Главная › Психология › Личность Л.Н.Толстого, его мировоззрение. Интересные факты из жизни Льва Николаевича Толстого

Личность Л.Н.Толстого, его мировоззрение. Интересные факты из жизни Льва Николаевича Толстого

1. Ставил цель, придерживался ее

Апрель, 1847 год, Казань. Дом на улице Черноозерской, во дворе собака лает на мотив песни «Только» певицы Нюши. В окно квартиры лезет весеннее солнце. За столом сидит парень с короткой стрижкой и большими ушами, его зовут Лев. Перед ним - тетрадь. Смотри, что там записано: «Чем хуже положение, тем более усиливай деятельность». И еще: «Преодолевай тоску трудом, а не развлечением». 19-летний Лев весь март лечился от гонореи, а потом придумал и записал себе правила, которыми собрался руководствоваться в жизни. Так Толстой стал вести дневник. Думаешь, через пару недель он забыл об этой идее и увлекся разведением джунгарских хомяков? Толстой записывал мысли по поводу своей жизни и поступков до самой смерти в 82 года! Ты можешь проследить его целеустремленность и тягу к самосовершенствованию, например, по «Избранным дневникам», которые с 1978-го по 1985 год выпускало издательство «Художественная литература» (21 том!).

2. Был храбрым

Осень 1851 года, Чечня, место неподалеку от Кизляра. Река Терек бурлит и уходит за поворот, где-то за лесом горцы чистят ружейные дула. На нашем берегу, словно расстрелянный, спит казак, а юнкер 4-й батареи 20-й артиллерийской бригады Лев Толстой смотрит, как солнце опускается за горы. Писатель (по определению - мирный человек) на поле боя отличался завидным мужеством. В 1851 году Лев отправился на Кавказскую войну, а потом стал участником Крымской. С 1854-го по 1855 год он оборонял Севастополь, командовал батареей, которая находилась на 4-м бастионе - в одном из самых опасных мест. Вражеские снаряды туда падали так часто, что это казалось каким-то природным, как снег зимой, явлением. Когда в 1856 году Лев вышел в отставку, на груди у него висел орден Святой Анны и медаль «За защиту Севастополя».

3. Вечно боролся с собой

Ясная Поляна, Тульская область, лето 1860 года. Лев уже отрастил бороду, крупные уши скрывают волосы. Он ступает по тропинке. Вокруг зеленый лес, а в глазах Толстого что-то неуловимое. Обдумывает судьбы местных крестьян? Вовсе нет. «Шлялся в саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать», - писал позже Толстой о таких днях. Одним из своих основных пороков Лев считал страсть к женщинам - он то побеждал ее, то вновь проигрывал в этой борьбе, затянувшейся на многие годы. В итоге его любовь к слабому полу пошла на пользу мировой литературе и кинематографу. Как ты, наверное, знаешь, главная героиня романа «Анна Каренина» (издан в 1878 году) - женщина. Эту работу Льва Толстого режиссеры из разных стран мира экранизировали уже 30 раз - первая версия фильма вышла в 1910 году, а последняя - в 2012-м (режиссер Джо Райт, в главной роли Кира Найтли).

4. Не боялся экспериментов

В 1859 году Лев Толстой открыл для крестьянских детей странную школу прямо в своем имении. Толстой, представь себе, был уверен, что учеба должна быть исключительно в удовольствие. «Образование не может быть насильственно и должно доставлять наслаждение учащимся» - вот что он писал. В Яснополянской школе, помимо самого Льва, преподавали еще четыре человека. Они обязаны были не вдалбливать знания в детей, а заинтересовать их уроками. Школьники могли сами выбирать, на какие занятия им ходить, ученикам разрешалось являться на уроки в любое время и покидать школу, когда захочется.

Кто тут с бородой

Лев Толстой родился 9 сентября 1828 года в родовой усадьбе Ясная Поляна в Тульской области. Умер от воспаления легких 20 ноября 1910 года в доме начальника железнодорожной станции Астапово (сейчас – «Лев Толстой», Липецкая область).

Лев Николаевич Толстой - великий русский писатель, по происхождению - граф из известного дворянского рода. Родился он 28.08.1828 года в находящейся в Тульской губернии усадьбе Ясная Поляна, а умер 7.10.1910 года на станции Астапово.

Детство писателя

Лев Николаевич был представителем большой дворянской семьи, четвертым ребенком в ней. Мать его, княжна Волконская, рано умерла. В это время Толстому не исполнилось еще и двух лет, но он составил представление о своей родительнице по рассказам различных членов семьи. В романе "Война и мир" образ матери представляет княжна Марья Николаевна Болконская.

