«Невский проспект» Н. В

Михайлова Н. И. (Москва), сотрудник Государственного музея А. С. Пушкина / 2004

В «Невском проспекте», повести Гоголя, как известно, высоко оцененной Пушкиным, есть трагикомический эпизод, в котором заявлен значимый для писателя мотив носа. По существу, это маленький драматический спектакль со своим сюжетом, действующими лицами и зрителем. Сюжет — отрезание носа. Действующие лица: пьяный жестяных дел мастер Шиллер, нос Шиллера в роли будущей жертвы, пьяный сапожник Гофман в роли палача. Зритель - поручик Пирогов, который вместе с тем играет роль deus ex mahina, прерывая своим внезапным появлением готовящуюся казнь носа через его отсечение.

Комизм ситуации сказывается в именах немцев-ремесленников, людей сугубо прозаических профессий, названных Шиллером и Гофманом, именами великих немецких романтиков. При этом Гоголь подчеркивает, что его герой Шиллер «не тот Шиллер, который написал „Вильгельма Теля“ и „Историю Тридцатилетней войны“, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице», а другой его герой Гофман - «не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы...» Сама конструкция фраз, строящихся на противопоставлении, призвана убедить читателя в том, что в мире гоголевских героев известны не писатели, а ремесленники. Имена же великих писателей-романтиков, которые носят ремесленники, усиливают комизм логических рассуждений расчетливого и бережливого жестянщика, апеллирующего к сапожнику, убеждающего его в том, что нос потребляет слишком много табаку, за который надо платить слишком много денег:

« - Я не хочу, мне не нужен нос! <...> У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. <...> Шесть да четырнадцать - двадцать рублей сорок копеек на один табак! Это разбой, я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли?»

Само слово «разбой» в данном случае создает комический эффект, вызывая в памяти драму Шиллера «Разбойники».

Так как заявленный в «Невском проспекте» мотив носа получил дальнейшую разработку в повести «Нос», то, как правило, в исследованиях в связи с повестью «Нос» упоминается и «Невский проспект». О «Невском проспекте» речь идет и в работе В. В. Виноградова «Натуралистический гротеск. Сюжет и композиция повести Гоголя „Нос“» . В. В. Виноградов широко представил так называемую «носологию» в европейской и русской литературе, в анекдотах и каламбурах первой половины XIX в., так или иначе сказавшихся в гоголевском творчестве. Между тем, два возможных источника рассматриваемого нами эпизода из «Невского проспекта» остались, как нам кажется, незамеченными. На наш взгляд, они небезынтересны для комментария к гоголевскому тексту.

Один из возможных источников - анекдот о силаче Лукине, отличавшемся эксцентричностью поведения (этот анекдот мог слышать Гоголь):

«Рассказывали, что во время пребывания Лукина в Англии один англичанин заспорил с ним насчет смелости и решительности русских и англичан, он утверждал, что русский никогда не решится на то, что сделает англичанин. „Попробуй“ - сказал Лукин. „Вот например, ты не сможешь отрезать у меня носа“ - возразил англичанин. „Почему же нет, если ты захочешь,“ - отвечал Лукин. „На, режь!“ - воскликнул англичанин в азарте. Лукин прехладнокровно взял нож со стола, отрезал у англичанина конец носа и положил на тарелку» .

Заметим, что в «Невском проспекте», как и в приведенном анекдоте, для мотива отрезания носа харатктерно то, что нос предлагается отсечь самим владельцем носа: «Я не хочу носа! Режь мне нос! Вот мой нос!»

В основе рассуждений пьяного Шиллера - сознание того, что нос существует для табака, а раз табак дорого обходится, то потребляющий табак нос следует отрезать. В связи с этим, следует указать на еще один возможный источник гоголевского текста. Это напечатанный в альманахе «Урания» на 1826 год перевод П. А. Вяземского с польского басни И. Красицкого:

Для табака ли нос, или табак для носа? -

Заспорили до слез, знать, два молокососа.

Табашный лавочник, свидетель жарких врак,

Назначен был от них в решители вопроса.

О чем и спорить тут? - решил наш добрый дьяк: -

Возможно, что Гоголь мог знать от Вяземского и другой вариант сделанного им перевода польской басни. Под названием «Решение» П. А. Вяземский привел его в письме к А. И. Тургеневу от начала ноября 1819г.:

Для табакерки ль сделан нос

Наброски повести «Невский проспект» появились, когда Н. В. Гоголь работал над «Ночью перед Рождеством» в 1831 году. В это время писатель жил в Петербурге и недолго служил в разных государственный ведомствах. Личные впечатления сказались в точности описания петербургского пейзажа и быта.

Ода Невскому проспекту

В начале повести автор дает тонкую точную характеристику главной улицы города. В ее описании уже проглядывает и лирик, и сатирик одновременно. Слагая гимн жизни улицы, а она описывается прямо-таки по часам, иронично и поэтично, писатель рассказывает, кто, когда и в каком настроении прогуливается или пробегает по прекрасному проспекту - главной артерии столицы.

Здесь и пахнет гуляньем. Гувернеры и гувернантки выводят своих питомцев на прогулки, чуть позже прогуливаются семейные пары и те счастливцы, чья служба оканчивается в два часа дня. Позже, в три часа, он во всякое время года расцветает, как весной, зелеными мундирами, которые в основном торопятся и пробегают голодные, не рассматривая вывесок и магазинов, а по вечерам, в сумерках, здесь прогуливаются молодые люди в поисках приключений.

С этого описания центра столицы начинается краткий пересказ. Невский проспект становится на время действующим лицом в повести, по которому вечерком гуляют два знакомых - Пискарев и Пирогов.

Художник Пискарев

Они оба заметили двух красивых девушек и решили познакомиться. Но поскольку девушки шли в разные стороны, то и молодые люди разошлись, догоняя молодых красавиц. Так происходит завязка действия.

Продолжаем краткий пересказ. Невский проспект повел художника Пискарева за очень красивой, как ему казалось, неземной брюнеткой. Пискарев - по натуре человек очень деликатный и робкий, но Н. В. Гоголь обобщает этот образ. Он дает портрет не конкретного художника, но человека, принадлежащего к определенной социальной группе. Таковы все художники-бедняки Петербурга - они добрые, кроткие, застенчивые, пьют себе чай друг с другом и разговаривают потихоньку, сидя в маленькой комнатенке.

Пока Пискарев идет вслед за девушкой, ему хочется увидеть лишь одно - где она живет. Но она поманила его за собой, и художник попал в ужасная для нежного сердца художника неожиданность, он в ужасе убегает к себе домой. Так продолжается краткий пересказ. Невский проспект с его соблазнами погубит неприспособленного для жизни художника. Дома ему приснится удивительный сон, что девушка пригласила его на бал. А далее он будет мечтать о ней непрерывно, пока не придет к мысли, что ему надо жениться на девушке и вытащить ее таким образом из пропасти, в которую она попала. Но не требуется. Ей не хочется жить тихой полунищенской жизнью.

Возобновим краткий пересказ. Невский проспект приводит Пискарева домой. Он запирается, и соседи не видят его. Наконец дверь его комнаты взломали, и все увидели, что он покончил с собой.

Его тихо похоронили на Охтинском кладбище. Неприспособленный к реальной жизни, он не смог справиться с ней.

Поручик Пирогов

Это совершенно иной социальный тип, показанный Н. В. Гоголем, наглый и беспринципный. Этот ловелас стал преследовать понравившуюся ему блондинку. В этой части "Невский проспект" - повесть о самодовольной и наглой николаевской военщине. Поручик Пирогов попадает в дом немца-жестянщика Шиллера, которому его приятель Гофман собирается отрезать нос. Шиллер подсчитал деньги, которые уходят на табак, и решил, что дешевле жить без носа. Оба приятеля совершенно пьяны, но трезвеют, когда видят у себя чужого человека. Пирогов, чтобы объяснить, как он сюда попал, говорит, что хочет заказать новые шпоры. Но, заглядывая почти каждый день, никак не может застать приглянувшуюся блондинку одну. Наконец он выясняет, когда мужа не бывает дома, и преспокойно приходит поухаживать за хорошенькой женой жестянщика. Он уговаривает ее потанцевать с ним, надеясь, что дальше все пойдет само собой.

Но в разгар танцев возвращается муж с приятелями и прерывает это веселье, которое самой хозяйке совсем не нравится. Они выпороли, так стоит в первой редакции повести, поручика, а во второй об этом сказано неопределенно, и выгнали его. Поначалу Пирогов хотел бежать жаловаться хоть генералу, хоть царю, но, поразмыслив, решил выбросить оскорбление из головы. Так продолжается «Невский проспект», повесть Н. В. Гоголя. Поручик совершенно успокаивается, зайдя в кондитерскую и съев слоеные пирожки. Вечером в компании он уже танцевал, и все восхищались им.

Заключение

Такова повесть «Невский проспект». Герои, Пискарев и Пирогов, очень разные, и показаны Н. В. Гоголем чрезвычайно ярко. Если художник вызывает сочувствие, то самоуверенный и совершенно бессовестный поручик - отвращение. Это очень короткая повесть - «Невский проспект» (Гоголь). Содержание состоит в том, какой итог подвел сам

Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф. Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного довольно запачканного дома. Пирогов - за нею. Она взбежала по узенькой темной лестнице и вошла в дверь, в которую тоже смело пробрался Пирогов. Он увидел себя в большой комнате с черными стенами, с закопченным потолком. Куча железных винтов, слесарных инструментов, блестящих кофейников и подсвечников была на столе; пол был засорен медными и железными опилками. Пирогов тотчас смекнул, что это была квартира мастерового. Незнакомка порхнула далее в боковую дверь. Он было на минуту задумался, но, следуя русскому правилу, решился идти вперед. Он вошел в комнату, вовсе не похожую на первую, убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был немец. Он был поражен необыкновенно странным видом. Перед ним сидел Шиллер, - не тот Шиллер, который написал "Вильгельма Телля" и "Историю Тридцатилетней войны", но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, - не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и сидел на стуле, топая ногою и говоря что-то с жаром. Все это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и поднявши вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и вертел лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Обе особы говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал по-немецки только "гут морген", ничего не мог понять из всей этой истории. Впрочем, слова Шиллера заключались вот в чем. "Я не хочу, мне не нужен нос! - говорил он, размахивая руками.- У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль двадцать копеек; двенадцать раз рубль двадцать копеек - это будет четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой Гофман? на один нос четырнадцать рублей сорок копеек! Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать - двадцать рублей сорок копеек на один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли? - Гофман, который сам был пьян, отвечал утвердительно.- Двадцать рублей сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! режь мне нос! вот мой нос!" И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву. Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал: - Вы извините меня... - Пошел вон! - отвечал протяжно Шиллер. Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращепие ему было совершенно ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С чувством огорченного достоинства он сказал: - Мне странно, милостивый государь... вы, верно, не заметили...я офицер... - Что такое офицер! Я - швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! - при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее. Поручик Пирогов увидел, что ему больше ничего не оставалось, как только удалиться; однако ж такое обхождение, вовсе не приличное его званию, ему было неприятно. Он несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая собраться с духом и подумать о том, каким бы образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому что голова его была наполнена пивом; к тому же представилась ему хорошенькая блондинка, и он решился предать это забвению. На другой день поручик Пирогов рано поутру явился в мастерской жестяных дел мастера. В передней комнате встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который очень шел к ее личику, спросила: - Что вам угодно? - А, здравствуйте, моя миленькая! вы меня не узнали? плутовочка, какие хорошенькие глазки! - при этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять пальцем ее подбородок. Но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостью спросила: - Что вам угодно? - Вас видеть, больше ничего мне не угодно, - произнес поручик Пирогов, довольно приятно улыбаясь и подступая ближе; но, заметив, что пугливая блондинка хотела проскользнуть в дверь, прибавил: - Мне нужно, моя миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки! Поручик Пирогов всегда бывал очень любезен в изъяснениях подобного рода. - Я сейчас позову моего мужа, - вскрикнула немка и ушла, и чрез несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами, едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он припомнил, как в смутном сне, происшествие вчерашнего дня. Он ничего не помнил в таком виде, в каком было, но чувствовал, что сделал какую-то глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом. - Я за шпоры не могу взять меньше пятнадцати рублей, - произнес он, желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень совестно было смотреть на того, кто видел его в неприличном положении. Шиллер любил пить совершенно без свидетелей, с двумя, тремя приятелями, и запирался на это время даже от своих работников. - Зачем же так дорого? - ласково сказал Пирогов. - Немецкая работа, - хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая подбородок. - Русский возьмется сделать за два рубля. - Извольте, чтобы доказать, что я вас люблю и желаю с вами познакомиться, я плачу пятнадцать рублей. Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу, сделалось немного совестно. Желая сам отклонить его от заказывания, он объявил, что раньше двух недель не может сделать. Но Пирогов без всякого прекословия изъявил совершенное согласие.

Сюжет и композиция
повести Гоголя «Нос»

В литературе о Гоголе укрепилось субъективно сложившееся у читателя, далекого от начала прошлого столетия, мнение о странности сюжета повести «Нос». Рассматривалась ли эта новелла как «шутка своеобразной авторской фантазии и авторского остроумия», или как осуществление определенной художественной цели, направленной на воспроизведение окружающей пошлости, - происхождение анекдота о носе, послужившего поводом для разработки комических приемов, оставалось загадочным. Между тем утверждение, что «композиция у Гоголя не определяется сюжетом - сюжет у него всегда бедный, скорее - нет никакого сюжета» (Эйхенбаум . Как сделана «Шинель» Гоголя) , - можно применить и к повести «Нос». В ее основу положен ходячий анекдот, объединивший те обывательские толки и каламбуры о носе, о его исчезновении и появлении, которые у литературно образованных людей начала XIX столетия осложнялись еще реминисценциями из области художественного творчества. Ведь даже в 50-х годах Н. Чернышевскому новелла Гоголя «Нос» представлялась «пересказом общеизвестного анекдота» . А литературная атмосфера 20-30-х годов была насыщена «носологией»*** .

Отдел «носологии» в журналах и газетах первой четверти прошлого века открывается переводом на русский язык замечательного романа Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шанди», выходившим в шести частях с 1804 по 1807 г. Этот роман вызвал в русской литературе многочисленные подражания, например роман Якова Санглена «Жизнь и мнения нового Тристрама» (М., 1825), и укрепил в ней ряд комических приемов. «Тристрам Шанди» часто упоминался и в переводных повестях, например в «Сказках моего деда» Боте («Московский телеграф», 1828, ч. 20, № 1), в «Шагреневой коже» Бальзака, и неизменно рекомендовался читателю .

