«похищение из сераля. Моцарт "похищение из сераля"

В трёх актах В. А. Моцарта на либретто Готлиба Штефани .

История создания

Но работа над «Похищением из сераля» не прерывалась. 29 мая 1782 года Моцарт восторженно пишет: «В будущий понедельник мы проведем первую репетицию. Я очень рад своей опере, должен признаться Вам в этом.» По приказу императора опера была поставлена 16 июля 1782 года; она имела оглушительный успех - в зале не было свободных мест, после каждой арии звучали несмолкаемые аплодисменты. За два дня опера принесла 1200 флоринов . Особенно Моцарт был поражен тем, что Глюк посетил специальное представление оперы, которое было дано по его настоятельной просьбе, и даже пригласил супружескую пару Моцартов 8 августа к себе на обед.

Действующие лица и первые исполнители

Роль	Певческий голос	Премьера 16 июля 1782 (Дирижёр : В. А. Моцарт)
Бельмонт, испанский дворянин	тенор	Иоганн Валентин Адамбергер
Констанца, невеста Бельмонта	сопрано	Катарина Кавальери
Блонда, служанка Констанцы	сопрано	Терезия Тейбер
Педрильо, слуга Бельмонта	тенор	Иоганн Эрнст Дауэр
Осмин, хранитель сераля	бас	Иоганн Игнац Людвиг Фишер
Паша Селим	разговорная роль	Доминик Яуц
Клаас	разговорная роль
Хор янычар

Состав оркестра

Партитура Моцарта включает:

• Деревянные духовые :
  • 2 кларнета или бассетгорна
• Медные духовые :
  • 2 валторны в строе До (in C)
  • 2 трубы в строе До (in C)
• Ударные :
• Струнные :

Музыкальные номера

• Увертюра

Акт 1

• N.1 Ария Бельмонта (Hier soll ich dich denn sehen, Konstanze! )
• N.2 Песня Осмина (Wer ein Leibchen hat gefunden ) и дуэт Осмина и Бельмонта(Verwünscht seist du samt deinem Liede! )
• N.3 Ария Осмина (Solche hergelauf’ne Laffen )
• N.4 Речитатив (Konstanze, dich wiederzusehen! )
  • и Ария Бельмонта (O wie ängstlich, o wie feurig klopft mein liebevolles Herz )
• N.5 Хор янычар (Singt dem grossen Bassa Lieder )
• N.6 Ария Констанцы (Ach ich liebte, war so glücklich )
• N.7 Терцет Осмина, Бельмонта и Педрильо (Marsch, marsch, marsch! Trollt euch fort! )

Акт 2

• N.8 Ария Блонды (Durch Zärtlichkeit und Schmeicheln )
• N.9 Дуэт Блонды и Осмина (Ich gehe, doch rate ich dir )
• N.10 Речитатив (Welcher Wechsel herrscht in meiner Seele )
  • и Ария Констанцы (Traurigkeit ward mir zum Lose )
• N.11 Ария Констанцы (Martern aller Arten )
• N.12 Ария Блонды (Welche Wonne, welche Lust )
• N.13 Ария Педрильо (Frisch zum Kampfe! Frisch zum Streite! )
• N.14 Дуэт Педрильо и Осмина (Vivat Bacchus! Bacchus lebe! )
• N.15 Ария Бельмонта (Wenn der Freunde Tränen fließen )
• N.16 Квартет Бельмонта, Констанцы, Блонды и Педрильо (Ach, Belmonte! Ach, mein Leben!)

Акт 3

• N.17 Ария Бельмонта (Ich baue ganz auf deine Stärke )
• N.18 Романс Педрильо (In Mohrenland gefangen war )
• N.19 Ария Осмина (O, wie will ich triumphieren )
• N.20 Речитатив (Welch ein Geschick! O Qual der Seele! )
  • и Дуэт Бельмонта и Констанцы (Meinetwegen sollst du sterben! )
• N.21a Водевиль (Nie werd" ich deine Huld verkennen )
• N.21b Хор янычар (Bassa Selim lebe lange! )

Аудиозаписи

• - дир. Ференц Фричаи ; солисты: Мария Штадер , Рита Штрайх , Эрнст Хефлигер , Мартин Вантин, Йозеф Грендль; Симфонический оркестр РИАС ;
• - - дир. Георг Шолти ; солисты: Эдита Груберова , Кэтлин Бэттл , Госта Винберг (en:Gösta Winbergh), Хайнц Цедник (en:Heinz Zednik), Мартти Талвела ; Венский филармонический оркестр ;
• - дир. Джон Элиот Гардинер ; солисты: Люба Оргоназова , Синдия Сиден, Станфорд Олсен (en:Stanford Olsen), Уве Пепер, Корнелиус Хауптман ; оркестр Английские барочные солисты .