Биография Льва Толстого в ранние годы отмечена еще одной смертью. Из-за нее мальчик остался сиротой. Отец Льва Толстого, участник войны 1812 года, как и мать, рано умер. Это произошло в 1837 году. В то время мальчику было всего девять лет. Братья Льва Толстого, сам он и его сестра были переданы на воспитание Т. А. Ергольской, дальней родственнице, имевшей на будущего писателя огромное влияние. Воспоминания детства всегда были для Льва Николаевича самыми счастливыми: семейные предания и впечатления от жизни в усадьбе стали для его произведений богатым материалом, отразившись, в частности, в автобиографической повести "Детство".

Учеба в Казанском университете

Биография Льва Толстого в юные годы отмечена таким важным событием, как обучение в университете. Когда будущему писателю исполнилось тринадцать лет, семья его переехала в Казань, в дом опекунши детей, родственницы Льва Николаевича П.И. Юшковой. В 1844 году будущий писатель был зачислен на философский факультет Казанского университета, после чего перевелся на юридический, где проучился около двух лет: учеба не вызывала у юноши живого интереса, поэтому он предался со страстью различным светским развлечениям. Подав прошение об увольнении весной 1847 году, по причине расстроенного здоровья и по "домашним обстоятельствам", Лев Николаевич уехал в Ясную Поляну с намерением изучить полный курс юридических наук и сдать экстерном экзамен, а также выучить языки, "практическую медицину", историю, сельское хозяйство, географическую статистику, заниматься живописью, музыкой и написать диссертацию.

Годы юношества

Осенью 1847 года Толстой уезжает в Москву, а затем в Петербург для того, чтобы выдержать в университете кандидатские экзамены. В этот период его образ жизни часто менялся: он то целыми днями учил различные предметы, то отдавался музыке, но хотел начать карьеру чиновника, то мечтал поступить юнкером в полк. Доходившие до аскетизма религиозные настроения чередовались с картами, кутежами, поездками к цыганам. Биография Льва Толстого в годы юношества окрашена борьбой с собой и самоанализом, отраженным в дневнике, который писатель вел в течение всей жизни. В этот же период зародился интерес к литературе, появились первые художественные наброски.

Участие в войне

В 1851 году Николай, старший брат Льва Николаевича, офицер, уговорил Толстого отправиться на Кавказ вместе с ним. Лев Николаевич прожил почти три года на берегу Терека, в казачьей станице, выезжая во Владикавказ, в Тифлис, в Кизляр, участвуя в военных действиях (в качестве добровольца, а затем был принят на службу). Патриархальная простота жизни казаков и кавказская природа поразили писателя своим контрастом с мучительной рефлексией представителей образованного общества и бытом дворянского круга, дали обширный материал для повести "Казаки", написанной в период с 1852 по 1863 годы на автобиографическом материале. В рассказах "Набег" (1853 год) и "Рубка леса" (1855 год) также отразились его кавказские впечатления. Они оставили след и в его повести "Хаджи-Мурат", написанной в период с 1896 по 1904 годы, опубликованной в 1912.

Вернувшись на родину, Лев Николаевич писал в дневнике, что очень полюбил этот дикий край, в котором соединяются "война и свобода", столь противоположные по своей сути вещи. Толстой на Кавказе начал создавать свою повесть "Детство" и анонимно отправил ее в журнал "Современник". Это произведение появилось на его страницах в 1852 году под инициалами Л. Н. и, наряду с более поздними "Отрочеством" (1852-1854 годы) и "Юностью" (1855-1857 годы), составила знаменитую автобиографическую трилогию. Творческий дебют сразу же принес настоящее признание Толстому.

Крымская кампания

В 1854 году писатель отправляется в Бухарест, в Дунайскую армию, где творчество и биография Льва Толстого получают дальнейшее развитие. Однако вскоре скучная штабная жизнь заставила его перевестись в осажденный Севастополь, в Крымскую армию, где он был командиром батареи, проявив храбрость (награжден медалями и орденом св. Анны). Льва Николаевича в этот период захватили новые литературные планы и впечатления. Он начал писать "севастопольские рассказы", имевшие большой успех. Некоторые замыслы, которые возникли еще в то время, позволяют угадывать в артиллерийском офицере Толстого-проповедника поздних лет: он мечтал о новой "религии Христа", очищенной от таинственности и веры, "религии практической".