Между тем нос был одним из больных мест Тристрама Шанди. «Вытаскивая Тристрама Шанди, доктор Слоп сделал из его носа яичницу» («Жизнь и мнения Тристрама Шанди». СПб., 1804, ч. II, стр. 242). И отец его горевал об этом: «Пускай бы он был дурак, осел, гусь и что хочешь, - да дай ему только порядочный нос, - и двери Фортуны перед ним отворены» (т. III, стр. 177). Проблема носа и независимо от несчастия с Тристрамом интересовала отца-Шанди. И обзор литературы «о пользах и пристойных употреблениях длинных носов» занимал значительное место в рассуждениях отца-Шанди, который стремился «найти мистический и аллегорический смысл» (стр. 26) в сочинениях по этому вопросу и «разрешать носы» (стр. 49). «Тут есть над чем попотеть, братец» (стр. 26). Ведь «низшие существа... умствуют носами... » (стр. 44). Тем более что ни одна из сцен домашнего театра «не была столь забавна... как те, которые рождались от носов» (стр. 42). А между тем «мало великих гениев писали о больших носах» (стр. 16). К тому же «материя о долгих носах слишком легко была трактована всеми, которые за это принимались», исключая, впрочем, Славкенбергия. И для заполнения «праздного времени» Тристрамом Шанди рассказывается «девятая сказка десятой декады» Славкенбергия, описывающая злоключения Диего, большой нос которого возбудил подозрения у прекрасной Юлии. При этом сам Диего совсем скрывается за своим носом, который, вызывая общее любопытство и толки, постоянно отвлекается от своего носителя и олицетворяется.

«- Я вижу на нем прыщи, - сказала она (жена трактирщика. - В. В. ).

Это мертвый нос, - отвечал трактирщик.

Он так же жив, как я сама жива, - сказала трактирщица, - и вот я его пощупаю» (стр. 75-77).

В высшей степени ярко изображена тревога, распространившаяся под влиянием слухов о носе.

«Нос учтивого иностранца поселился в ее мозгу (аббатисы. - В. В. ) и наделал столько хлопот в воображении четырех главных дам ее капитула, что они во всю ночь не могли сомкнуть глаз, так что поутру они встали с постели, как тени» (стр. 82). Многие сестры, ворочаясь на своих ложах, «обчесались и ободрались почти до смерти... » (стр. 83).

«... Нос возродил всеобщий беспорядок в воображении...

В домах, на улицах, на площадях, с равною откровенностью, с равным красноречием говорили и утверждали о нем столько странного,

что, наконец, все разговоры на него обратились» (стр. 85-86). «Словом, каждый горел нетерпением узнать об этом происшествии» (стр. 89).

«Глубокие изыскатели природы... разделились в своих мнениях» (стр. 94-95). Одни ученые «утверждали даже, что в природе не существует причины, которая бы воспрепятствовала человеческому носу вырасти длиною с самого человека» (стр. 92). «Весь Страсбург наполнился смятением от его носа» (стр. 78).

С колючей преднамеренностью врезывается в изложение катастрофы, под которой разумеется «освобождение героя из лабиринта» и «приведение его из смущенного и печального состояния к состоянию спокойному и благополучному» (стр. 113), своеобразный прием обнажения схемы: автор схематически выясняет читателю композицию своей сказки и приводит его к сознанию близости заключительного аккорда, но затем сразу неожиданно обрывает рассказ.

Уже при беглом обзоре ситуаций и мотивов «носологии» у Стерна бросается в глаза сходство с ними разработки тех же мотивов в новеллах Гоголя. И, конечно, «Тристрам Шанди» был известен Гоголю: его он мог найти в библиотеке Д. П. Трощинского (см. Г. И. Чудаков . Отношение творчества Гоголя к западноевропейским литературам. Киев, 1908, стр. 180). Но «Нос» Гоголя отделен от русского перевода Стерна тридцатилетним промежутком, и за это время у «носологии» успела сложиться своя история. «Жизнь и мнения Тристрама Шанди» возбудили в русской литературе интерес к мотиву о носе и вовлекли его в новые ситуации, резко разнившиеся от старой литературной традиции «похождений увеселительного шута и великого в делах любовных плута, Совестдрала, большого носа».

Прежде всего сюда примыкают рассказы о злоключениях носачей. В них большой нос имел значение узла, объединяющего комические эффекты, или служил орудием обличительной сатиры. Таков, например, напечатанный в № 72 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 9 сентября 1831 г. «французский анекдот «Нос» (об этой газете за 1831 г. Гоголь упоминает в письме к А. С. Пушкину от 21 августа) (Письма Н. В. Гоголя. Под ред. В. И. Шенрока, т. I-IV. СПб., 1901; т. I, стр. 186. - Далее: Письма Гоголя , с указанием тома и стр. - Ред. ). Здесь передавалась комически-грустная исповедь человека, вызывающего у всех отвращение, насмешки и гонения одним видом своего лица, все черты которого слились в чудовищно большой нос.

Тот же мотив вплетается в незавершенный отрывок Гоголя из предполагавшейся книги под названием «Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском Острове, в 16 линии» (Сочинения Н. В. Гоголя. Под ред. Н. С. Тихонравова. Изд. X. М. - СПб., 1889-1896; т. V, стр. 96-97. - Далее: Соч. Гоголя , с указанием тома и стр. - Ред. ). Здесь большой нос определяет характер и обрисовку «петербургского счастливца», который, как отрицательный полюс в беспокоившей творческую фантазию Гоголя романтической антитезе «юного мечтателя» и «самодовольного существователя столицы» (Письма Гоголя , т. I, стр. 124), сразу же становится мишенью художественных издевательств Гоголя.

В лице существователя столицы «нельзя было заметить ни одного угла... Лоб не опускался прямо к носу, но был совершенно покат, как ледяная гора для катанья. Нос был продолжением его - велик и туп.

Помимо новелл о похождениях носачей, роман Стерна вызвал и другую форму разработки мотива о носе. Стараясь снять с себя упреки Тристрама Шанди в слишком легкой трактовке материи о носах, русские журналы охотно давали место панегирикам носу, в которых патетически выяснялось огромное значение носа для человека. Еще Чудаков отметил помещенный в «Молве» за 1831 г. перевод коротенького шутливого произведения Цшокке «Похвала носу» (Г. И. Чудаков . Отношение творчества Гоголя к западноевропейским литературам, стр. 107). Играя метафорой, автор этой шутки то помещает нос в царство неорганической природы, рисуя его как скалу или камень, «о который разбивается бесчисленное множество поцелуев», то - представляет его в роли одушевленного благодетеля человечества - «естественного первого наставника», «у которого берут уроки наши дети» в младенческие годы, и помощника в дружбе: «пусть один нос попросит табаку у другого, пусть вступит с ним в сношения , и ваше знакомство уже сделано» («Молва», 1831, ч. 2, стр. 197). Обстоятельно разъясняя огромное значение носа в разных возрастах и положениях человеческой жизни, панегирик носу особенно подчеркивает связь носа с честью человека («нос - знак чести, носимый на лице» - стр. 196) и вслед за Тристрамом Шанди указывает на зависимость от носа процессов мышления: «... у многих он есть явное седалище мыслей, ибо, когда ничего уже нельзя извлечь из головы, тогда обыкновенно кладут палец на нос, из которого вытекают обильные доводы » (стр. 196). Как заключительный аккорд звучит насмешливое замечание в стиле Тристрама Шанди: «Если сей опыт дойдет до рук какого-нибудь гения и породит в нем мысль посвятить свой талант и свое перо в пользу носа и тем вознаградить несправедливость и неблагодарность человеческого рода к сей части тела, то моя цель будет достигнута, а читатели, вероятно, простят за то, что я часто заставляю их морщить нос своим длинным и скучным рассказом» (стр. 201).

«Похвала носу», помещенная в «Молве», была знакома Гоголю. Гоголь не только читал «Молву» за этот год, но иногда ее переписывал. Так, здесь он нашел образец не только той вывески, которую увидел Чичиков при осмотре города (ср.: В. В. Каллаш . Заметки о Гоголе. - «Исторический вестник», 1902, № 2, стр. 681), но и другой - бесфамильной, которую выбрал себе злополучный цирюльник: «один, с диогеновской замашкою, просто пишет... : здесь Яков; другой, напротив, чин чином: здесь Иван Василичь» («Молва», 1831, ч. 6, стр. 8-9). Ср. в одной из первых редакций «Носа»: «... на вывеске... не выставлено ничего больше, кроме: здесь живет Иван Яковлевич» (Соч. Гоголя , т. II, стр. 568).

«Похвала носу» не была единичной. Те же мотивы и те же образы повторяются в «Панегирике носу» Карлгофа, напечатанном в № 62 «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» за 1832 г. Распространенно комментируется мысль о связи носа с благородством человека:

«... храбрый забияка и человек, у которого оскорблена честь, угрожают противнику лишением носа; они знают, что с потерей носа теряется благородство человека, что нос есть олицетворенная честь, прикрепленная к человеку ». Уже в самой формулировке этого положения чувствуются намеки на толки об утрате и восстановлении носа, которые усердно поддерживались журнально-газетной смесью в связи с распространением ринопластики и подправлялись пикантными анекдотами. По этой же плоскости скромно скользят и эти смеющиеся слова: «О нос, чистейший нравственностью! ты вопиешь о пороках того человека, который тебя носит! Твои улики безмолвны, но красноречивы . Твой пунцовый цвет изобличает человека, предавшегося вполне Бахусу... Но в этом ли одном пороке ты уличаешь смертных?» Настойчиво внушается мысль о самостоятельности носа, о неполном слиянии его со «смертными»: «О нос, ты мыс, выдающийся из человека, чтобы можно было тобою любоваться со многих сторон, чтобы смертные замечали, что ты не вовсе общее с ними ... Ты первый можешь подвергнуться вражьим ударам... » С таким упорством отстаивается личная независимость носа.

В ближайшие отношения с «Панегириком носу» Карлгофа должно быть поставлено вступление к рассказу о носаче дербентском беке Гаджи-Юсуфе в повести Марлинского «Мулла-Hyp», печатавшейся в «Библиотеке для чтения» за 1836 г., томе XVII, цензурное разрешение на который дано 29 июня, т. е. за несколько месяцев до появления в печати «Носа» Гоголя. Тоном панегирика с прозрачным намеком на печатавшиеся в прибавлениях к «Инвалиду» «статейки» начинается сказ о носе: «Куда, подумаешь, прекрасная вещица - нос! Да и полезная какая! А ведь никто до сих пор не вздумал поднести ему похвальной оды, ни стихов поздравительных, ни даже какой-нибудь журнальной статейки хоть бы инвалидною прозою !.. А что выдумали <люди> для носа, позвольте спросить, для почтеннейшего носа? Ничего! положительно ничего, кроме розового масла и нюхательного табаку, которыми развращают они носовую нравственность многих и казнят обоняние остальных. Неблагодарно это, господа, как вы хотите: неблагодарно! Он ли не служит вам верой и правдою?.. Нашалили руки - ему достаются щелчки... Господи, воля твоя... за все про все бедный нос в ответе, и он все переносит с христианским терпением; разве осмелится иногда всхрапнуть - роптать и не подумает ».

Связь этого лирокомического сказа с «Панегириком носу» Карлгофа не подлежит сомнению: помимо намека на «инвалидную прозу», ее выдает и общность отдельных выражений («нос - вечно в авангарде», «он - докладчик и проводник души цветов к душе нашей»), и близость образов, и характер стиля.

Однако в «Мулла-Hype» вполне рельефно выступает установившаяся ассоциация между похвальными одами носу, мотивом о носачах и заметками по поводу ринопластики. Любопытен переход от общих панегирических излияний носу к разработке мотива о носачах: «если вы хотите полюбоваться на носы, во всей силе их растительности, в полном цвету их красоты, возьмите скорее подорожную с чином коллежского асессора и поезжайте в Грузию. Но я предсказываю тяжкий удар вашему самолюбию, если вы из Европы, из страны выродившихся людей, задумаете привезти в Грузию нос на славу, на диковину». Невольно вспоминается, что и коллежский асессор Ковалев привез

свой недурной нос с Кавказа. А «что там за носы, в самом деле, что за чудесные носы! Осанистые, высокие, колесом, а сами так и сияют, так и рдеют; ну вот, кажется, пальцем тронь, брызнут кахетинским».

Рядом слышатся отклики толков о ринопластике:

«Да и в Дагестане, нечего бога гневить, хоть редко, а попадаются такие носы, что ни один европейский nasifex или ринопласт, то есть носостроитель, не посмеет без стропил выкроить».

Очень ценно указание Марлинского на зависимость от этих же источников гоголевской сцены с носом Шиллера в «Невском проспекте»: «Пускай объявите вы у тифлисского шлагбаума... нос Шиллера или Каракаллы: суета сует! На первой площадке вы убедитесь уже, что все римские и немецкие носы должны при встрече с грузинскими закопаться со стыда в землю». Однако мотив об отрезываемом или отрезанном носе, который у Гоголя впервые намечается в эпизодической сцене «Невского проспекта», еще раньше всплывает в ряде анекдотов, кружившихся около ринопластики.

Первые сведения об искусстве ринопластики сообщены были «Русским инвалидом» от 8 сентября 1817 г. Здесь в отделе «Ученые и художественные известия» рассказывалось, что «одной 27-летней девушке, за 9 лет перед сим вследствие нарыва лишившейся всего носа, даровал d-r Рейнер в Мюнхене другой, натуральный нос!!! В 12-й день после операции нос получил естественную теплоту, чувствительность и цвет» (стр. 840).

В «Сыне отечества» за 1820 г., ч. 64, № 35 (стр. 95-96) это событие сопровождалось комментариями: «... происшествие сие с первого взгляда покажется чудесным и несбыточным, но оно оправдано очевидцами, и возможность оного доказана здравым рассудком... Сколь смело предприятие - взять с другой части тела лоскут кожи, пересадить его на основание бывшего носа и образовать из него новый живой органический нос ! Но оно возможно». Далее сообщалось о переводе на российский язык «превосходного сочинения» знаменитого Грефа: «Ринопластика, или Искусство органически восстановлять потерю носа» .