Видеозаписи

Солисты указаны в след. порядке: Констанца, Блондхен, Бельмонт, Педрилло, Осмин.

• - реж. Жером Дешам , Маша Макеев ; дир. Марк Минковски ; солисты: Малин Хартелиус (en:Malin Hartelius), Магали Легер (fr:Magali Léger), Маттиас Клинк, Лоик Феликс, Войтек Смилек; Музыканты Лувра - Гренобль , Экс-ан-Прованский оперный фестиваль

Напишите отзыв о статье "Похищение из сераля"

Примечания

Литература

• Аберт Г. / Пер. с нем., вступ. статья, коммент. К. К. Саквы . - 2-е изд.. - М .: Музыка, 1988. - Т. 2. - 608 с. - ISBN 5-7140-0053-6 .

Ссылки

Отрывок, характеризующий Похищение из сераля

– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.

Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.

Опера в трёх действиях

Либретто Готлиба Стефани-младшего

Действующие лица

Селим, паша (разговорная роль)

Бельмонте (тенор)

Констанца, возлюбленная Бельмонте (сопрано)

Блонда, служанка Констанцы (сопрано)

Педрильо, слуга Бельмонте и смотритель садов паши (тенор)

Осмин, управитель загородного дворца паши (бас)

Клаас, лодочник (разговорная роль)

Стражник

Янычары, рабы, рабыни.

Действие происходит в загородном дворце паши Селима в Турции в XVIвеке.

Действие первое

(Площадь перед дворцом паши на берегу моря. Бельмонте один.)

БЕЛЬМОНТЕ

Здесь я тебя увижу, Констанца, ангел мой!

О небо, помоги же, боль сердца успокой,

верни мне мой покой!

Устал я жить в разлуке с любимой,

устал я жить в разлуке с любимой,

томиться и страдать, и страдать!

Ах, ты должна за муки, за муки мне счастье обещать!

Но как мне попасть во дворец, как её увидеть?

Как поговорить с ней?

(Появляется Осмин с лестницей, которую он приставляет к дереву перед входом во дворец. Он взбирается по ней и рвёт с дерева инжир.)

(про себя)

Коль верна тебе подруга, коли чтит она закон,

жизнь её ты сделай раем, ибо в мире, как мы знаем,

очень мало верных жён, трал-ла-ле-ра!

БЕЛЬМОНТЕ

(про себя)

Может быть, у этого старика я что-нибудь узнаю.

(к Осмину)

Эй, дружище, не это ли дворец паши Селима?

(Поёт, как прежде, продолжая работать.)

Всё ж подругу запирай ты, чтобы верность сохранить,

ведь гулякам очень сладко мотылька поймать украдкой

и вино чужое пить, трал-ла-ле-ра!

БЕЛЬМОНТЕ

Эй, старик, ты меня слышишь? Здесь дворец паши Селима?

(Смотрит на него, отворачивается и продолжает петь.)

Лунной ночью спать опасно, глаз с подруги не спускай!

Ведь молодчик не зевает, птичку манит, приручает, – честь и верность, –

всё прощай, трал-ла-ле-ра!

БЕЛЬМОНТЕ

Будь проклят ты и это пенье!

Внимать ему уж нет терпенья!

Скажи хоть слово, я прошу!

Вот чёрт! Да ты-то что за птица?

Кто вам позволил здесь браниться?

Ну что вам? Ну что вам? Ну что вам?

Живо, я спешу, живо, я спешу!

БЕЛЬМОНТЕ

Скажи скорей, чей это дом?

БЕЛЬМОНТЕ

Хозяин кто, паша Селим?

Селим-паша владеет им.

(Хочет уйти.)

БЕЛЬМОНТЕ

Тогда постой!