В Петербурге и за границей

Толстой Лев Николаевич в ноябре 1855 года приехал в Петербург и сразу же стал членом кружка "Современник" (куда входили Н. А. Некрасов, А. Н. Островский, И. С. Тургенев, И. А. Гончаров и другие). Он принимал участие в создании в то время Литературного фонда, и вместе с тем оказался вовлеченным в конфликты и споры писателей, но чувствовал себя в этой среде чужим, что передал в "Исповеди" (1879-1882 годы). Выйдя в отставку, осенью 1856 года писатель уехал в Ясную Поляну, а затем, в начале следующего, 1857, отправился за границу, побывав в Италии, во Франции, в Швейцарии (впечатления от посещения этой страны описываются в рассказе "Люцерн"), а также посетил Германию. В этом же году осенью Толстой Лев Николаевич вернулся сначала в Москву, а затем и в Ясную Поляну.

Открытие народной школы

Толстой в 1859 году открыл в деревне школу для детей крестьян, а также помог устроить более двадцати подобных учебных заведений в районе Красной Поляны. Для того чтобы ознакомиться с европейским опытом в этой сфере и применить его на практике, писатель Лев Толстой снова отправился за границу, посетил Лондон (где встречался с А. И. Герценом), Германию, Швейцарию, Францию, Бельгию. Однако европейские школы несколько разочаровывают его, и он решает создать собственную педагогическую систему, основанную на свободе личности, публикует учебные пособия и труды по педагогике, применяет их на практике.

"Война и мир"

Лев Николаевич в сентябре 1862 года женился на Софье Андреевне Берс, 18-летней дочери врача, и сразу же после венчания отправился из Москвы в Ясную Поляну, где всецело отдался хозяйственным заботам и семейной жизни. Однако уже в 1863 году он вновь захвачен литературным замыслом, на этот раз создания романа о войне, в котором должна была отразиться русская история. Льва Толстого интересовал период борьбы нашей страны с Наполеоном в начале 19 века.

В 1865 году в "Русском вестнике" была напечатана первая часть произведения "Война и мир". Роман сразу же вызвал множество откликов. Последующие части спровоцировали горячие споры, в частности, развиваемая Толстым фаталистическая философия истории.

"Анна Каренина"

Произведение это создавалось в период с 1873 по 1877 годы. Живя в Ясной Поляне, продолжая обучать крестьянских детей и публиковать свои педагогические взгляды, Лев Николаевич в 70-е годы работал над произведением о жизни современного ему высшего общества, построив свой роман на контрасте двух сюжетных линий: семейной драмы Анны Карениной и домашней идиллии Константина Левина, близкого и по психологическому рисунку, и по убеждениям, и по образу жизни самому писателю.

Толстой стремился к внешней безоценочности тона своего произведения, тем самым прокладывая дорогу новому стилю 80-х годов, в частности, народным рассказам. Правда мужицкой жизни и смысл существования представителей "образованного сословия" - вот круг вопросов, интересовавший писателя. "Мысль семейная" (по словам Толстого, главная в романе) переведена в его творении в социальное русло, а саморазоблачения Левина, многочисленные и беспощадные, его мысли о самоубийстве - иллюстрация пережитого в 1880 годы духовного кризиса автора, назревшего еще во время работы над этим романом.

1880 годы

В 1880- годы творчество Льва Толстого пережило трансформацию. Переворот в сознании писателя отразился и в его произведениях, прежде всего в переживаниях персонажей, в том духовном прозрении, которое меняет их жизнь. Подобные герои занимают центральное место в таких творениях, как "Смерть Ивана Ильича" (годы создания - 1884-1886), "Крейцерова соната" (повесть, написанная в 1887-1889 годах), "Отец Сергий" (1890-1898), драма "Живой труп" (оставшаяся незавершенной, начатая в 1900 году), а также рассказ "После бала" (1903 год).

Публицистика Толстого

Публицистика Толстого отражает его душевную драму: изображая картины праздности интеллигентных слоев и социального неравенства, Лев Николаевич ставил перед обществом и перед собой вопросы веры и жизни, подвергал критике учреждения государства, доходя до отрицания искусства, науки, брака, суда, достижений цивилизации.

Новое мировоззрение представлено в "Исповеди" (1884 год), в статьях "Так что же нам делать?", "О голоде", "Что такое искусство?", "Не могу молчать" и других. Этические идеи христианства понимаются в этих трудах как фундамент братства людей.

В рамках нового мироощущения и гуманистического представления об учении Христа Лев Николаевич выступал, в частности, против догмата церкви и критиковал ее сближение с государством, что привело к тому, что его официально отлучили от церкви в 1901 году. Это вызвало огромный резонанс.