В «Сыне отечества» за 1822 г., ч. 75, № 3 , та же тема развивалась уже с литературными параллелями, экскурсами в область истории и обставлялась каламбурами: «Покойный Коцебу сказал в журнале своем «Literarisches Wochenblatt» (1819, № 15, стр. 119) следующее: «... искусство водить за нос , как известно, есть весьма древнее, и с успехом производилось во все времена. Но искусство восстановлять нос есть новое и гораздо труднее древнего. Кто доныне лишался

носа, тот почитался самым жалким и бедным человеком, хотя бы по уши сидел в золоте. Он имел одну ту выгоду, что ему не могли давать щелчков по носу , но выгода сия ничтожна в сравнении с несчастием быть изгнанным из общества людей. Поддельные носы не могли сгладить сего недостатка: люди толковали о них, как жена трубача в Тристраме Шанди; и случалось, что нос оставался в руке несчастного, когда он хотел сморкнуться... » (стр. 134). Потом в кратких чертах излагалась история ринопластики: «С древнейших времен индейские брамины восстановляли потерянные носы из лобной кожи, и сие искусство было весьма важно в такой стране, где часто режут носы. Вероятно, посредством аравитян искусство сие перешло с востока в Италию... Венециянский врач Молинетти последний занимался сим лечением в начале XVII столетия. С тех пор большая часть врачей смеялись над сею операциею, и парижский медицинский факультет решительно объявил, что она невозможна. Нашему времени предоставлено было видеть восстановление и усовершенствование ринопластики» (стр. 134-135) .

Такого же характера заметки, передававшие «для пользы юношества или так, для общего любопытства» «о редких произведениях натуры», вроде исчезающих и появляющихся носов, а также носов отрезанных, находились, например, в № 35 «Северной пчелы» за 1829 г. и в № 30 за 15 апреля 1833 г. «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду». Последняя газета особенно долго останавливалась на исторических разысканиях об отрезанных носах: «В Италии и Индии была некогда мода резать носы преступникам... Карл II не мог придумать жесточайшего наказания для кавалера Ковентри, который позволил себе некоторые смелые шутки на счет двух актрис, находившихся под покровительством короля... При нападении датчан многие женщины и девушки отрезали себе носы в надежде спасти тем честь свою... Кому неизвестна история жены одного парижского нотариуса, которая из мщения отрезала нос у той, к которой ревновала?.. В земле парий люди высших сословий считают самым обыкновенным наказанием отрезать нос провинившемуся своему подчиненному, так сказать, зарубить ему на носу его проступок. Они также не считают за грех по случаю потери собственного носа заменить его прекраснейшей формы носом

К этой резвой веренице «носологических» безделок нельзя не присоединить стиховых соответствий. Жанр эпиграмм нередко черпал свой яд и свои каламбуры из «носологии».

В художественной прозе Гоголя «носологические» каламбуры начинают явственно звенеть в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Взаимоотношения Ивана Никифоровича и Агафии Федосеевны определяются «носологией»: «Я, признаюсь, не понимаю, для чего это так устроено, что женщины хватают нас за нос так же ловко, как будто за ручку чайника ? Или руки их так созданы, или носы наши ни на что более не годятся . И несмотря, что нос Ивана Никифоровича был несколько похож на сливу , однако ж она схватила его за этот нос и водила за собой, как собачку . Он даже изменял при ней невольно обыкновенный свой образ жизни... »

Печать «носологии» носили портреты - Агафии Федосеевны: «Агафия Федосеевна носила на голове чепец, три бородавки на носу и кофейный капот с желтенькими цветами» - и особенно судьи: «У судьи губы находились под самым носом, и оттого нос его мог нюхать верхнюю губу, сколько душе угодно было ».

«... судья сделал языком и улыбнулся, причем нос его понюхал свою всегдашнюю табакерку ... »

«Судья сам подал стул Ивану Ивановичу, нос его потянул с верхней губы весь табак, что всегда было у него знаком большого удовольствия ».

«... сказал судья, обращаясь к секретарю с видом неудовольствия, причем нос его невольно понюхал верхнюю губу, что обыкновенно он делал прежде только от большого удовольствия . Такое самоуправство носа причинило судье еще более досады: он вынул платок и смел с верхней губы весь табак, чтобы наказать дерзость его ».

Так у гоголевских персонажей, как у своеобразных одушевленных автоматов, отдельные члены, и особенно нос, начинают выпадать из структуры личности, сами перемещаясь в семантическую категорию лица (ср. еще о городничем: «... он вытянул свою ногу и топнул ею об пол. Эта храбрость, однако ж, ему дорого стоила, потому что корпус его покачнулся, и нос клюнул перилы») .

Если в повести о двух Иванах «самоуправство» носа судьи ничем и никем не укрощается (укротительницей носа Ивана Никифоровича выступила Агафия Федосеевна), то в «Невском проспекте» «укрощение строптивого» связано с включением в сюжет мотивов об отрезанном носе.

Эти приемы рельефно обнаруживаются в эпизодической сцене «Невского проспекта», в которой действующими лицами были Шиллер и Гофман, а главным героем - нос Шиллера.

Немецкий ремесленник с Мещанской улицы сразу же возбудил нерасположение юноши Гоголя. И немудрено: его в комическом виде выводила предшествовавшая литература; к тому же он был квартирохозяином Гоголя в горестную пору первых, самых жгучих петербургских разочарований. (Ср.: Письма Гоголя , т. I, стр. 118; ср. образ

немецкого ремесленника с Мещанской улицы в отрывке из книги «Лунный свет». - Соч. Гоголя , т. V, стр. 96.)

Отрезывание носа у пьяного Шиллера мотивируется здесь огромным аппетитом носа к табаку, побуждающим бережливого немца принять меры к избавлению от своего разорителя. Тем же мотивом о нюхании табаку, но в иной обработке, Гоголь эффектно воспользовался и в повести «Нос», чтобы показать, как старался утешить нюхательным табаком безносого Ковалева чиновник, тронутый его затруднительным положением.

Кроме того, в эпизоде «Невского проспекта» можно проследить нити, которыми стягивались вокруг сюжета о носе образы сапожника и цирюльника. Еще в рассказе «Ночь перед Рождеством» метель, которая щипала Чуба за нос и мылила ему бороду и усы снегом, вызвала в творческом воображении Гоголя представление о «цирюльнике», тирански хватающем «за нос свою жертву».

Родство этого образа с Иваном Яковлевичем, который «во время бритья так теребил за носы, что они еле держались», несомненно. Но свою систему ловить нос клиента двумя пальцами Иван Яковлевич перенял у сапожника - немца Гофмана, который тоже держал нос Шиллера двумя пальцами .

Так определяется направление ассоциативных связей, в которые вступала тема о носе. Внешние влияния могли, как выясню ниже, вставлять новые звенья в эту цепь.

Отголоски «носологии» слышатся не только в «Невском проспекте», но и в «Записках сумасшедшего». Здесь намечается тема о самостоятельной жизни носа, отделившегося от своего носителя: «... луна - такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И потому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне. И когда я вообразил, что земля вещество тяжелое и может, насевши, размолоть в муку носы наши, то мною овладело такое беспокойство, что я, надевши чулки и башмаки, поспешил в залу государственного совета, с тем чтоб дать приказ полиции не допустить земле сесть на луну».

Но все отдельные мотивы «носологии» сплетены Гоголем в одну новеллу - «Нос», которая, как ясно из предшествующего изложения, не только не заключает ничего странного и необычного в своем сюжете, но является живым художественным откликом на злободневные разговоры и бойкие литературные темы.

Сюжетная структура этой повести имела психологическую мотивировку в первоначальном тексте, где все события оказывались происходящими во сне: «Впрочем все это, что ни описано здесь, виделось майору во сне. И когда он проснулся, то в такую пришел радость, что... бросился плясать в одной рубашке по всей комнате... » .

Сон как средство развертывания сюжета был излюбленным приемом Гоголя в первый период его творчества и вводился им так, что сновидения

первоначально воспринимались читателем как реальные факты, и, лишь когда у него возникало ожидание близкого конца, автор неожиданно возвращал героя от сна к действительности, которая обычно контрастно противопоставлялась сонным грезам. Точно так же и в «Носе» Гоголь всячески старался замаскировать сон майора Ковалева и внушить читателю отношение к описываемому сновидению как реальному происшествию. С этой целью он начинает речь о каждом из своих героев с указания на его пробуждение: «Цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано... »; «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано... ». Отгоняя от читателя подозрение, будто изображаемое действие происходит во сне, автор заставляет самого майора Ковалева пережить это предположение и решительно отвергнуть его. В первоначальной редакции этот прием совершенно обнажался: «... действительно это происшествие было до невозможности невероятно, так что его можно было совершенно назвать сновидением, если бы оно не случилось в самом деле и если бы не представлялось множество самых удовлетворительных доказательств».

Эта задняя цель автора объясняет еще одну художественную деталь новеллы. В ней законы художественного сплетения сознательно противопоставляются условиям «реального» взаимоотношения вещей, но так, что сами герои происшествия обсуждают и ощущают каждую данную ситуацию как реальный факт, хотя и поражающий их своею странностью. Иван Яковлевич «убит» странностью происшествия: «... происшествие несбыточное, ибо хлеб - дело печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!.. »

Майор Ковалев - весь застывший ужас и изумление. «... Мне так представилось: не может быть, чтобы нос пропал сдуру». «Он чуть не сошел с ума» «при необыкновенном зрелище превращения носа». «Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии», о таком «явлении неизъяснимом».

Чиновник газетной экспедиции и тот удивлен: «... в самом деле, чрезвычайно странно». Даже квартальный поддался власти «странного случая». Благодаря такому приему фантастика и реализм «смешиваются в винегрет», и читатель начинает поддаваться иллюзии, что «где же не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то», так как этот фон испуга и удивления чрезвычайно реалистичен, и на нем еще ярче выступают бытовые черты повседневной жизни.

Но любопытно, что одно из действующих лиц, к которым обратился майор Ковалев за содействием в отыскании носа, не выказало никакого удивления, - это частный пристав. И понятно почему: «... он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира», т. е. собирался уснуть. Так контрастным изображением Гоголь обострял в читателе убеждение, что, несмотря на всю «странность», «естественно-научную» необъяснимость происшествия, действие происходит наяву, и от этого все герои, посвященные в эту историю, кроме засыпающих, погружены в изумление.

Своеобразным использованием сна как приема сюжетной разработки Гоголь достигал определенного художественного эффекта: к художественному воспроизведению сновидения читатель прилагал мерку былевого повествования и поражался причудливостью композиции. Но в замысел самого-то Гоголя входила имитация бессвязной отрывочности.

и бессмысленной склейки реальных элементов, как во сне. «Сон, - по определению самого Гоголя в письме к матери от 10 ноября 1835 г., - есть больше ничего, как бессвязные отрывки, не имеющие смысла, из того, что мы думали, и потом склеившиеся вместе и составившие винегрет» (Письма Гоголя , т. I, стр. 355) .

Но сон майора Ковалева выпадает из сюжетной структуры «Носа» в окончательных редакциях. От этого семантика словесного движения получает большую напряженность и остроту. Ряды реально-бытовых связей и объяснений отодвигаются вглубь, за пределы тех семантических линий, которые вовлечены в динамику сюжета, непрестанно перестраиваясь в ней. «Бытовая» логика событий, сопричастная построению художественного мира, застывает, не поспевает за его движением. Образуются разрывы, и два плана сюжетной структуры соотнесены друг с другом по принципу несоответствия («К чему все это ведет? Для какой цели? Что доказывает эта повесть? Не понимаю, совершенно не понимаю. Положим, для фантазии закон не писан, и притом действительно случается на свете много совершенно неизъяснимых происшествий»... ) . Воздвигается мир фантастической «чепухи», смысл которого постигается из внутренних семантико-синтаксических связей слов, а не из их номинативно-бытовой приуроченности и не из причинных связей между «вещами», подставляемыми под слова. Применима сюда характеристика этого процесса, сделанная L. Spitzer’ом («Motiv und Wort», в статье о Моргенштерне): «Языковое» - прежде всего объект феноменологического исследования сущности... Писатель, исходя из языка, конструирует новую логику вещей: получается не конструкция слов, но адаптация смысла к являющимся словам»*** .

Однако тенденция к «реальному» оправданию новых форм предметно-смысловых соотношений остается заложенной в композиции гоголевского «Носа». Прежде всего история отрезанного носа как бы теряет свои начала и концы в сумерках пьяной жизни Ивана Яковлевича («Он думал, думал - и не знал, что подумать. «Чорт его знает, как это сделалось, - сказал он наконец, почесав рукою за ухом. - Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу». Ср. от автора: «Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный.... Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью: «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу ... »). В истории же пропавшего носа майора Ковалева выплывают иногда на поверхность сюжетного движения мучительные сомнения Ковалева, во сне ли, в грезе или наяву разыгрывается

над ним «носологическая» фантастика («Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно, нет носа! Он начал щупать рукою, ущипнул себя, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит». «Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы нос пропал сдуру, - подумал он... - Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь, ошибкою, выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе бороду»).

Но в общем рисунке «носологической» «нелепицы» этот фон понимается иронически. Он контрастно оттеняет семантику фантастического.

Таким образом, мотивировка сюжетного движения сном, как леса художественной постройки, убрана Гоголем. Но композиционный прием отрывочной склейки кусков сохранен и даже острее подчеркнут. В этом отношении Гоголь примыкает к традиции романтического «шандеизма» («стернианства»), обнажая многопланность сюжетной структуры. Эта традиция в литературе 30-х годов имела разнообразные формы выражения, опираясь, конечно, не на «алогическую природу» социальной среды, художественно оформляемой в творчестве Гоголя (как думает в своем наивном благочестии В. Ф. Переверзев), а на принципы борьбы с структурной целостностью произведений «прежних схоластических и классических времен» (ср. в «Сыне отечества», 1839, т. IX характеристику «современной русской словесности» противником «романтического натурализма»: «... она вся составлена из отрывков, но это отрывки гениальные и объемлющие собою более, нежели целое прежних схоластических и классических времен») .

Повесть «Нос», кроме авторского вступления и заключения, состоит из двух «самостоятельных» параллельных отрывков, имеющих сходный зачин («Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте... проснулся довольно рано»; «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано»), завершаемых почти тождественным рефреном («Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно»; ср. конец второго отрывка: «... но здесь вновь все происшествие скрывается туманом, и что было потом, решительно неизвестно») и сдвинутых в один ряд в третьей, заключительной главе. А раньше логическая связь между ними намеренно разрывается. Идут раздельно две линии приключений одного и того же героя («носа»), который как бы раздваивается.

Иллюзия связи двух частей создается не столько типологическим единством мотива о носе, сколько формальным указанием на общность героя (нос именно майора Ковалева) и некоторых действующих лиц - цирюльника и квартального надзирателя. На «живую нитку», как бы «механически» скрепляются два отрезка в начале и конце.

Цирюльник Иван Яковлевич нашел в теплом хлебе нос и узнал в нем нос своего клиента - майора Ковалева, у которого действительно

в то же самое время исчез нос. Невольно рождается убеждение в связи этих событий. Но далее отрезки расходятся, и нос двоится не только в стиле автора и в глазах Ковалева, но и в понимании читателя. Нос живет на «гранях двойного бытия», то переселяясь в мир лиц, то вновь являясь в категории вещи. Однако в конце вновь возникает мысль о единстве носа под влиянием указаний квартального надзирателя на причастность цирюльника к пропаже носа именно майора Ковалева.

