестован, а Замятин выслан на Север. На самом деле в повести не чувствуется желания «оскорбить военное сословие». Кроме отрицательных персонажей есть прекрасные и сильные в страстях поручик Андрей Иванович Половец, приехавший из Тамбова в тихоокеанскую часть на край света, капитан Шмит и его жена Маруся. Отнюдь не примитивны капитан Нечеса, поручики Тихмень и Молочко. Повесть «На куличках» полна любви и сострадания автора к соотечественникам и протеста против общественных условий, унижающих человеческое достоинство.

По северным впечатлениям были написаны повесть «Север», рассказы «Африка» и »Ела». Произведения свидетельствовали о закреплении в творчестве Замятина лирико-романтического начала, идеи сопротивления человеческого в человеке, торжества силы духа.

Новый период творчества Замятина связан с работой в Англии в 1916-17 г.г. и революцией в России. События 1917 г. добавили в произведения писателя мрачных красок. С 1918 по 1922 год Замятин создал целую серию рассказов, сказок, повестей: «Север» (1918), «Землемер» (1918), «Ловец человеков» (1918), «Дракон» (1918), «Сподручница грешных» (1918), «Иваны» (1918), «Огненное А» (1918), »Мамай» (1920), «Детская» (1920), «Пещера » (1920) и другие. Именно в связи с рассказом «Пещера» критик-эмигрант Д. Святополк-Мирский напишет: «Это... история деградации и нищеты людей, одержимых единственной идеей — добычи пищи и топлива. Это кристаллизированный кошмар, слегка напоминающий По, с той лишь небольшой разницей, что кошмар Замятина предельно правдив».

К этому же периоду относится создание книги о Г. Уэллсе «Герберт Уэллс » (1922), в которой Замятин рассматривал научную фантастику как наилучший метод отражения действительности.

Особо надо сказать о романе «Мы». Написанный в 1920 г. он был нов не только в содержательном, но и в формальном отношении. До появления «Мы» в литературе не было романа-антиутопии. Как вспоминал в 1932 г. Замятин, на Кавказе ему рассказали басню о петухе, у которого была дурная привычка петь на час раньше других: хозяин петуха попадал из-за этого в такие неудобные положения, что в итоге отрубил петуху голову. «Роман «Мы», — заключает писатель, — оказался персидским петухом: этот вопрос и в такой форме поднимать было еще слишком рано, и поэтому после напечатания романа (в переводах на разные языки) советская критика очень даже рубила мне голову». Изображенное в романе тоталитарное Единое Государство превратило каждого в «стального шестиколесного героя великой поэмы». Любовь, этика, счастье организованы и математизированы, периодически всем нумерам (обитателям этого государства) делают Великую операцию по удалению фантазии. Одна из линий романа — любовь нумера Д-503 к девушке 1-330, осветившая ослепительным светом его жизнь, но вскоре погашенная самим же нумером, предавшим свою возлюбленную и холодно созерцавшим потом ее казнь. Характерная для послеоктябрьского творчества Замятина ситуация: луч света, надежды пробивается через зловещие тучи и гибнет в бессилии остановить их движение.

В 1927 г. в издательстве «Круг» вышел сборник произведений писателя »Нечестивые рассказы», куда были включены его новейшие произведения.

В 1929 г. — в издательстве «Федерация» четырехтомное собрание сочинений, прерванное на четвертом томе. Но крупнейшими, наметившими начало нового, светлого, похожего на раннее творчество, этапа, были драматургические произведения писателя: «Общество Почетных Звонарей», «Блоха», «Атилла». Историческую трагедию «Атилла» Замятин писал около трех лет. Идея крушения государственности и тема патриотизма возвращали Замятина к времени революции, способствовали и пересмотру, и укреплению прежних убеждений. Следствием публикации романа «Мы» и последовавшего давления на Замятина стало решение писателя временно покинуть СССР. С 1932 г., оставаясь советским гражданином, Замятин жил в Париже. Здесь он пишет ряд статей, очерков, воспоминаний о деятелях русской культуры: Станиславском, Мейерхольде, А. Толстом, Лавреневе и других. Главным же произведением парижского этапа был роман »Бич Божий», создававшийся на том же материале, что и «Атилла». Состояние Европы, потрясенной революциями и войнами, предчувствующей грядущие небывалые катастрофы, передано в романе уже с первых страниц. Роман вышел в свет уже после смерти автора в 1938 г. в Париже.

Постепенно отношение к Замятину на родине улучшалось, в 1934 г. он был принят в Союз писателей СССР. Но вернуться домой писателю не было суждено, он умер в Париже в 1937 г.

Произведения Замятина, творившего в революционную эпоху, так или иначе связаны с нею и стали ярчайшим художественным документом своего времени, прочно вошли в историю отечественной и мировой литературы, легли в основу фундамента национальной культуры. Один из замечательных художников XX века, в своем творчестве Замятин стремился к той «настоящей правде», которая «всегда неправдоподобна» (эти слова из «Бесов» Достоевского он любил повторять). Несмотря на деление творчества писателя на разные этапы, можно говорить о цельной и стройной художественной системе Замятина.

____
Форматировал: О. Даг
Последняя модификация: 2015-09-24

«Страстной апологией социальной фантастики» назвала исследование Замятина «Герберт Уэллс» (1922) В. А. Чаликова . В этой работе, и сегодня являющейся одной из самых выразительных характеристик творчества английского романиста, Замятин последовательно и убедительно анализирует социальную и художественную природу фантастики, определяет перспективы развития жанра и метода. Неожиданными выглядят комментарии произведений самого Г. Уэллса: «Война миров» — миф о лешем; «Машина времени» — миф о ковре-самолете; «Освобожденный мир» — городской вариант сказки о разрыв-траве; «Человек-невидимка» — современная интерпретация о шапке-невидимке и т. д. Замятину также принадлежат предисловия к произведениям английского фантаста, ряд статей о жизни и творчестве Г. Уэллса.