Роман "Воскресенье"

Свой последний роман Толстой писал в период с 1889 по 1899 годы. В нем воплощен весь спектр волновавших в годы духовного перелома писателя проблем. Дмитрий Нехлюдов, главный герой, - это внутренне близкий Толстому человек, который проходит в произведении путь нравственного очищения, в итоге приводящий его к осмыслению необходимости деятельного добра. Роман строится на системе оценочных противопоставлений, которые открывают неразумность устройства общества (лживость социального мира и красота природы, фальшь образованного населения и правда мужицкого мира).

Последние годы жизни

Жизнь Льва Николаевича Толстого в последние годы была непростой. Духовный перелом обернулся разрывом со своей средой и семейным разладом. Отказ от обладания частной собственностью, например, вызывал недовольство членов семьи писателя, прежде всего его супруги. Личная драма, пережитая Львом Николаевичем, отразилась в дневниковых записях.

Осенью 1910 года, ночью, втайне от всех, 82-летний Лев Толстой, даты жизни которого были представлены в данной статье, сопровождаемый лишь своим лечащим врачом Д. П. Маковицким, покинул имение. Путь оказался непосильным для него: в дороге писатель заболел и вынужден был высадиться на ж/д станции Астапово. В доме, принадлежавшем ее начальнику, Лев Николаевич провел последнюю неделю жизни. За сообщениями о его здоровье в то время следила вся страна. Похоронен Толстой в Ясной Поляне, его смерть вызвала огромный общественный резонанс.

Многие современники прибыли, чтобы проститься с этим великим русским писателем.

Русский характер! — для небольшого рассказа название слишком многозначительное. Что поделаешь, — мне именно и хочется поговорить с вами о русском характере.

Русский характер! Поди-ка опиши его... Рассказывать ли о героических подвигах? Но их столько, что растеряешься, который предпочесть. Вот меня и выручил один мой приятель небольшой историей из личной жизни. Как он бил немцев — я рассказывать не стану, хотя он и носит золотую звездочку и половина груди в орденах. Человек он простой, тихий, обыкновенный, — колхозник из приволжского села Саратовской области. Но среди других заметен сильным и соразмерным сложением и красотой. Бывало, заглядишься, когда он вылезает из башни танка, — бог войны! Спрыгивает с брони на землю, стаскивает шлем с влажных кудрей, вытирает ветошью чумазое лицо и непременно улыбнется от душевной приязни.

На войне, вертясь постоянно около смерти, люди делаются лучше, всякая чепуха с них слезает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остается в человеке — ядро. Разумеется,— у одного оно покрепче, у другого послабже, но и те, у кого ядро с изъяном, тянутся, каждому хочется быть хорошим и верным товарищем. Но приятель мой, Егор Дремов, и до войны был строгого поведения, чрезвычайно уважал и любил мать, Марью Поликарповну, и отца своего, Егора Егоровича. «Отец мой — человек степенный, первое — он себя уважает. Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием — гордись...»

У него была невеста из того же села на Волге. Про невест и про жен у нас говорят много, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка и люди поужинали. Тут наплетут такое — уши развесишь. Начнут, например: «Что такое любовь?» Один скажет: «Любовь возникает на базе уважения...» Другой: «Ничего подобного, любовь — это привычка, человек любит не только жену, но отца с матерью и даже животных...» — «Тьфу, бестолковый! — скажет третий,— Любовь — это когда в тебе все кипит, человек ходит вроде как пьяный...» И так философствуют и час и другой, покуда старшина, вмешавшись, повелительным голосом не определит самую суть... Егор Дремов, должно быть стесняясь этих разговоров, только вскользь помянул мне о невесте,— очень, мол, хорошая девушка, и уже если сказала, что будет ждать,— дождется, хотя бы он вернулся на одной ноге...

Про военные подвиги он тоже не любил разглагольствовать: «О таких делах вспоминать неохота!» Нахмурится и закурит. Про боевые дела его танка мы узнавали со слов экипажа, в особенности удивлял слушателей водитель Чувилев:

— ...Понимаешь, только мы развернулись, гляжу, из-за горушки вылезает... Кричу: «Товарищ лейтенант, тигра!» — «Вперед,— кричит,— полный газ!..» Я и давай по ельничку маскироваться — вправо, влево... Тигра стволом-то водит, как слепой, ударил — мимо... А товарищ лейтенант как даст ему в бок,— брызги! Как даст еще в башню,— он и хобот задрал... Как даст в третий,— у тигра изо всех щелей повалил дым,— пламя как рванется из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через запасной люк... Ванька Лапшин из пулемета повел,— они и лежат, ногами дрыгаются... Нам, понимаешь, путь расчищен. Через пять минут влетаем в деревню. Тут я прямо обезживотел... Фашисты кто куда... А — грязно, понимаешь,— другой выскочит из сапогов и в одних носках — порск. Бегут все к сараю. Товарищ лейтенант дает мне команду: «А ну — двинь по сараю». Пушку мы отвернули, на полном газу я на сарай и наехал... Батюшки! По броне балки загрохотали, доски, кирпичи, фашисты, которые сидели под крышей... А я еще — и проутюжил,— остальные руки вверх — и Гитлер капут...

Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк — на бугре, на пшеничном поле — был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта,— он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев, — Слышу, у него сердце стучит...»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

— Бывает хуже,— сказал он,— с этим жить можно.

Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто щупал свое лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк».— «Но вы же инвалид»,— сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.

На станции он думал взять подводу, но пришлось идти пешком восемнадцать верст. Кругом еще лежали снега, было сыро, пустынно, студеный ветер отдувал полы его шинели, одинокой тоской насвистывал в ушах. В село он пришел, когда уже были сумерки. Вот и колодезь, высокий журавель покачивался и скрипел. Отсюда шестая изба — родительская. Он вдруг остановился, засунув руки в карманы. Покачал головой. Свернул наискосок к дому. Увязнув по колено в снегу, нагнувшись к окошечку, увидел мать,— при тусклом свете привернутой лампы, над столом, она собирала ужинать. Все в том же темном платке, тихая, неторопливая, добрая. Постарела, торчали худые плечи... «Ох, знать бы,— каждый бы день ей надо было писать о себе хоть два словечка...» Собрала на стол нехитрое — чашку с молоком, кусок хлеба, две ложки, солонку и задумалась, стоя перед столом, сложив худые руки под грудью... Егор Дремов, глядя в окошечко на мать, понял, что невозможно ее испугать, нельзя, чтобы у нее отчаянно задрожало старенькое лицо.

Ну, ладно! Он отворил калитку, вошел во дворик и на крыльце постучался. Мать откликнулась за дверью: «Кто там?» Он ответил: «Лейтенант, Герой Советского Союза Громов».

У него так заколотилось сердце — привалился плечом к притолоке. Нет, мать не узнала его голоса. Он и сам, будто в первый раз, услышал свой голос, изменившийся после всех операций,— хриплый, глухой, неясный.

— Батюшка, а чего тебе надо-то? — спросила она.

— Марье Поликарповне привез поклон от сына, старшего лейтенанта Дремова.

Тогда она отворила дверь и кинулась к нему, схватила за руки:

— Жив Егор-то мой? Здоров? Батюшка, да ты зайди в избу

Егор Дремов сел на лавку у стола, на то самое место, где сидел, когда еще у него ноги не доставали до полу и мать, бывало, погладив его по кудрявой головке, говаривала: «Кушай, касатик». Он стал рассказывать про ее сына, про самого себя,— подробно, как он ест, пьет, не терпит нужды ни в чем, всегда здоров, весел, и — кратко о сражениях, где он участвовал со своим танком.

— Ты скажи — страшно на войне-то? — перебивала она, глядя ему в лицо темными, его не видящими глазами.

— Да, конечно, страшно, мамаша, однако — привычка.

Пришел отец, Егор Егорович, тоже сдавший за эти годы,— бородку у него как мукой осыпало. Поглядывая на гостя, потопал на пороге разбитыми валенками, не спеша размотал шарф, снял полушубок, подошел к столу, поздоровался за руку,— ах, знакомая была, широкая, справедливая родительская рука! Ничего не спрашивая, потому что и без того было понятно — зачем здесь гость в орденах, сел и тоже начал слушать, полуприкрыв глаза.

Чем дольше лейтенант Дремов сидел неузнаваемый и рассказывал о себе и не о себе, тем невозможнее было ему открыться,— встать, сказать: да признайте же вы меня, урода, мать, отец!.. Ему было и хорошо за родительским столом и обидно.

— Ну что ж, давайте ужинать, мать, собери чего-нибудь для гостя.— Егор Егорович открыл дверцу старенького шкапчика, где в уголку налево лежали рыболовные крючки в спичечной коробке,— они там и лежали,— и стоял чайник с отбитым носиком, он там и стоял, где пахло хлебными крошками и луковой шелухой. Егор Егорович достал склянку с вином,— всего на два стаканчика, вздохнул, что больше не достать.