Но, скрепляя отрывки по концам, Гоголь стремится совершенно разъединить их посередине. Поэтому он заставляет самого майора Ковалева решительно отрицать участие в исчезновении его носа со стороны Ивана Яковлевича: «... никоим образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цирюльник же, Иван Яковлевич, брил его еще в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел, - это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин». Другими словами, здесь сознательно противопоставляется сюжет об отрезанном носе, разрабатываемый в первом отрывке, истории носа майора Ковалева. Преднамеренность такого разграничения видна из работы Гоголя над черновыми редакциями, направленной на устранение ослабляющих его деталей, например была выброшена фраза Ковалева: «... да ведь каким же образом нос может пристать? Я и позабыл о том, что уже если что отрезано, то нельзя приставить ».

Такая архитектоника новеллы, рассчитанная на возбуждение в читателе недоумения и подозрения о бессилии автора выбраться из лабиринта несообразностей, не чужда была «стернианству» русской литературы и до Гоголя. Автор «Жизни и мнений нового Тристрама» вскрывает этот прием, имитируя «столбняк» художника: «... как Тезей в лабиринте, я запутался в рассказах своих и не знаю, как поудачнее мне выбраться на прежнюю стезю? Была же охота до такой степени все перепутать! Не знаю, с чего начать, чтобы кое-как хоть на живую нитку конец к началу пришить. Но увы! Все поздно! Не верь, читатель! Это - авторская уловка. Мы часто трудимся, как муравьи, собираем в одну кучу противоположнейшие предметы, между которыми, кажется, нет никакой связи, и все это для чего? Чтобы в поте лица своего отыскав хоть тень сходственности с истиной, высказать остроумие наше и поразить публику удивлением» (стр. 60-61). В «Носе» Гоголя композиционные формы этого типа перенесены в иной сюжетный круг. Из них выковывалась форма «неестественного гротеска».

По тому же принципу строится схема составных частей. В пределах каждого из отрывков склейка отдельных элементов, иногда не соответствующих один другому, и происходящая от этого алогичность возведены в прием творчества. Намеренно разрушены привычные ассоциации и сцепления слов и фактов. Постепенное нарастание чувства недоумения должно, по замыслу автора, разрешиться в кипучее негодование над писателем, творящим эксперимент художественного издевательства. В самом деле, все действие развивается не только по «старому правилу», постоянно применяющему «неожиданные препятствия» и «отдаление желаемого предмета», но и по плану, сознательно разрушающему привычные реальные соотношения слов и событий.

Первый отрывок, разрабатывающий тему об отрезанном и запеченном носе, можно рассматривать как пародию на ситуации авантюрных романов, повествовавших о странствованиях отрезанных частей тела. Особенно соблазнительно в нем видеть пародию на те сцены авантюрного романа «Хаджи-баба» Морьера, которые под названием «Печеная голова» были напечатаны в «Московском вестнике» за 1827 г., № 4 и в «Сыне отечества» и «Северном архиве» за 1831 г. («Сын отечества», ч. 142, «Северный архив», ч. 56, № 21 - «Повесть о жареной голове») и рекомендованы как один из самых забавных эпизодов романа («Северная пчела», 1831, № 117). Этот роман пользовался широкой популярностью у читающей публики 30-х годов («Мирза Хаджи-баба Исфагани в Лондоне». В 4 частях. СПб., 1830; Морьер . Похождения Мирзы Хаджи-бабы Исфагани в Персии и Турции, или Персидский Жил-Блаз. Перевод с англ. В 4 частях. СПб., 1831). В отрывке о печеной голове излагалась история странствования одной отрезанной головы, которую портной ошибкой захватил вместо узла с платьем. Он сам и его жена были перепуганы этим необычайным происшествием. Портной употребляет все усилия освободиться от головы; наконец в хлебном горшке он подбрасывает ее булочнику, чтобы тот запек ее. Булочник ставит ее в парикмахерскую полуслепого цирюльника, который принимает ее за клиента и пытается побрить.

Сюжет в первом отрывке «Носа» развертывается, как и следовало бы ожидать в пародии на примитивную новеллу авантюрного типа, замедленным темпом. Повествование открывается стилем протокола, официальной (или газетной) реляции: «Марта 25 числа случилось в Петербурге ». Синтагма необыкновенно странное происшествие требует своего немедленного семантического раскрытия. В сущности весь этот зачин как бы упирается в «интонацию» двоеточия. Но объяснения непосредственно не дается: оно отодвигается «неторопливым, хотя и игривым», сказом. Рассказ от номинации героя сразу же переходит к регистрации его малейших движений и ощущений («... цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати , он увидел ... »; «Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял ... нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб»). Такой прием рисовки придает повествованию комически замедленный темп описаний сценического действа, в котором лаконические реплики с контрастной эмоционной структурой («Сегодня я, Прасковья Осиповна , не буду пить кофию... а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком... » - этому просительно-почтительному изъявлению желаний Ивана Яковлевича противопоставлено замечание его супруги a parte в таком презрительном тоне: «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше ... останется кофию лишняя порция») обставлены сложными формами моторной экспрессии. Но в эту словесную цепь вторгаются авторские «вводные слова» , своеобразные повествовательные комментарии,

которые выполняют функцию семантических прицепок, отклоняющих сказ от его прямого течения, образующих в нем логические разрывы.

То они напоминают мозаику словесных групп, по синтаксической внешности своей организованных, но без логического оправдания. Получается острая форма комической симметрии, построенной на смысловых неожиданностях: «... фамилия его утрачена, и даже на вывеске его - где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «и кровь отворяют» - не выставлено ничего более... »

То авторские вставки попадают в «непрямую» речь, где резко выделяются из словесной цепи по своей экспрессивной окраске, тем более что они и друг с другом не связаны непосредственными смысловыми переходами: «... он увидел, что супруга его (довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий ) вынимала из печи только что испеченные хлебы».

То авторские комментарии облекаются в форму контрастного пояснения своеобразий в речах персонажей. Такова авторская мотивировка слов Ивана Яковлевича - вместо того , где как будто подчеркивается тенденция к логическому оправданию необычных словесно-экспрессивных соединений: «... не буду пить кофию... а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца... (То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом... »)

После того как словесная цепь так далеко откачнулась от семантики зачина, начинается возврат к «необыкновенно странному происшествию». Подготовляется явление носа, который не открывается сразу, а, так сказать, разгадывается Иваном Яковлевичем.

«К удивлению своему, увидел что-то белевшееся » (ср. в повести о двух Иванах: «Как только Иван Иванович управился в своем хозяйстве и вышел, по обыкновению, полежать под навесом, как, к несказанному удивлению своему, увидел что-то красневшее в калитке »). Неопределенная вещь исследуется («ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем»), комментируется («Плотное !.. что бы это такое было?»). Тем неожиданнее и эмоционально-разительнее оказывается узнавание носа («и вытащил - нос!.. »). Во всей этой главе лексема «нос», включив в себя определение «отрезанный», движется по семантически гладкой линии смыслов, без неожиданных скачков. Она не выбегает из категории вещи в формах повествовательного сказа. Переход носа в категорию лица построен в соответствии с общим характером композиции новеллы как стремительный семантический скачок, во втором отрывке. Однако в структуре первого отрывка можно отыскать «предвестие», намеки на это превращение, правда тщательно завуалированные и снабженные отклоняющей подозрение мотивировкой. Так, в репликах Прасковьи Осиповны наблюдается некоторая двусмысленность, логическая неустойчивость фразеологических построений, впрочем оправданная сильной экспрессией негодования и гнева.

«- И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!»

В синтаксическом отрезке: «Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. » - порядок слов решительно противоречит пониманию его в смысле: «Чтобы я позволила отрезанному носу лежать у себя в комнате?.. » Но отсутствие непрямого объекта при «позволила» (кому - что) и привычная семантическая направленность этого глагола придают сцеплению двусмысленность необычности, как бы колебля вещное значение лексемы «нос». Императивные формы междометий: «вон его! вон!» - разъясняются в следующей синтагме: «... неси куда хочешь!» Этой связью устраняется толкование их в смысле: «... гони его вон!» Но все же привкус комического несоответствия остается. Еще острее это несоответствие выступает в следующем эмоционально-приподнятом требовании: «... чтобы я духу его не слыхала!» (ср. разговорное: «Чтобы и духу его здесь не было!»). И тут не снят налет, правда двусмысленный («духу»), экспрессивной персонификации носа. Но вмещенные в гневную речь супруги (образ которой, ранее определенный лишь через любовь к кофею, теперь находит полное свое сценическое завершение в пестрых красках «нелегких увещаний»), эти колебания в семантике носа не имеют характера тревожных, интригующих предвестий будущих метаморфоз отрезанного носа . Так «эхо» их отзовется лишь после явления господина носа ! Тем более что Прасковья Осиповна, создав версию о преступлении Ивана Яковлевича («Где это ты, зверь, отрезал нос ?.. Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой !») - с комическим ее обоснованием: «Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся», - Прасковья Осиповна в своем негодовании осталась вне догадок Ивана Яковлевича по поводу открытого им носа. А Ивану Яковлевичу после каламбурного описания его ужаса («Иван Яковлевич и руки опустил ; стал протирать глаза и щупать : нос, точно, нос!.. ») начали открываться разные признаки носа, сузившие понятие о нем как о предмете до представления об определенной вещи: из бесформенного «что-то» нос превращается в собственное имя единичного предмета .

«... нос, точно, нос! и еще, казалось, как будто, чей-то знакомый ... Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева ».

Узнание предполагает осмысление. Но «Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал - и не знал, что подумать».

Смысл носа «определяется» отрицательно, путем противопоставления хлебу («по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб - дело печеное, а нос совсем не то . Ничего не разберу!»).

Несбыточность же происшествия, туманно прикрытая намеком на «вчерашнее» пьянство, не устраняет реальности отрезанного носа, хотя и устраняет возможности объяснения («Чорт его знает, как это сделалось»).

Таким образом, версия Прасковьи Осиповны о преступлении Ивана Яковлевича, об его участии в отрезывании носа не утверждается. Но возможность обвинения не исключается. Впрочем, характер его оставляется двусмысленным. Ивана Яковлевича пугает теперь не столько история отрезанного носа, сколько перспектива открытия у него чужой вещи. «Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство». Начинаются приключения носа в тряпке - при попытках Ивана Яковлевича «его куда-нибудь подсунуть». Но развитие темы об уничтожении улик (подбрасыванье «краденой» вещи) осложняется не только вводом препятствий, вызывающих повторные попытки одного и того же действия (встречи знакомых людей, бдительность будочника «на беду»), но и сводом реалий, раскрывающих «бытовое» содержание и сюжетные функции основных повествовательных лексем. Вещи и лица в «Носе» сразу вступают в действие, сперва только названные, как бы представленные читателю лишь по именам. Их индивидуальная природа в данном художественном мире раскрывается потом. Получается своеобразный обратный порядок описаний . Так, фрак является на Иване Яковлевиче - по переходе его с постели к столу, но определяется в своих свойствах только в связи с набором деталей для характеристики самого Ивана Яковлевича: «Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий, то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник». Любопытно, что сцена бритья коллежского асессора Ковалева, о котором раньше - при опознании носа - было лишь упомянуто как о клиенте цирюльника, - также вмещается в описание характера Ивана Яковлевича. Она не только комически утверждает «цинизм» Ивана Яковлевича, но и навевает новые подозрения о его «преступлении», вовлекая в ткань повествования сценический образ самого пострадавшего.

Этот прием повторного «показа» вещи, с неожиданных сторон, после того как она примелькалась в динамике повествования, сослужив здесь свою службу, меняет структуру вещи, ее сюжетные функции, заставляет вещи не только двигаться вместе с сюжетом, но и ломать причудливо само движение сюжета.

Параллельный стилистический прием в изображении процесса состоит в обратном развитии действия, так что привычный процесс оказывается начинающимся с конца и медленно достигающим начала («Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак»; «Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь... »).

Так сюжет «Носа» в пределах первого отрезка все время движется какими-то переулками, то уводящими от «прямого» пути, то упирающимися

в тупик, то возвращающимися к уже пройденным пунктам повествования. Вместе с тем на вершинах фабульного напряжения нить сюжета или прерывается вставкой (таков «несвоевременный» перерыв в повествовательном сказе, сопровождающийся авторскими извинениями и образуемый вставкой мнимой характеристики главного героя), или же обрывается в неизвестность («Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно неизвестно»). В этой ломкой и извилистой динамике сюжета слабеет бытовая связанность развертывающихся событий; стираются прямые линии фабулярной логики действия.

Такова композиция первого отрывка.

Второй отрезок начинает строиться по схеме параллелизма, контрастирующего с первым («Иван Яковлевич проснулся довольно рано»; «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано»; Иван Яковлевич, «к удивлению своему, увидел... нос»; Ковалев, «к величайшему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место!» «Иван Яковлевич... стал протирать глаза и щупать: нос, точно, нос!»; «Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно, нет носа! Он начал щупать рукою... » Иван Яковлевич «достал свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь... и вышел на улицу»; Ковалев «велел тотчас подать себе одеться и полетел »).

Контраст не ограничивается содержанием, но сказывается и в ходе развития действия: в противоположность медленному темпу повествования в первой главе, прерываемого еще сценическим воспроизведением диалога, действие в начале второй главы развертывается чрезвычайно быстро. Оно как бы стремится догнать сюжетную цепь «Носа» из первого отрывка. Этой быстроте соответствует и стиль - энергический, волевой, построенный на моторных образах - до перехода повествовательного сказа в рассуждение («Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве»). Отсюда начинается игра теми же приемами задержания, как и в рассказе об отрезанном носе.

Рассуждение о коллежских асессорах по поводу кавказского асессорства Ковалева, оборвавшееся на боязливой сентенции автора («если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет»); отказ от именования Ковалева коллежским асессором в пользу звания майора - на фоне эвфемистического изображения «секретных» привычек майора, которые могут иметь своим последствием и безносие; характеристика Ковалева через нанизывание деталей («воротничок его манишки был всегда черезвычайно чист»; «Майор Ковалев носил множество печаток сердоликовых и с гербами»); описание аксессуаров наружности путем перечисления, доведенного до абсурда («Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у губернских и уездных землемеров, у архитекторов и полковых докторов, также у отправляющих разные обязанности »), или путем механической мозаики слов, независимой

от логики («у всех тех мужей, которые имеют полные, румяные щеки и очень хорошо играют в бостон »); введение несчастных случайностей («как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был идти пешком»; но ср. предшествующее указание: «полетел ») - все эти способы «кривого», побочного движения сюжета, как бы разбившегося на несколько течений, вследствие быстрой смены одного другим не ощущаются болезненно, как непрестанная перетасовка, но создают иллюзию естественных переливов тона.