Ждать не могу я…

БЕЛЬМОНТЕ

Вам сказано, спешу я.

БЕЛЬМОНТЕ

О нет, постой!

Ждать не могу я…

БЕЛЬМОНТЕ

Вам сказано, спешу я.

БЕЛЬМОНТЕ

Мой друг, так вы его слуга?

БЕЛЬМОНТЕ

Мой друг, так вы его слуга?

БЕЛЬМОНТЕ

Мой друг, так вы его слуга?

Да, друг мой, я его слуга.

БЕЛЬМОНТЕ

Педрильо, вашего лакея, просил бы я сюда позвать.

Педрильо, этого злодея?

Давно пора, давно пора его прогнать, давно пора его прогнать!

(Хочет уйти.)

БЕЛЬМОНТЕ

(про себя)

Какая злоба, спесь какая…

(про себя; глядя на Бельмонте)

Вот сразу видно негодяя...

БЕЛЬМОНТЕ

(к Осмину)

Но нет, но нет, но нет, поверьте, он хорош.

Хорош, хорош, хорош, чтоб в брюхо всунуть нож.

БЕЛЬМОНТЕ

Всегда любезен, добр и весел...

Я б хоть сейчас его повесил...

БЕЛЬМОНТЕ

Поверь, легко с ним жить в ладу…

Ему пора гореть в аду...

(Хочет уйти.)

БЕЛЬМОНТЕ

Один вопрос…

Что надо вам?

БЕЛЬМОНТЕ

…тебе задам!

В чём дело, в чём дело, что надо вам?

БЕЛЬМОНТЕ

Мне вот что надо...

(с усмешкой)

Бродить у сада, сломать решётку, сманить красотку?

Прочь, нам такие здесь не нужны!

БЕЛЬМОНТЕ

Но так браниться здесь нет причины,

и, право, злиться вы не должны!

Угрозы бросьте, не стыдно ль вам?

Такие гости ко всем чертям.

К чёрту идите!

Дам две минуты для ретирады,

или пощады не будет, нет, не будет, нет!

(Выталкивает Бельмонте.)

БЕЛЬМОНТЕ

Что вы кричите, точно безумный,

вредно сердиться, будем мириться, вот мой совет!

(Уходит.)

И за что посадили мне на шею этого мошенника Педрильо!

Этого негодяя, который день и ночь вертится вокруг

моих женщин и разнюхивает, нельзя ли чем-нибудь поживиться!

Но я слежу за ним неустанно, он получит хорошую порцию розог,

если я его поймаю за воротник. Не подольстись он к паше Селиму,

он давно бы уже болтался на верёвке.

(Входит Педрильо.)

ПЕДРИЛЬО

Как дела, Осмин? Паша ещё не вернулся?

Иди сам посмотри, если тебе надо.

ПЕДРИЛЬО

Что, снова погода хмурится? Ты нарвал мне инжира?

Дать бы тебе яду, гнусный мошенник!

ПЕДРИЛЬО

Ради всего святого, что я тебе сделал,

что ты всё время бранишься? Давай, наконец, помиримся!

С тобой мириться? С негодяем, который шпионит за мной,

мечтая, как бы меня убрать? Я бы с удовольствием тебя удавил!

ПЕДРИЛЬО

Но почему, почему, Осмин?

Почему? Потому что я тебя ненавижу.

знать мне тоже довелось.

Принимают вид невинный все,

чтоб меня обставить, ведь не глуп и я,

да, не глуп и я.

Этих подлых негодяев, жён крадущих у хозяев,

знать мне тоже довелось, знать мне тоже довелось,

знать мне тоже довелось.

Принимают вид невинный все,

хитрость прикрыв личиной, хитрость прикрыв личиной,

но я вижу их насквозь, но я вижу их насквозь.

Ваши речи, ваши маски, ваши плутни, ваши сказки

не смутят меня, не смутят меня,

не смутят меня, не смутят, не смутят меня.

Трудно так слукавить, чтоб меня обставить,

чтоб меня обставить, ведь не глуп и я

ведь не глуп и я, ведь не глуп и я, да,

да, не глуп и я, ведь не глуп и я,

ведь не глуп и я, ведь не глуп и я, да,

ведь не глуп и я...

лишь с твоим последним вздохом наконец воспряну я.