Сели ужинать, как в прежние годы. И только за ужином старший лейтенант Дремов заметил, что мать особенно пристально следит за его рукой с ложкой. Он усмехнулся, мать подняла глаза, лицо ее болезненно задрожало.

Поговорили о том и о сем, какова будет весна и справится ли народ с севом, и о том, что этим летом надо ждать конца войны.

— Почему вы думаете, Егор Егорович, что этим летом надо ждать конца войны?

— Народ осерчал,— ответил Егор Егорович,— через смерть перешли, теперь его не остановишь, немцу капут.

Марья Поликарповна спросила:

— Вы не рассказали, когда ему дадут отпуск,— к нам съездить на побывку. Три года его не видали, чай взрослый стал, с усами ходит... Эдак — каждый день — около смерти, чай и голос у него стал грубый?

— Да вот приедет — может, и не узнаете,— сказал лейтенант.

Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом — тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицо в ладони: «Неужто так и не признала,— думал,— неужто не признала? Мама, мама...»

Наутро он проснулся от потрескивания дров, мать осторожно возилась у печи; на протянутой веревке висели его выстиранные портянки, у двери стояли вымытые сапоги.

— Ты блинки пшенные ешь? — спросила она.

Он не сразу ответил, слез с печи, надел гимнастерку, затянул пояс и — босой — сел на лавку.

— Скажите, у вас в селе проживает Катя Малышева, Андрея Степановича Малышева дочь?

— Она в прошлом году курсы окончила, у нас учительницей. А тебе ее повидать надо?

— Сынок ваш просил непременно ей передать поклон.

Мать послала за ней соседскую девочку. Лейтенант не успел и обуться, как прибежала Катя Малышева. Широкие серые глаза ее блестели, брови изумленно взлетали, на щеках радостный румянец. Когда откинула с головы на широкие плечи вязаный платок, лейтенант даже застонал про себя — поцеловать бы эти теплые светлые волосы!.. Только такой представлялась ему подруга,— свежа, нежна, весела, добра, красива так, что вот вошла, и вся изба стала золотая...

— Вы привезли поклон от Егора? (Он стоял спиной к свету и только нагнул голову, потому что говорить не мог.) А уж я его жду и день и ночь, так ему и скажите...

Она подошла близко к нему. Взглянула, и будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась. Тогда он твердо решил уйти — сегодня же.

Мать напекла пшенных блинов с топленым молоком. Он опять рассказывал о лейтенанте Дремове, на этот раз о его воинских подвигах,— рассказывал жестоко и не поднимал глаз на Катю, чтобы не видеть на ее милом лице отражения своего уродства. Егор Егорович захлопотал было, чтобы достать колхозную лошадь,— но он ушел на станцию пешком, как пришел. Он был очень угнетен всем происшедшим, даже, останавливаясь, ударял ладонями себе в лицо, повторял сиплым голосом: «Как же быть-то теперь?»

Он вернулся в свой полк, стоявший в глубоком тылу на пополнении. Боевые товарищи встретили его такой искренней радостью, что у него отвалилось от души то, что не давало ни спать, ни есть, ни дышать. Решил так,— пускай мать подольше не знает о его несчастье. Что же касается Кати,— эту занозу он из сердца вырвет.

Недели через две пришло от матери письмо:

«Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя,— человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи,— кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это,— совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын — разве бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он,— таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце — все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор — почистить, да припаду к ней, да заплачу,— он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня,— что было? Или уж вправду — с ума я свихнулась...»

Егор Дремов показал это письмо мне, Ивану Судареву, и, рассказывая свою историю, вытер глаза рукавом. Я ему: «Вот, говорю, характеры столкнулись! Дурень ты, дурень, пиши скорее матери, проси у нее прощенья, не своди ее с ума... Очень ей нужен твой образ! Таким-то она тебя еще больше станет любить».

Он в тот же день написал письмо: «Дорогие мои родители, Марья Поликарповна и Егор Егорович, простите меня за невежество, действительно у вас был я, сын ваш...» И так далее, и так далее — на четырех страницах мелким почерком, он бы и на двадцати страницах написал — было бы можно.

Спустя некоторое время стоим мы с ним на полигоне,— прибегает солдат и — Егору Дремову: «Товарищ капитан, вас спрашивают...» Выражение у солдата такое, хотя он стоит по всей форме, будто человек собирается выпить. Мы пошли в поселок, подходим к избе, где мы с Дремовым жили. Вижу — он не в себе,— все покашливает... Думаю: «Танкист, танкист, а — нервы». Входим в избу, он — впереди меня, и я слышу:

«Мама, здравствуй, это я!..» И вижу — маленькая старушка припала к нему на грудь. Оглядываюсь, тут, оказывается, и другая женщина. Даю честное слово, есть где-нибудь еще красавицы, не одна же она такая, но лично я — не видал.