Однако параллелизм в развитии сюжета об исчезнувшем носе обрывается вследствие неожиданного переключения всего действия в новую плоскость. В репликах Прасковьи Осиповны впервые мелькнуло отношение к носу как к одушевленной субстанции. Но оно выступало как комическая форма повышенной экспрессивности. Теперь в думах встревоженного майора Ковалева слова начинают сочетаться так, что нос то возводится в категорию лица, то стремительно падает из нее в безличное «ничто», в неопределенную вещность («Но авось-либо мне так представилось; не может быть, чтобы нос пропал сдуру ... » Он робко подошел к зеркалу и взглянул. «Чорт знает что, какая дрянь ! - произнес он, плюнувши. - Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего !.. »).

И опять-таки это словесное раздвоение носа, вмещенное в речи взволнованного персонажа, понимается как своеобразный прием комической издевки автора над героем. Оно не обязывает к перенесению этой семантической двойственности в план повествования, хотя и подготовляет его. И уже во всяком случае оно нисколько не определяет образ «личности» носа. Характерно то, что первое явление олицетворенного носа и опознание его произошло в аспекте сознания майора Ковалева. «Вдруг он встал, как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас, и вместе изумление Ковалева, когда он узнал, что это был - собственный его нос!»

Этот прием словесных метаморфоз, по отношению к носу подготовленный «носологической» традицией каламбурных превращений, вообще характерен для творчества Гоголя и имеет в нем несколько функционально отличных воплощений. Так, в ткани «Носа» контрастно использован один из любимейших словесных образов Гоголя, отмеченный проф. Мандельштамом: «превращение» в то чувство, в то состояние (или реализованную идею. - В. В. ), которое должно в данный момент быть преобладающим в личности» (И. Мандельштам . О характере гоголевского стиля. Гельсингфорс, 1902, стр. 140). Добавлю: не только в чувство, но и в соответствующий орган, а также в объект преследующей мысли. «Ты будешь стоять, - писал Гоголь Данилевскому, - перед Рафаэлем безмолвный и обращенный весь в глаза» (Письма Гоголя , т. I, стр. 439). Балабиной он признавался: «Удивительная весна! Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели. Верите ли, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше - ни

глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны» (стр. 498) .

Сюжетную обработку словесного построения того же типа находим в «Записках сумасшедшего», где Поприщин, поглощенный мыслью об испанском короле, весь превращается в испанского короля, и в предполагавшейся комедии «Владимир 3-й степени», в которой герой, поставивший себе целью жизни получить крест св. Владимира 3-й степени, превращался во Владимира 3-й степени. Таким образом, реализация (или, вернее - объективация) идеи и персонификация ее - один из употребительных приемов Гоголя, лежащий в основе многих его образов и сюжетных заданий. В последнем случае применение этого приема мотивируется сумасшествием героя, например в «Записках сумасшедшего», во «Владимире 3-й степени».

Тревожащая мысль может объективироваться не только в ее носителе, но и вне, когда это вызывалось требованиями сюжета. Например, в «Портрете» все люди превращались в портреты: «Все люди, окружавшие его (художника. - В. В. ) постель, казались ему ужасными портретами. Портрет этот двоился, четверился в его глазах и, наконец, ему чудилось, что все стены были увешаны этими ужасными портретами, устремившими на него свои неподвижные, живые глаза. Больной... невыразимо раздирающим голосом кричал и молил, чтобы приняли от него неотразимый портрет с живыми глазами... »

Совершенную аналогию этому явлению представляет превращение носа. Но, как и следует ожидать в комической новелле, оно не мотивируется сумасшествием, а, наоборот, само мотивирует его. «Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и подумать об таком странном происшествии». Так слово «нос», переместившись в категорию лица, накладывается на образ господина в ранге статского советника. Получается своеобразная «омонимия», создавшаяся путем поэтического развития одной семантической сферы и, следовательно, тяготеющая к разрешению в единстве. В ткань сюжета «Носа» вплетается игра двойственностью привязанных к этому слову значений. И едва ли правильно видеть в раздвоении носа непосредственное влияние «Истории о пропавшем изображении» Гофмана и еще меньше - «Чудесной истории Петра Шлемиля» Шамиссо, к тому же переведенной лишь в 1841 г., как это делают проф. Н. И. Замотин («Три романтических мотива в творчестве Гоголя». Варшава, 1902) и С. И. Родзевич («К истории русского романтизма». - «Русский филологический вестник», 1917, № 1-2, стр. 221).

Игра метафорическим и реальным значением слова довольно обычна в «Тристраме Шанди» Стерна (ср. пример - «конек», приведенный В. Б. Шкловским, - «Тристрам Шенди» и теория романа»). У Стерна этот прием иногда обнажается: «Вот тут два смысла, - вскричал Евгений, показывая пальцем правой руки на слово «щели», на 91 странице второго тома сей книги книг» («Жизнь и мнения Тристрама Шанди»,

т. IV, стр. 4). Очень любопытно заявление Стерна об отказе от этого приема при разработке «носологии»: «Под словом нос, в продолжение всей этой длинной главы о носах и во всех частях моей книги, где только слово нос встретится, я объявляю, что под этим словом я разумею настоящий нос - ни больше, ни меньше» (т. III, стр. 5).

Гоголь поступил обратно: заставил слово «нос» получить в глазах Ковалева двойной смысл. На реализации соединенной со словом двойственности значений основывается дальнейшее развитие сюжета. Элементы словесной игры особенно рельефно вскрываются в диалоге (резче в первоначальной редакции). Слово «нос» ставится в такие соединения, которые подчеркивают художественную условность его значения. Возникают два плана осмыслений, два контекста, которые многообразно сталкиваются, пересекаются, накладываются один на другой. Художественная действительность, утвердив свою каламбурную природу, критикуется с точки зрения «здравого смысла» и реального правдоподобия самим майором Ковалевым, который теперь не только стремится возвратить себе нос, но и разоблачить бессмысленность поэтической игры. Персонаж как бы выступает с протестом против «нелепостей» сюжета.

«Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице и не мог ни ездить, ни ходить, был в мундире?»

«Только, нет, не может быть, - прибавил он, немного подумав, - невероятно, чтобы нос пропал, никоим образом, невероятно».

Но «художественная действительность» ставит всякий раз майора Ковалева перед совершившимся фактом. Она отвлекает его от логических оценок в мир сюжетных превращений носа, который, сделавшись двусмысленным , носился как угорелый между категорией лица и вещи и в образе лица обзавелся всеми аксессуарами личности и высокого чина, кроме носа. «Он был в мундире , шитом золотом... на нем были замшевые панталоны , на боку шпага ... Нос прятал лицо свое в большой стоячий воротник... Нос посмотрел на майора, и брови его нахмурились» и т. п. Все попытки майора Ковалева указать носу его место, разоблачить «плута и подлеца» парировались самозванцем с четкостью чиновника, хорошо различающего разные ведомства.

Особенную остроту семантических неожиданностей и каламбурных столкновений развивали диалогические формы. Ведь тут перед Ковалевым стояла задача объяснить «милостивому государю», который был выше его по рангу, что он - его собственный нос. И к своему носу он применяет проникнутые чувством собственного достоинства приемы словесного воздействия, апеллируя к правилам долга и чести. В первоначальной редакции преднамеренность каламбурных сочетаний была особенно прозрачна: «Он искал господина носа по всем углам... Господин , совершенно господин! Одет, как господин , и притом еще статский советник» (Соч. Гоголя , т. II, стр. 577). Соответственно с этим переход от фигурального значения слова к реальному, подготовляемый намеками («Вы должны знать свое место... и я вас вдруг нахожу и где же? - в церкви... »), ослаблялся указанием на возможность ошибки со стороны Ковалева: «Ведь вы (мой, если не ошибаюсь) мой собственный нос».

Но потом Гоголь делает игру семантическими «несоответствиями» более тонкой, устраняя те словесные сцепления, которые легко теряли двусмысленный характер. Так, в окончательной редакции сочетание

слов «господин» и «нос» разрушается, потому что оно слишком быстро устанавливало отношение к слову «нос» как к фамилии и ослабляло острую необычность последующих фраз: «Нос спрятал совершенно лицо свое... и с глубоким вниманием рассматривал какие-то товары... » К тому же оно мало мирилось с одной из дальнейших сцен - разговором Ковалева с чиновником газетной экспедиции:

«- Да что, сбежавший-то был ваш дворовый человек?

Какой дворовый человек!.. Но это... нос.

Гм, какая странная фамилия! И на большую сумму этот Носов обокрал вас?

Нос, то есть... вы не то думаете... »

Устранив сочетание «господин Нос» , Гоголь зато заменил его вложением в уста чиновника: «господин Носов» - и появление этого последнего мотивировал недоразумением.

Кроме того, вследствие устранения непосредственных предупреждений об употреблении слова «нос» в том или ином смысле, граница между реальным и фигуральным его значениями становилась трудно определимой. Тем эффектнее делались неожиданные переходы: «Мне странно, милостивый государь... Вы должны знать свое место... И вдруг я вас нахожу, и где же? Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Милостивый государь... здесь все дело, кажется, совершенно очевидно... Или вы хотите... Ведь вы - мой собственный нос!»

«... Главное то, что он разъезжает теперь по городу и называет себя статским советником... Вы посудите, в самом деле, как же мне быть без такой заметной части тела?» Замаскированный нос неуловим без помощи полиции.

После того как открыто явилась новая маска носа , майор Ковалев продолжает свои поиски с того пункта, на котором он остановился по выходе из дома. Он едет к полицмейстеру, но не застает его дома. Тогда, как сказочный герой, оказывается на распутьи.

«- Пошел прямо!

Как прямо? Тут поворот: направо или налево?»

Описание размышлений майора о том, как ему разыскать свой беглый нос, строится на постоянных столкновениях двух разных смысловых рядов, связанных со словом нос .

«... из собственных ответов носа уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного и он мог так же солгать и в этом случае, как солгал, уверяя , что он никогда не видался с ним ».

«Небо вразумляет» майора отправиться в «газетную экспедицию». В композицию новеллы вставляется жанровая сценка, составленная из мозаики комических прицепок и разрешающаяся напоминанием о потере Ковалевым чувства обоняния через характеристику «густоты воздуха в комнате».

«... но коллежский асессор Ковалев не мог слышать запаха, потому что закрылся платком и потому, что самый нос его находился бог знает в каких местах ».

На смешении собственного и «образного» значений слова «нос» построены комические эффекты сцен Ковалева с чиновником газетной экспедиции и квартальным надзирателем. В первой сцене путаница остается без мотивировки: «Я что-то не могу хорошенько понять» - «Да я не могу вам сказать, каким образом... » Во второй - она объясняется близорукостью полицейского чиновника, причем от логической абсурдности этого объяснения Гоголь стремится отвлечь внимание читателя обычным своим способом, маскируя ее обилием подробностей, характеризующих близорукость: «и странно то, что я сам принял его сначала за господина . Но, к счастию, были со мной очки, и я тотчас же увидел, что это был нос . Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу . Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит».

Однако и в диалоге между Ковалевым и чиновником газетной экспедиции игра символической двузначностью вскрывается посредством приведения другого примера того же словесного недоразумения, хотя убедительность такого сопоставления и оспаривается майором: «А вот, на прошлой неделе такой же был случай. Пришел чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принес записку, денег по расчету пришлось 2 рубля 73 копейки, и все объявление состояло в том, что сбежал пудель черной шерсти. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню какого-то заведения.

Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе: стало быть, почти то же, что о самом себе».

Тут же все время нос рисуется то как подлец, называющий себя статским советником, то как нюхательная часть тела.

Словесная игра не исчерпывается колебаниями между употреблением носа в условно-метафорическом и собственном смысле.

Иногда слово «нос» в понимании майора Ковалева (и «автора») лишается своего индивидуально-конкретного, реального значения и сохраняет в себе лишь указание на свою принадлежность к категории вещи. При таком расширенном, «метонимическом» употреблении слова «нос» мотив об исчезнувшем носе незаметно для читателя подменивается мотивом о пропаже вещи вообще, причем самый способ утраты ее не обнаруживается, но делается загадочным под влиянием сбивчивых намеков то на случайную потерю , то на воровство (ср. композиционные «колебания» в эту сторону первой главы). Соответственно этому изменяется общая канва сюжета и вводится объяснение пропажи действием нечистой силы (ср. «Пропавшую грамоту»): «Нос, мой собственный нос пропал неизвестно куда. Чорт хотел подшутить надо мною!» Такое расширенное словоупотребление даже обнажается:

«Это было, точно, не понятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы или что-нибудь подобное, - но пропасть, и кому же пропасть? и притом еще на собственной квартире!»

В процессе этой игры Гоголем, между прочим, использованы и те каламбуры, которые он нашел в «носологической» литературе, главным образом в заметках о ринопластике: «Будь я без руки или без ноги - все бы это лучше, будь я без обоих ушей даже, все сноснее, но без носа человек - хоть выбрось!.. » (Соч. Гоголя , т. II, стр. 582) .

«Вы упоминаете еще о носе. Если вы разумеете под сим, что будто я хотела оставить вас с носом ... то меня удивляет, что вы сами об этом говорите, так как я, сколько вам известно, была совершенно противного мнения... »

Ср. те же каламбуры у Достоевского в «Братьях Карамазовых» в беседе болящего маркиза с духовным отцом иезуитом:

«- Если строгая судьба лишила вас носа, то выгода ваша в том, что уже никто во всю жизнь не осмелится вам сказать, что вы остались с носом.

Святой отец... Я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте.

Сын мой... если вы вопиете... что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы, тем самым, все же как бы остались с носом... »

С того момента как беглый нос был пойман и доставлен майору распорядительным квартальным, наступает вновь семантический перелом в соотношении двух смысловых цепей, связанных с «носом». Основное течение сюжета опять начинает возвращаться в русло прямого значения лексемы «нос», но непрестанно отклоняется в сторону персонификации. Так, при водворении майором Ковалевым носа на прежнее местожительство: «Ну! ну же! полезай, дурак ! - говорил он ему».

В то же время вплетается в канву сюжета мотив приклеивания носа (ср. выражение: «наклеить нос»).

Так своеобразно использованы Гоголем элементы, данные «носологической» литературой, особенно газетными заметками о ринопластике.

Но Гоголь сознательно затушевывал эту связь, стараясь освободить свою новеллу от того круга мыслей, среди которого, главным образом, вращалась бытовая, непечатная «носология». Он устраняет из первоначальной редакции набрасывающие тень на майора слова: «Много есть на свете разных майоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам» (Соч. Гоголя , т. II, стр. 581). Эвфемистически отрицается предположение, что сам Ковалев «был причиною» исчезновения носа. Нет! Он «пропал ни за что ни про что, пропал даром, ни за грош!» Правда, в окончательной редакции Гоголь заставил Ковалева последовать совету чиновника газетной экспедиции, носившему первоначально характер случайной ссылки: «Если пропал (нос. - В. В. ), то это дело медика. Говорят, есть такие люди, которые могут приставить какой угодно нос». В переработанной повести этот совет повлек за собою целую сцену приглашения врача. Но она развита диаметрально противоположно тем указаниям и широким обещаниям, которые давали журнальные сообщения о ринопластике. У гоголевского доктора оказался не только свой способ медицинского освидетельствования, лишающий безносых единственной выгоды их состояния (щелчки по носу), но и своеобразный взгляд на медицину вообще и на ринопластику в частности, предоставляющий

широкий простор действию самой натуры. Для его обоснования Гоголь поспешил прибегнуть к обычному приему своему постройки речи - уверениями, советами и запугиваниями, отвлекающими внимание в сторону, постарался замаскировать намеренную противоречивость и логическую абсурдность докторского диагноза:

«Нет, нельзя... Оно, конечно, приставить можно; я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже».

Явная бессмыслица этого диагноза во второй реплике доктора получает характер видимой убедительности, расплываясь среди массы слов, выражающих и порывы благородного негодования, и уверения в благополучии и здоровьи, и ряд советов, практически ценных. Вместе с тем и майор Ковалев готов довольствоваться гораздо более скромными результатами ринопластики, чем те, которые рекламировались: «... нет ли средства? как-нибудь приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его слегка подпирать рукою в опасных случаях. Я же притом и не танцую, чтобы мог вредить каким-нибудь неосторожным движением».

Как задний план драмы, строятся одна за другой сцены эротических «изъявлений» майора. Но пропажа носа никогда не ставится с ними в непосредственную связь. Напротив, она выступает все время как препятствие к подвигам на любовном поприще. И даже тогда, когда на короткий миг майор связал трагедию своего безносия с именем штаб-офицерши Подточиной, от дочери которой он потихоньку отчалил с своими комплиментами, женское участие в этом преступлении представлено им как действие «колдовок-баб».

Мотив «волхований», отвергнутый самим майором, разрешается характерной для Гоголя фантастикой слухов - с комическим, но злободневным их обоснованием: «Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали публику опыты действия магнетизма».

Таким образом, в связи с содержанием газетно-журнальной литературы, которую Гоголь называл «ярмаркой и биржей, ворочающей вкусом толпы», уясняется ряд сцен повести «Нос». Художественно претворив этот материал, Гоголь создал для него два отрывка, не законченных и намеренно освобожденных от логической связности, но объединенных общностью приемов и композиции.

Обязанный - согласно канону комической новеллы - привести Ковалева в заключение «из смущенного и печального состояния к состоянию спокойному и благополучному», Гоголь в соответствии с художественным заданием своим сперва избрал сон как средство «освобождения своего героя из лабиринта». Но введение сна для развязки повести казалось литератору той эпохи избитым приемом. Рецензент «Северной пчелы» (1834, 27 авг.) писал о «Гробовщике» Пушкина: «Развязывать повесть пробуждением от сна героя - верное средство усыпить читателя. Сон - что это за завязка? Пробуждение - что это за развязка?» И Гоголь еще до печатания освобождает свою новеллу от такой развязки, обострив «чепуху» фантастического натурализма .

Несмотря на это, аноним, написавший в 1840 г. в подражание Гоголю

«юмористическое чудо XIX века» - «Похождения и странные приключения лысого и безносого жениха Фомы Фомича Завардынина», где слышатся отголоски и повести «Нос», прибегает ко сну как обычному приему разрешения фабулы.

«Фома Фомич... подошел к зеркалу и, посмотревшись в него, нашел себя столько безобразным, что испугался собственной своей персоны... - Ну, и в самом деле, куда гожусь я теперь с этой безволосою головою, прости господи, с этим безносием... Нет, нет! - продолжал он, - все сгибло! пропало!»

«И Фома Фомич так сильно ударил по столу рукою, что она покраснела... - я проснулся!

Да, я проснулся! Похождение Фомы Фомича я видел во сне... И неудивительно: таких похождений не может быть наяву» .

Но и этот автор недоволен такой развязкой и предполагает, что не удовлетворен ею будет и читатель. И он присоединяет мотивировку сна: «Вы, верно, хотите знать, милостивые государи и милостивые государыни, как могло это случиться, что я видел похождения Фомы Фомича во сне? Извольте... Я удовлетворю ваше желание и объясню вам все... Слушайте же!» Оказывается, что обо всех странных приключениях Фомы Фомича автору рассказал во сне демон русской литературы, вырвавшись из стклянки, в которую он был посажен бароном Брамбеусом.

Но Гоголь, избегая того, что уже делалось привычным, выбрасывает сон как мотивировку композиции и оправдание контрастного конца. Из ряда звеньев выпадает одно, к которому было прицеплено несколько других. Образуется разрыв: уже не действительность противопоставляется сну, а «неизъяснимые» контрасты осуществляются в пределах одного и того же реального мира («света»): «После этого как-то странно и совершенно неизъяснимым образом случилось, что у майора Ковалева опять показался на своем месте нос» (Соч. Гоголя , т. II, стр. 585; редакция «Современника») .

Тот же принцип «неизъяснимого» контраста, тот же прием немотивированного возврата героя к прежнему «благополучному» состоянию

подчеркнут в повести Ив. Ваненка «Еще нос» («Приключения с моими знакомыми». Повести Ив. Ваненка. Ч. II, М., 1839). Отношение этой новеллы к гоголевскому «Носу», кроме заглавия, раскрывается эпиграфом из Гоголя: «Он засунул пальцы и вытащил - нос!» (стр. 69) - и рамкой к рассказу:

«- Читали ли вы рассказ нашего милого писателя Н. В. Гоголя?

Конечно.

Ну, а что вы об этом думаете?

Бог знает!.. это какая-то странность, приятно рассказанная небылица - и только.

Так вы полагаете, что это не может случиться?

То есть потерять свой нос?

Разумеется, очень можно, поезжайте в Турцию и повздорьте там с каким-нибудь пашою, вам отрежут нос; да и мало ли есть на свете причин, чтобы сделаться без носа!..

Нет-с, не то, совсем не то; я говорю: потерять свой нос, не понимая, каким это образом случилось!..

Мудрено.

Так я вам, на подобный предмет, расскажу одну историю.

Тоже о пропаже носа?

Нет, другое-с, о лишнем носе, о носе-нахале, который появился вдруг, неведомо откудова, подле настоящего носа, данного благодетельной природою орудием одному из пяти чувств, который, как турецкий боб, вырос в одну ночь и испортил всю фигуру одного очень солидного человека.

Понимаю... этот рассказ будет пародия?

Назовите его как вам угодно; уверяю вас, это истинное происшествие, которое в свое время очень довольно наделало шума... » (стр. 71).

И развивается рассказ об Артамоне Досифеиче, чиновнике 12-го класса, писавшем удивительно «четко и чисто» (стр. 72), имевшем одну странность (он «писал букву К двумя палочками, так: II. Секретарь и председатель говорили, что это сбивчиво, что этак нынче не пишут! Артамон Досифеич не говорил ничего и продолжал писать К двумя палочками. Если секретарь серьезно сердился за это, - он отвечал: «Заставляйте писать другого, я не умею писать вашей рагульки », - так он в сердцах называл букву К ». - стр. 74) и два пристрастия - к вину и воспоминаниям о «покойнице», жене своей. На вечеринке одной, когда Артамон Досифеич разговорился про покойницу, кто-то из гостей сказал, что «покойница часто водила за нос Артамона Досифеича» (стр. 76). Тот обиделся и ушел гневный. А дома Аксинья, кухарка, экономка и ключница, встретила его неприветливо: «... хлопнула дверью под нос Артамону Досифеичу и ушла в свою кухню» (стр. 77).

На утро следующего дня успокоившийся Артамон Досифеич «хотел, понюхав табачку, понежиться в постели еще часика полтора». Но нос все просил еще табаку. «Это показалось Артамону Досифеичу странным. Он провел рукою по носу и... представьте его изумление - ощущение представило ему вместо одного - два носа!» (стр. 78-79). Зеркальце утверждает «чудо»: «два совершенные носа, со всеми подробностями, с большими ноздрями, с переносицами и со всеми принадлежностями.

И не то, чтобы один нос сидел, например, на своем обыкновенном месте, где следует, а другой был бы на нем или под ним, нет-с, два носа, расположенные симметрически, которые, начинаясь от бровей, расходились в противоположные стороны, как солнечные лучи от трехгранной призмы» (стр. 80). «Натура» устраняет все сомнения: Артамон Досифеич «берет правою рукой... раз - нос, берет с другой стороны... два - нос. Две руки - и два носа!» Это - не двоится в глазах. Это - не шишка на носу, как «у покойного столоначальника», а новый «нос, целый нос!.. » И «Артамон Досифеич продолжал мять и тянуть оба носа». Он хотел было взять бритву и отрезать лишний нос, но не решался. Кроме того, сначала ведь надо узнать, какой нос - свой, какой - чужой. С виду они - близнецы: на обоих даже бородавки в одних местах. Артамон Досифеич надрезывает оба носа бритвой, чтобы сравнить степень чувствительности их. Боль - одинаковая: пришлось на обоих засыпать царапины табаком, «чтобы унять кровь». Скрывая от Аксиньи свои приращения, Артамон Досифеич закутывает лицо салфеткой, потом красным клетчатым платком и жалуется на порез губы. Аксинья не верит: она расстроена странным поведением своего повелителя:

«- Что, вы не губу порезали, а видно, по-намеднишнему, изволили себе расклеить нос?

Какой нос?

Вестимо какой! Чай у вас не два, а один нос» (стр. 91).

Артамон Досифеич сердится, не хочет завтракать. Аксинья уговаривает: «Ну что же вы нос-то повесили ! Завтракайте что ли! Что? видно, голова-то со вчерашнего не своя» (стр. 93). Двуносый чиновник бьет в гневе посуду, приказывает Аксинье молчать. «Теперь я разве буду какая дура, чтобы что-нибудь сказала, - хоть надвое расклеи себе нос , - мне и нуждушки нет!» (стр. 95).

Артамон Досифеич решается идти к Крестьяну Крестьяновичу за медицинской помощью. Предварительно закладывает ватой ущелье между двумя носами. «... возвышенье, образовавшееся от ваты, соединило оба его носа и представило из них один длинный большой нос» (стр. 98). Не успел он укутать своего носорога, как пришел Матвей Кузьмич, задушевный приятель, и стал рассказывать о старом судье Никите Прохорыче, которому натянула нос дочка городничего. «Кстати, Артамон Досифеич! На что это вы завязали нос?» (стр. 100). Начинаются расспросы, сочувствия, советы. В это время входит другой приятель, инвалид с деревянной ногой, Михей Исаич, литературный родственник гоголевского городничего из повести о двух Иванах. Он настроен в вопросах «носологии» оптимистически: «Ну что же такое за беда ушибить нос, заживет - ведь его, чай, не оторвало совсем, как мою ногу» (стр. 105). Веселые «шуточки» друзей лишь томят Артамона Досифеича, и он бежит из дому по «нужному делу». Гости с Аксиньей дивятся странному, «чудному», «мудреному» происшествию. Между тем Артамон Досифеич, закутанный, пробрался к знакомой аптеке Крестьяна Крестьяновича и старается «искусно» выспросить у аптекаря, больно ли отнять какой-нибудь член, «хоть бы, например... этак, например - нос?.. Один мой знакомый ознобил, то есть отморозил себе нос... Он сделался такой гадкой, такой отвратительной», что лучше его отрезать. Крестьян Крестьянович никак не соглашается встать на точку зрения знакомого и не может понять, почему без носа жить лучше,

чем с носом. В заключение разговора требует, чтобы Артамон Досифеич показал ему свой спрятанный нос. Но тот поспешно показывает спину, выбежав на улицу. А друзья, ожидая с нетерпением возвращения Артамона Досифеича, навели справки у Крестьяна Крестьяновича, с ужасом приняли весть о покушениях Артамона Досифеича отрезать себе нос и решили силой раскрыть его тайну, т. е. нос. Между тем несчастный бродит по улицам, с горя хочет понюхать табачку, но забыта табакерка. Идет в лавку, решается взять лучший табак, «Собрание любви». Но вдруг, сделав шаг назад, как вкопанный остановился от изумления: «у табачника было два носа!!» (стр. 133). Продавец, однако, не смущался обилием носов и даже, на просьбу Артамона Досифеича сперва самому понюхать своего табачку, набил себе им оба носа. Взяв табак, Артамон Досифеич зашел в гостиницу, спросил «бивстекс» и стал читать «Северную пчелу». Глаза его вдруг остановились на словах: «Отрезали нос». «... В Англии поймали одного из известных тамошних мошенников и вместо того, чтобы его повесить, - отрезали ему нос» (стр. 140). Артамон Досифеич с отвращением бросает газету и занимается бифштексом. Но вдруг служитель подходит с вопросом:

«- Вы, сударь, приказывали изжарить для вас нос?

Изжарить нос вы приказывали?

Ты с ума сошел!

Виноват-с, может быть, я ошибся. Мне показалось, что вы приказали после бивстекса подать жареный нос» (стр. 141).

«- Дурак этакой!» - кричит Артамон Досифеич, поспешно расплачивается и идет прямо к своему дому. Но у ворот «над самым его ухом голосистый разнощик закричал: - Носы паровые !.. Не угодно ли, барин? Отличные паровые носы !» (стр. 142). Артамон Досифеич бросается в дом и в комнате своей, к ужасу тоже своему, находит и Матвея Кузьмича, и Михея Исаича. «Насилу явился! - сказал последний, - ... что пятишься? Небось тебя не укушу за нос!» (стр. 142).

Друзья дружно атаковали Артамона Досифеича, насильно сорвали с него - при помощи Аксиньи - платок. И «они увидели... что нос у Артамона Досифеича был весь укутан ватою и не имел никакого повреждения, а только по обе его стороны были небольшие царапины от бритвы» (стр. 147).

В послесловии описывается, как через год друзья выманили у подгулявшего Артамона Досифеича признание, «что у него в то время было два носа, и куда девался один из них, он никак не постигает. И это приключение Артамон Досифеич не почитал за пустую мечту и слышать не хотел, если его в том разуверяли» (стр. 148).