Он оторвал от себя мать, подходит к этой девушке,— а я уже поминал, что всем богатырским сложением это был бог войны, «Катя! — говорит он,— Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого...»

Красивая Катя ему отвечает,— а я хотя ушел в сени, но слышу: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»

Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота.

Лев Николаевич Толстой вошел в литературу спокойно, без особых волнений, какие обычно сопутствуют первым шагам начинающих писателей: послал рукопись «Детства» в самый престижный тогда журнал — «Современник», и деньги на обратную пересылку, если редакция не сочтет возможным напечатать сочинение. Он писал: «...я с нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое»». Ему было тогда 24 года, и он был офицером русской армии.

Ответ последовал самый положительный. Некрасов, Чернышевский, Тургенев хвалили. Рукопись пошла тотчас же в печать, а за ней последовали «Отрочество» и «Юность». Ему прочили место преемника Гоголя, т. е. главы русской литературы. Так стал он с первых же публикаций живым классиком.

Мы со школьной скамьи помним ставшие хрестоматийными строки из первой книги Толстого: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?».

Благоуханная пора жизни! Человек, только-только вошедший в этот мир, с восхищенным любопытством вглядывается во все, что его окружает. Когда-то отец Монтеня под влиянием модных в XVI в. идей Ренессанса о том, что человек рождается для счастья, будил своего сына по утрам тихой мелодичной музыкой. Родители Толстого этого не делали, но жизнь их маленького сына была окружена счастьем.

Толстой подробно описывает, как расцветает жизнь в маленьком существе, как откликается его сердце на все события его каждодневного бытия, как развивается его ум пытливым анализом всех звуков внешнего мира. В этом вся непреходящая прелесть книги.

Однако можно ли назвать трилогию писателя мемуарами, подлинной записью действительных событий его детства и юности? Скорее, это все-таки роман о детстве Николеньки Иртеньева из богатой и знатной семьи, окруженного атмосферой благополучия, любви, мальчика нежного, доброго, с отзывчивым сердцем и размышляющим умом. Все события, описанные Толстым, конечно, происходили с ним, и размышления и чувства мальчика суть Толстого чувства и мысли. Коленьку Иртеньева мы найдем потом на страницах романа «Война и мир» под именем Пети Ростова.

Толстой был богат. Его имение Ясная Поляна, в котором он провел большую часть своей жизни, предоставляло ему спокойное место для творческой работы, не обремененной заботами о хлебе насущном. Он принадлежал к верхнему слою дворянства, к древнейшим родам графов Толстых по линии отца и князей Болконских — по материнской.

В руки пятнадцатилетнего Толстого попали сочинения женевского философа Жан-Жака Руссо. Идеи его захватили мальчика. Он заказал себе медальон с его портретом и восторженно носил на груди. Прочитал буквально все сочинения этого человека и до конца жизни был верным его последователем. Уважение к природе, стремление сообразовывать свою жизнь, свои поступки с законами природы, скептическое отношение к дарам цивилизации, воспринятое от Руссо, наложили свою печать на личность Толстого и все его произведения, на его размышления и на самое его жизнь.

Чтение Евангелий, образ Иисуса Христа, призвавшего людей отказаться от насилия, увлекли писателя к идеям и чувствам человеколюбия. Эти идеи писателя подхватил позднее Махатма Ганди. Теория непротивления злу насилием обрела конкретные очертания.

Зрелый Толстой как личность представляется физически здоровым и крепким человеком, с сильными мышцами, с развитой мускулатурой. Он уверенно шагает по земле, пожалуй, даже походкой хозяина. Самонадеян, смел и абсолютно самостоятелен в своих суждениях, не считаясь с господствующими в обществе мнениями, чем крайне поражал знавших его людей. Все восхищались тогда Шекспиром. Авторитет английского автора был непререкаем, а Толстой начисто отвергал его, никак не соглашаясь признать его гениальным. Сотрудники «Современника», когда он бывал в редакции, перешептывались: «Посмотрите на этого человека — он не признает Шекспира!»

Все с благоговением произносили имя Бетховена. Толстой же и его решался отвергать. К Пушкину, несмотря на несколько хвалебных фраз в адрес поэта, относился довольно прохладно и чуть ли не более ценил Фета. В этом он напоминал Микеланджело, отталкивавшего всех великанов своего времени и окружавшего себя талантами средней величины. Личность Толстого неоднозначна - иным он казался человеком с холодным аналитическим умом. Он глядел на собеседника и своими колючими глазами проникал в самые потаенные его глубины, как бы вывертывая человека наизнанку. Умные люди это чувствовали и смущались. Чайковский страшно волновался накануне встречи с Толстым, он боялся его проницательного взгляда. (Опасения были напрасны. Толстой плакал, слушая его музыку.)