Так в повести Ив. Ваненка подчеркивается, с одной стороны, нелепица, необъяснимая внезапность «носологических» метаморфоз, с другой - сквозит смутно пародическая мотивировка их как пустой мечты перепившегося Артамона Досифеича. Гоголевский сюжет выворачивается наизнанку, но сохраняются та же «носологическая» подкладка и общие приемы ее кройки.

В окончательной редакции «Носа» внезапность такого комического разрыва, образовавшегося вследствие устранения границы между сказочно-бессмысленным сном и контрастирующей с ним реальностью, Гоголь иронически оправдывает ссылкой на «чепуху» и «неправдоподобие» того, что «делается на свете». При таких изменениях «лабиринт

несообразностей» сделался еще запутаннее, и это заставило Гоголя прибегнуть к своеобразному приему обнажения сюжетной схемы, приему, который широко применялся в произведениях, осуществлявших те же композиционные задания, как новелла «Нос». Но в структуре третьей главы, которая, в параллель с двумя первыми, начинается с пробуждения героя и «носологических» открытий, есть косвенные намеки и на отрезанный и на реставрированный нос. С одной стороны, Иван Яковлевич ведет себя перед майором боязливо, как «кошка, которую только что высекли за кражу сала ». Он от окриков Ковалева «и руки опустил, оторопел и смутился, как никогда не смущался». Все это полно недосказанных намеков на «преступление» Ивана Яковлевича. Но, с другой стороны, тот же Иван Яковлевич обнаруживает не столько удивление, сколько скептицизм при виде носа майора. «Вишь ты!» - сказал сам себе Иван Яковлевич, взглянувши на нос , и потом перегнул голову на другую сторону и посмотрел на него сбоку: «Вона! Эк его, право, как подумаешь », - продолжал он и долго смотрел на нос ».

В контрастную параллель со вторым отрезком - третий водит майора по тем же местам, в том числе и по «присутственным», чтобы он теперь всюду мог торжествовать: «... есть нос! теперь у него, майора Ковалева, все, что ни есть, сидит на своем месте ».

И нос никому - ни встречным, ни читателю - не выдает своей тайны: «И нос тоже, как ни в чем не бывало, сидел на его лице, не показывая даже вида, чтоб отлучался по сторонам ».

Сведши концы с концами, Гоголь обнажает отсутствие мотивировок в ходе сюжетного движения, неразрешимость «художественной действительности» в плане «бытового» правдоподобия и бытовых «приличий». И в то же время утверждает «подлинность» всего этого: «А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то».

Тут Гоголь применяет характерный прием «стернианства», поддерживаемый и традицией французского романтизма 30-х годов (школа Ж. Жанена).

Иногда вплетаясь в канву намечающегося мотива и тормозя его развитие или даже совсем оттеснив его, иногда помещаясь в зачин новеллы или уходя в ее эпилог, разгорается страстный диалог, в котором «автор» попеременно разыгрывает роли то придирчивого критика, вскрывающего недостатки творческих приемов и стиля «писателя», то притворно-горячего и мнимо глубокомысленного апологета своего произведения.

Этот прием характерен для «Тристрама Шанди» Стерна. Он определяет композицию русского подражания Стерну Якова де Санглена «Жизнь и мнения нового Тристрама» (М., 1825). Здесь уже первая фраза: «Точно так... или нет... да, точно так: 1775 года маия 20-го дня родился... » - вызывает ропот воображаемого читателя: «Позвольте, м. г., вам заметить. На нашем российском языке, да едва ли на каком-либо другом, нет ни единой книги, которая такое странное имела бы начало... никто книги вашей читать не станет» (стр. 3-4). Протестующие возгласы и комическая апология («Но на чем основывают сии господа угрозы свои? Не на том ли, что книга моя выйдет из печати глупее всех доныне изданных и впредь издаваемых?» - стр. 6. «Но как я ни под каким видом и ни с кем не соглашусь, чтобы моя книга была хуже всех доныне изданных и впредь издаваемых,

то сколь величайшую пользу может публика почерпнуть, читая оную с надлежащим примечанием от начала до конца» - стр. 24), изменив характер сюжетной разработки и вытеснив предполагавшийся мотив, «к досаде читателя» разрешаются в заключительном аккорде повести, сознательно обессмысленном и возвращающем ее к началу: «В оправдание скажу только то, что это - повествование до моего рождения. Следовательно, как еще не родившийся, имею право на снисходительность читателя, который, верно, не первый год на свете живет - мудрено ли быть умнее меня? А потому, прошу всякое суждение обо мне отложить до того времени, когда и я столь счастлив буду узреть свет дневной. Важная сия эпоха настанет, скажу, читатель, 1775 года маия 20 дня» (стр. 70).

Видоизменение того же приема (критику стиля) находим в предисловии («без предисловия нельзя!») к «Похождениям и странным приключениям лысого и безносого жениха Фомы Фомича Завардынина». Автор писал: «... прошу вас чинно усесться в кресло терпения , положить на время сердце в бюро кротости и снисхождения ». А «будущий читатель» уже делал «примечание»: «Что это за г. автор! Видишь ты, как выражается! Вот что значит просвещение!.. великолепная чепуха!.. » (стр. I).

В новелле «Нос» этот прием, не вкрапляясь в разработку сюжета, осуществлялся в эпилоге, превращавшемся в своеобразную пародию на литературную рецензию и авторский ответ. С этой точки зрения особенно любопытен стиль заключительных строк в последней редакции «Носа», мастерски подделанный под обычный тон рецензии. Достаточно сопоставить с послесловием «Носа» рецензию «Северной пчелы» (1834, № 192) на «Метель» А. С. Пушкина: «В этой повести каждый шаг - неправдоподобие. Кто согласится жениться мимоездом, не зная на ком? Как невеста могла не разглядеть своего жениха под венцом? Как свидетели его не узнали? Как священник ошибся? Но таких «как» можно поставить тысячи при чтении «Мятели». Ср. в повести «Нос»: «... в ней есть много неправдоподобного. Как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе?.. И опять тоже: как нос очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. Но что страннее, что непонятнее всего, - это то, как авторы могут брать подобные сюжеты».

И, в согласии с общим характером описанного приема, защитительная реплика автора в заключение с «косноязычным бессилием» (мнимым, так как под ним скрыто ядовитое жало иронических намеков) возвращает читателя к исходному пункту повествования: «... подобные происшествия бывают на свете - редко, но бывают».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Из предложенного анализа повести Гоголя «Нос» следуют выводы:

1. Сюжетная конструкция «Носа» предполагает сложный смысловой контекст литературной и внелитературной «носологии» 20-30-х годов XIX в. Его раскрытие устанавливает разные формы художественной ориентации Гоголя на предшествующие литературные традиции (особенно «стернианскую»), на «низкие» жанры газетно-журнальной литературы (вроде «смеси»), на злободневный внелитературный материал, на

устный бытовой анекдот, иногда «скабрезного» характера (особенно - с точки зрения норм художественной литературы 30-х годов). Все эти тенденции характеризуют поиски Гоголем «низкой натуры» - в борьбе с высокими традициями сентиментального романтизма.

2. Обратившись к жанру «фантастического, неестественного гротеска», в 30-е годы прикрепленному к имени Гофмана , Гоголь строил мир «фантастической чепухи» путем художественного развития «новой логики вещей», которая извлекалась им из форм разговорно-бытового, часто «внелитературного» языка. Утверждение на этой основе новых форм стилистического построения, отвлеченных и освобожденных от номинативно-бытовых связей слов, было в то же время процессом созидания новой «художественной действительности», которая, хоть и была связана с литературными традициями, в то же время соотносилась непосредственно с действительностью быта - на принципах «несоответствия».

Очерки гоголевского периода русской литературы: «... с Гофманом у Гоголя нет ни малейшего сходства: один сам придумывает, самостоятельно изобретает фантастические похождения из чисто немецкой жизни, другой буквально пересказывает малорусские предания («Вий») или общеизвестные анекдоты («Нос»)... » .

Любопытно, что изучение истории текста «Носа» приводит к мысли о сознательном устранении Гоголем из первого отрывка явных намеков па будущую персонификацию носа. Ср. в рукописи Погодина: «... к величайшему удивлению увидел что-то выглядывавшее оттуда, лоснящееся и беловатое... » .

Необходимо припомнить указания, что повесть «Нос» не была помещена в «Московском наблюдателе» по причине ее «пошлости и тривиальности», признанная «грязной». - См.: Соч. Гоголя , т. V, стр. 570; В. Белинский . Литературные и журнальные заметки . Ср. у Чернышевского «Очерки гоголевского периода»

Повесть была завершена в октябре 1834 г. Цензурное разрешение датировано 10 ноября 1834 г. Перед предоставлением в цензуру рукопись Н. п. по просьбе Гоголя, опасавшегося придирок цензоров, просмотрел А. С. Пушкин, который в начале ноября 1834 г. успокоил автора: «Перечел с большим удовольствием; кажется, все может быть пропущено. Секуцию жаль выпустить: она, мне кажется, необходима для полного эффекта вечерней мазурки. Авось Бог вынесет. С Богом!» Впоследствии, в 1836 г., А.С. Пушкин назвал Н. п. «самым полным» из гоголевских произведений. Н. п. открывал цикл петербургских повестей в 3-м томе «Сочинений» Гоголя, вышедшем в 1842 г.

В Н. п. в конспективном виде присутствуют сюжеты других повестей этого цикла. Так, намерение пьяного немца-жестянщика Шиллера отрезать собственный нос предвосхищает историю майора Ковалева из повести «Нос»: «Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и поднявши вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и вертел лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности…

Я не хочу, мне не нужен нос! - говорил он, размахивая руками. - У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц… Двадцать рублей сорок копеек на один табак. Это разбой!… Двадцать рублей сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! режь мне нос! вот мой нос!

И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву».

Первоначально сцена наказания поручика Пирогова была изображена более подробно, и со всей определенностью говорилось о том, что герой был высечен: «Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный, приватный человек, в сюртуке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него все платья. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен». Оптимизм Пушкина, что цензура пропустит «секуцию» в неизменном виде, не оправдался. По требованию цензоров эту сцену пришлось смягчить, однако в тексте сохранились ясные намеки на то, что поручика пороли розгами.

По настоянию цензуры пришлось исключить другой колоритный эпизод встречу Пискарева в борделе с офицером, знакомым красавицы (очевидно, цензоры боролись за честь офицерского мундира): «„Боже! помоги мне вынесть!“ - произнес отчаянным голосом Пискарев и уже готов был собрать весь гром сильного, из самой души излитого красноречия, чтобы потрясти бесчувственную, замерзшую душу красавицы, как вдруг дверь отворилась и вошел с шумом один офицер. „Здравствуй, Липушка“, - произнес он, без церемонии ударивши по плечу красавицу. „Не мешай же нам, - сказала красавица, принимая глупо-серьезный вид. - Я выхожу замуж и сейчас должна принять предлагаемое мне сватовство“. О, этого уже нет сил перенести! бросился он вон, потерявши и чувства, и мысли».

В письме матери от 30 апреля 1829 г. Гоголь следующим образом передавал свои впечатления от Невского проспекта, ставшего главным пространством повести, организующим ее сюжет: «В Петербурге много гуляний. Зимою прохаживаются все праздношатающиеся от двенадцати до двух часов (в это время служащие заняты) по Невскому проспекту». В этом же письме Гоголь делится своими впечатлениями от столицы: «Петербург вовсе не похож на прочие столицы европейские или на Москву (в прочих европейских столицах, равно как и в первопрестольной, Гоголь к тому времени еще ни разу не бывал. - Б. С.). Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности, на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похоже на иностранцев, а русские в свою очередь обиностранились и сделались ни тем ни другим. Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, всё служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, всё подавлено, всё погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их. Забавна очень встреча с ними на проспектах, тротуарах; они до того бывают заняты мыслями, что поравнявшись с кем-нибудь из них слышишь, как он бранится и разговаривает сам с собою, иной приправляет телодвижениями и размашками рук. Петербург город довольно велик; если вы захотите пройтиться по улицам его, площадям и островам в разных направлениях, то вы наверно пройдете более 100 верст и, несмотря на такую его обширность, вы можете иметь под рукою всё нужное, не засылая далеко, даже в том самом доме. Дома здесь большие, особливо в главных частях города, но не высоки, большею частию в три и четыре этажа, редко очень бывают в пять, в шесть только четыре или пять по всей столице, во многих домах находится очень много вывесок. Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе 2-х портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку, и наконец привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками».

В другом письме матери, от 24 июля 1829 г., Гоголь описал встречу с проституткой на Невском, отразившуюся в статье «Женщина» и давшую один из сюжетных ходов Н. п.: «Везде совершенно я встречал одни неудачи, и что всего страннее там, где их вовсе нельзя было ожидать. Люди, совершенно неспособные, без всякой протекции легко получали то, чего я с помощью своих покровителей не мог достигнуть; не явный ли был здесь надо мною промысл Божий? не явно ли он наказывал меня этими всеми неудачами в намерении обратить на путь истинный? Что ж? я и тут упорствовал, ожидал целые месяцы, не получу ли чего. Наконец… какое ужасное наказание! Ядовитее и жесточе его для меня ничего не было в мире. Я не могу, я не в силах написать… Маминька! Дражайшая маминька! Я знаю, вы один истинный друг мне. Но верите ли, и теперь, когда мысли мои уже не тем заняты, и теперь при напоминании невыразимая тоска врезывается в сердце. Одним вам я только могу сказать (далее зачеркнуто: только скажу это, будучи уверен, что (одно слово неразборчиво). - Б. С.)… Вы знаете, что я был одарен твердостью, даже редкою в молодом человеке… Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости. Но я видел ее… нет, не назову ее… она слишком высока для всякого, не только для меня. Я бы назвал ее ангелом, но это выражение низко и некстати для нее. Ангел - существо, не имеющее ни добродетелей, ни пороков, нe имеющее характера, потому что не человек, и живущее мыслями в одном небе. Но нет, болтаю пустяки и не могу выразить ее. Это божество, но облеченное слегка в человеческие страсти. Лицо, которого поразительное блистание в одно мгновение печатлеется в сердце; глаза, быстро пронизающие душу. Но их сияния, жгущего, проходящего насквозь всего, не вынесет ни один из человеков… О если бы вы посмотрели на меня тогда… правда, я умел скрывать себя от всех, но укрылся ли от себя? Адская тоска с возможными муками кипела в груди моей. О какое жестокое (зачеркнуто: убивственное. Б. С.) состояние! Мне кажется, если грешникам уготован ад, то он не так мучителен. Нет, это не любовь была… я по крайней мере не слыхал подобной любви… В порыве бешенства и ужаснейших душевных терзаний я жаждал, кипел упиться одним только взглядом, только одного взгляда алкал я… Взглянуть на нее еще раз - вот бывало одно единственное желание, возраставшее сильнее и сильнее с невыразимою едкостью тоски. С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужасное состояние, всё совершенно было для меня тогда чуждо, жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчета в своих явлениях. Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хотя тень покоя в истерзанную душу. В умилении (зачеркнуто: в благоговении. - Б. С.) я признал невидимую десницу, пекущуюся о мне, и благословил так дивно назначаемый путь мне. Нет, это существо, которое он послал лишить меня покоя, расстроить шатко-созданный мир мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силою своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество, им созданное, часть его же самого! Но, ради Бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока». Можно предположить, что неудача на любовном фронте, как следствие рано проявившейся импотенции, укрепила писателя в том, что его миссия лежит вне обычной любви и семейной жизни, что сам Бог подвиг его на иной путь духовного подвига посредством литературы, и женщины могут лишь увести его с избранного пути.

В Н. п. нашли отражение впечатления Гоголя от знакомства с художниками А. Г. Венециановым, А. Н. Мокрицким, К. П. Брюлловым и др., а также собственный опыт занятий живописью. В 1830–1833 гг. писатель посещал в качестве вольнослушателя классы Академии художеств. 3 июня 1830 г. он описывал в письме к матери свои занятия живописью: «…После обеда в 5 часов отправляюсь я в класс, в академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить, - тем более, что здесь есть все средства совершенствования в ней, и все они кроме труда и старания ничего не требуют. По знакомству своему с художниками и со многими даже знаменитыми, я имею возможность пользоваться средствами и выгодами, для многих недоступными. Не говоря уже об их таланте, я не могу не восхищаться их характером и обращением; что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки, какая скромность при величайшем таланте! Об чинах и в помине нет, хотя некоторые из них статские и даже действительные советники. В классе, который посещаю я три раза в неделю, просиживаю два часа; в семь часов прихожу домой…»

В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) восторженно отозвался о Н. п. Он подчеркнул, что Гоголь «здесь расширил свою сцену действия и, не оставляя своей любимой, своей прекрасной Малороссии, пошел искать поэзии в нравах среднего сословия в России. И, Боже мой, какую глубокую и могучую поэзию нашел он тут! Мы, москали, и не подозревали ее!.. „Невский проспект“ есть создание столь же глубокое, сколько и очаровательное; это две полярные стороны одной и той же жизни, это высокое и смешное о-бок друг другу. На одной стороне этой картины бедный художник, беспечный и простодушный, как дитя, замечает на Невском проспекте женщину-ангела, одно из тех дивных созданий, которые могло производить только его художническое воображение; он следит за нею, он дрожит, он не смеет дохнуть, ибо он еще не знает ее, но уже обожает ее, а всякое обожание робко и трепетно; он замечает ее благосклонную улыбку… Задыхаясь от упоения и трепетного предчувствия блаженства, он входит за нею в третий этаж большого дома, и что же представляется ему?.. Она, все так же прекрасная, очаровательная, она смотрит на него глупо, нагло, как бы говоря ему: „Ну! что же ты?..“ Он бросается вон. Я не хочу пересказывать его сна, этого дивного, драгоценного перла нашей поэзии, второго и единственного после сна Татьяны Пушкина: здесь г. Гоголь поэт в высочайшей степени. Кто читает эту повесть в первый раз, для того в этом дивном сне действительность и поэзия, реальное и фантастическое так тесно сливаются, что читатель изумляется, узнавши, что все это только сон. Представьте себе бедного, оборванного, запачканного художника, потерянного в толпе звезд, крестов и всякого рода советников: он толкается между ними, уничтожающими его своим блеском, он стремится к ней, и они беспрестанно разлучают его с ней, они, эти кресты и звезды, которые смотрят на все без всякого упоения, без всякого трепета, как на свои золотые табакерки… И какое пробуждение после этого сна! и как можно жить после такого пробуждения? И он, точно, не живет более в действительности, он весь в грезах… Наконец, в его душе блеснул обманчивый, но радужный луч надежды: он решается на самоотвержение, он хочет принести ей в жертву, как Молоху, даже честь свою… „А я только что теперь проснулась, меня привезли в семь часов утра, я была совсем пьяна“, - это говорит ему она, все так же прекрасная, очаровательная… После этого можно ли было жить даже и в грезах?.. И нет художника, он сошел в темную могилу, никем не оплаканный, и мир не знал, какая высокая и ужасная драма была разыграна в этой грешной, страдальческой душе… На другой стороне этой картины вы видите Пирогова и Шиллера… того Шиллера, который хотел отрезать себе нос, чтобы избавиться от излишних расходов на табак; того Шиллера, который говорит с гордостью, что он швабский немец, а не русская свинья и что у него есть король в Германии; того Шиллера, который „еще с двадцатилетнего возраста, с того времени, которое русский живет на-фуфу, измерил всю свою жизнь и положил себе, в течение 10 лет, составить капитал из 50 тысяч и у которого это было уже так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели немец решится переменить свое слово“; наконец того Шиллера, который „положил целовать жену свою в сутки не более двух раз и чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп“. Чего вам еще? Тут весь человек, вся история его жизни!.. А Пирогов?.. О, об нем об одном можно написать целую книгу!.. Вы помните его волокитство за глупою блондинкою, с которую он составляет такую отличную пару, его ссору и отношения с Шиллером; помните, какие ужасные побои претерпел он от флегматического Отелло, помните, каким негодованием, какою жаждою мести закипело сердце поручика, и помните, как скоро прошла его досада от съеденных в кондитерской пирожков и прочтения „Пчелы“?.. Чудные пирожки! Чудная „Пчела“! Пискарев и Пирогов - какой контраст! Оба они начали в один день, в один час преследования своих красавиц, и как различны для обоих них были следствия этих преследований! О, какой смысл скрыт в этом контрасте! И какое действие производит этот контраст! Пискарев и Пирогов, один в могиле, другой доволен и счастлив, даже после неудачного волокитства и ужасных побоев!.. Да, господа, скучно на этом свете!..» О Пирогове Белинский писал: «Святители! да это целая каста, целый народ, целая нация!.. Ты многообъемлющее, чем Шейлок, многозначительнее, чем Фауст!.. Это символ, мистический миф, это, наконец, кафтан, который так чудно скроен, что придет по плечам тысяч человек!»

Образы немецких ремесленников в Н. п. отразили взгляд Гоголя на немцев, отразившийся, в частности, в письме С. Т. Аксакову о К. С. Аксакове от 22 декабря н. ст. 1844 г.: «Константин Сергеевич не смекает, что в эту пору лет, в которой он находится, не следует вовсе заботиться о логической последовательности всякого рода развитий. Для этого нужно быть или вовсе старику или вовсе немцу, у которого бы в жилах текла картофельная кровь, а не та горячая и живая, как у русского человека».

Ф. М. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. высоко оценил образ Пирогова: «Поручик Пирогов, сорок лет тому назад высеченный в Большой Мещанской слесарем Шиллером, был страшным пророчеством, пророчеством гения, так ужасно угадавшего будущее, ибо Пироговых оказалось так безмерно много, так много, что и не пересечь. Вспомните, что поручик сейчас же после приключения съел слоеный пирожок и отличился в тот же вечер в мазурке на именинах у одного видного чиновника. Как вы думаете: когда он откалывал мазурку и вывертывал, делая па, свои столь недавно оскорбленные члены, думал ли он, что его всего только часа два как высекли? Без сомнения, думал. А было ли ему стыдно? Без сомненья, нет».

В образе Шиллера отразилось негативное отношение Гоголя к Германии и немцам, вынесенное еще из первой поездки в Германию в 1829 г. 30 мая н. ст. 1839 г. он писал из Рима М. П. Балабиной: «Вы не поверите, как грустно оставить на один месяц Рим и мои ясные, мои чистые небеса, мою красавицу, мою ненаглядную землю. Опять я увижу эту подлую Германию, гадкую, запачканную и закопченную табачищем… Но я позабыл, что вы ее так любите, и чуть было не сказал еще несколько приличных ей эпитетов. Впрочем, совершенно не понимаю вашей страсти. Или, может быть, для этого нужно жить в Петербурге, чтобы почувствовать, что Германия хороша? И как вам не совестно! Вы, которая так восхищались в письме Шекспиром, этим глубоким, ясным, отражающим в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и всё, что составляет человека, и вы, читая его, можете в то же время думать о немецкой дымной путанице! И Можно ли сказать, что всякий немец есть Шиллер?! Я согласен, что он Шиллер, но только тот Шиллер, о котором вы можете узнать, если будете когда-нибудь иметь терпение прочесть мою повесть „Невский проспект“. По мне, Германия есть не что другое, как самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива. Извините маленькую неприятность этого выражения. Что ж делать, если предмет сам неопрятен, несмотря на то, что немцы издавна славятся опрятностью?»

Гибель Пискарева происходит от того, что высокое искусство не выдерживает столкновения с пошлой прозой жизни. В. В. Зеньковский в «Истории русской философии» так передает содержание Н. п.: «…Гоголь рассказывает о художнике, в душе которого царит глубокая вера в единство эстетического и морального начала, но эта вера разбивается при встрече с жизнью. Художник встречает на улице женщину поразительной красоты, которая оказывается связанной с притоном разврата. Художником овладевает отчаяние; он пытается уговорить красавицу бросить ее жизнь, но та с презрением и насмешкой слушает его речи. Бедный художник не выдерживает этого страшного раздора между внешней красотой и внутренней порочностью, сходит с ума и в порыве безумия кончает с собой». Фактически здесь Гоголь предсказал собственную судьбу. Его трагическая гибель - род самоубийства, когда писатель сознательно уморил себя голодом, была вызвана осознанием невозможности примирить эстетику и мораль.

Не исключено, что фамилии героев Н. п. значимы для их характеристики. «Пирогов» символизирует сытость, а «Пискарев» - то, что носитель этой фамилии - «маленький человек», ничто перед сильными мира сего (пескарь мелкая рыбка; фамилия ассоциируется также с писком ребенка, что подчеркивает наивно-детское восприятие героем действительности). Неслучайно именно вкусные пирожки заставляют Пирогова забыть о позорной порке, учиненной ему Шиллером. В чем-то Пирогов - это предтеча Чичикова, который не только столь же практичен, как этот герой Н. п., и обладает столь же завидным аппетитом, но и умеет очень быстро забывать о неприятностях и позоре, пускаясь в новое дело. Кстати сказать, во времена Гоголя слово «пескарь» писалось через «ять», а это буква тогда соответствовала особому звуку, среднему между «е» и «и», а в данном случае в безударном положении этот звук произносился как «и». Фамилии же Шиллер и Гофман даны людям практичным и чуждым всякой поэзии по контрасту с носившими те же фамилии великих романтиков - поэта и писателя.

Из книги Я думал: это давно забыто автора Галлай Марк Лазаревич

Проспект Королева После смерти таинственного (правда, только для великого советского народа, во всем мире это секрета не составляло) «Главного конструктора» - лидера нашего ракетостроения и практической космонавтики Сергея Павловича Королева - и правительственных

Из книги Палата № 7 автора Тарсис Валерий Яковлевич

1 Проспект сумасшедших Каждый старается как можно меньше походить на самого себя. Каждый принимает уже указанного хозяина, которому подражает. Однако можно иное прочесть в человеке. Но не смеют. Не смеют перевернуть страницу. Законы подражания - я называю их законами

Из книги Эйзенштейн автора Шкловский Виктор Борисович

«Александр Невский» Картину «Александр Невский», снятую в 1938 году, после возвращения Эйзенштейна из Мексики и после «Бежина луга», многие считали компромиссной и, удивляясь на историчность темы, даже упрекали ленту в оперности.Жизнь человека закрепляется в матрицах Из книги Вокруг и около автора Баблумян Сергей Арутюнович

Георгий Иванов. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ Из трех газетных мемуарных циклов Георгия Иванова два имели долгую судьбу. С 1924 года в парижском еженедельнике «Звено» начинают выходить очерки под общим заглавием «Китайские тени» с подзаголовком: «Литературный Петербург 1912–1922 гг.».

Из книги ОбрАДно в СССР автора Троицкий Сергей Евгеньевич

Тот самый проспект…

Из книги Загадка Таля. Второе «я» Петросяна автора Васильев Виктор Лазаревич

СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ПРОСПЕКТ Моё детство прошло на московской улице Севастопольский проспект, и, по всей видимости, это название сразу запрограммировало мой мозг на дикое котирование Крымских васюков и тамошних напитков.В то время мой папаша работал в институте МЛ при ЦК

Из книги Бетанкур автора Кузнецов Дмитрий Иванович

Из книги Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками автора Мунц Наталья Оскаровна

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ Раньше Бетанкур никогда не ходил пешком по улицам Санкт-Петербурга. В России это было не принято для человека в чинах. Единственный, кто позволял себе пешие прогулки по городу, был царь.Карета существовала не только как признак богатства, роскоши, но и как

Из книги Гоголь автора Степанов Николай Леонидович

Большой проспект, дом 50, кв. 9 «Динамо». 1945

Из книги Главы государства российского. Выдающиеся правители, о которых должна знать вся страна автора Лубченков Юрий Николаевич

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ Накрапывал дождь. Гоголь возвращался домой, на Малую Морскую. Невский проспект был освещен синеватым светом газовых фонарей и керосиновых ламп в витринах магазинов. В неверных отблесках света он казался фантастически-необычным. Лишь скользящие силуэты

Из книги Недавние были автора Бражнин Илья Яковлевич

Александр Невский 1 Близкой сечи душа не дождется, Как трава грозы и дождя. В нетерпенье радостном бьется Соколиное сердце вождя. То же знамя, что было в Копорье, Словно кречет, рвется в полет… Только ветер с Варяжского взморья, Снег и ветер да рыхлый лед! Блещет сталью

Из книги Гоголь автора Соколов Борис Вадимович

ПРОСПЕКТ ПАВЛИНА ВИНОГРАДОВА После поездки вместе с Поскакухиным на остров Мудьюг я вернулся в Архангельск, разыскал ещё кое-кого из бывших мудьюгских каторжан, поработал в архангельском истпарте и в областном архиве. В поисках документов, относящихся к гражданской

Из книги автора

«НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ», повесть. Опубликована: Гоголь Н. В. Арабески. СПб., 1835. Первые наброски Н. п. относятся к 1831 г. Они сохранились в одной тетради с набросками «Ночи перед Рождеством» и «Портрет».Повесть была завершена в октябре 1834 г. Цензурное разрешение датировано 10