Когда-то французский автор XVII в. Ларошфуко, беспощадный обличитель человеческих слабостей, писал: «...часто наши самые благородные поступки исходят из нашего тщеславия». Толстой любил этого автора, ценил его афоризмы (он перевел из них 98). Они «более всего содействовали образованию вкуса во французском народе и развитию в нем ясности ума и точности его выражений», — писал он о нем. Но не только это привлекало его к французскому автору.

Холодный, скептический ум Ларошфуко, прямо надо сказать, был родствен Толстому. Даже самые дорогие сердцу писателя персонажи его романа не избегли психологического его скальпеля. Николай Ростов, милый, честный, добрый человек, оказавшись на поле боя, жаждет подвига, рвется проявить себя, и ради чего же? Ради славы, честолюбия, иначе говоря, — движимый тщеславием. Он признается себе в том, что ради этого он может отказаться от матери, отца, всех дорогих и близких людей.

Толстой не терпел никакой фальши, лицемерия, сентиментальности. Признаки излишней чувствительности он наблюдал в Тургеневе и относился к нему сдержанно, а иногда и насмешливо. Даже когда Тургенев из своего далека обратился к нему со знаменитым письмом («Великий писатель земли русской!..»), он не удержался от насмешки над этим патетическим воззванием.

Все это сделало из него писателя строгого, беспощадного к правде. Если говорить о реализме, то он был чистейшим реалистом. Правда и только правда! — вот его творческий принцип. Не выносил никакого украшательства писательской речи. Литературным пуристам стиль его казался неуклюжим, перегруженным словами «что», «как» и пр.

И при всем этом личность Толстого была поистине масштабной. Что-то могучее шло от него. Читая его, не видишь ни книги, ни эпитетов, ни сравнений, ни образных выражений, не видишь напечатанного слова. Все то, что называется литературой, куда-то уходит, и перед нами сама жизнь.

Писательский стиль? Мы его просто не замечаем, как не замечаем прозрачное стекло, сквозь которое смотрим из окна на лежащий за ним мир. Толстой правдив, как сама жизнь. Все герои его произведений, будь то подлинные исторические персонажи или изобретенные его фантазией, настолько реальны, живы, многомерны, что, кажется, они с нами рядом, мы слышим их голоса, их дыхание, видим их неповторимую индивидуальность. Невольно говорим себе: «Что за чародейство!» И это относится не только к людям, но и к природе, к кусту сирени, дубу, весеннему лесу, конной упряжке.

Все особенности писательского мастерства Толстого проявились уже в первой его книге «Детство». Но куда же делся тот изнеженный чувствительный мальчик и юноша, которого мы знали под именем Коленька Иртеньев? Он растворился в суровой прозе жизни — от него остались на всю жизнь творческой личности уже зрелого Николая Иртеньева (Льва Толстого): любовь к красоте, больше нравственной, чем физической, ненависть к уродству, жестокости, несправедливости.

Поздний Лев Толстой был более проповедником, нежели писателем. Увлеченный странными, неосуществимыми идеями непротивления злу насилием, он создает своеобразный кодекс поведения, собирает вокруг себя едва ли не секту, к удивлению всех знавших его трезвомыслящих людей. Парадокс — эти идеи шли от Евангелия, а духовенство отлучило писателя от церкви.

Лев Толстой — классик мирового масштаба. Его изучают в университетах Франции. Германии, США, но, сказать по правде, их привлекают те произведения русского писателя, в которых он раскрывает глубинные, теневые стороны души человека («Крейцерова соната». «Смерть Ивана Ильича») и делает это, надо сказать, с удивительным, неподражаемым мастерством.

Массовый русский читатель с его здоровой психикой отдает предпочтение жизнеутверждающим произведениям Толстого, жизнеутверждающим при всей трагедийности событий и судеб людских, показанных в них: его эпопее «Война и мир», роману «Анна Каренина», повестям «Хаджи-Мурат», «Казаки» и др.

Толстой жил долго, писал много, и к концу жизни написанного им накопилось столько, что едва вошло в 90 томов его сочинений.

1. Ставил цель, придерживался ее

2. Был храбрым

3. Вечно боролся с собой

4. Не боялся экспериментов

Кто тут с бородой