День и ночь, клянусь пророком, я слежу, свой гнев тая,

лишь с твоим последним вздохом наконец воспряну я,

наконец воспряну я, воспряну я,

наконец воспряну я, воспряну я, наконец воспряну я,

воспряну я, воспряну я, воспряну я, воспряну я!

ПЕДРИЛЬО

Какой ты злой человек, ведь я тебе ничего не сделал.

У тебя физиономия мошенника, этого достаточно.

Пусть сперва четвертуют и кнутом исполосуют,

ослепят и удавят, заклеймят и обезглавят,

но сперва четвертуют и кнутом исполосуют,

ослепят и удавят, заклеймят и обезглавят, да, да,

обезглавят, но сперва четвертуют и кнутом исполосуют,

ослепят и удавят, заклеймят и обезглавят.

(Уходит в дом.)

ПЕДРИЛЬО

Убирайся, проклятый надсмотрщик!

Ещё неизвестно, кто кого проведёт.

А такого злодея загнать в могилу – одно удовольствие!

(Появляется Бельмонте.)

БЕЛЬМОНТЕ

Педрильо, славный Педрильо!

ПЕДРИЛЬО

Ах, мой добрый господин! Возможно ли? Неужели это вы?

Браво, госпожа Фортуна, браво, вот что значит сдержать слово!

Я уже отчаялся – не знал, дошло ли до вас хоть одно моё письмо.

БЕЛЬМОНТЕ

Скажи скорее, добрый Педрильо, жива ли моя Констанца?

ПЕДРИЛЬО

Жива, и, я думаю, благодаря вам.

С того страшного дня, когда судьба сыграла с нами

злую шутку и наш корабль стал добычей морских разбойников,

мы узнали немало бедствий. К счастью, Селим-паша

купил нас троих: вашу Констанцу, мою Блонду и меня.

Он приказал отправить нас в свой загородный дворец.

От донны Констанцы он просто без ума!

БЕЛЬМОНТЕ

Боже мой! Что ты говоришь!

ПЕДРИЛЬО

Ну, не убивайтесь так. Она попала ещё не в худшие руки.

Паша здесь исключение: он деликатен

и не принуждает своих жён к любви.

Насколько мне известно, он всё ещё в роли вздыхателя.

БЕЛЬМОНТЕ

Возможно ли это? Верна ли мне ещё Констанца?

ПЕДРИЛЬО

Наверняка, дорогой господин.

А вот как обстоит дело с моей Блондой, знает только небо!

Бедная девочка томится у старого урода, которому паша подарил её,

и возможно... нет, я об этом не могу даже подумать!

БЕЛЬМОНТЕ

Не тот ли это старик, который сейчас вошёл в дом?

ПЕДРИЛЬО

Он самый.

БЕЛЬМОНТЕ

Это любимец паши?

ПЕДРИЛЬО

Любимец, шпион и образец негодяя.

Если бы он мог, он убил бы меня одним взглядом.

БЕЛЬМОНТЕ

Добрый мой Педрильо, что ты говоришь?

ПЕДРИЛЬО

Только не унывайте. Могу вас уверить, мои дела не так уж плохи.

Я немного разбираюсь в садоводстве, и снискал этим благосклонность паши:

теперь у меня столько свободы, сколько не имеют и тысячи слуг.

Как только жёны паши направляются в сад, все мужчины обязаны

тотчас удалиться, а я остаюсь. Они даже заговаривают со мной,

и паша это не запрещает. Правда, старый Осмин всё время шпионит,

особенно когда моя Блонда сопровождает свою хозяйку.

БЕЛЬМОНТЕ

Возможно ли… И ты с ней говорил?

О, не томи, скажи скореё! Она меня ещё любит?

ПЕДРИЛЬО

Ха! И вы сомневаетесь!

Вы прекрасно знаете донну Констанцу, и имели возможность убедиться в её любви.

Лучше подумаем, как отсюда выбраться!

БЕЛЬМОНТЕ

Об этом я позаботился.

Мой корабль недалеко от пристани, он подберёт нас по первому знаку...

ПЕДРИЛЬО

Погодите, погодите, сперва нам надо заполучить

наших девушек, а это не так легко, как вы думаете.

БЕЛЬМОНТЕ

О милый, добрый Педрильо, сделай так,

чтобы я мог её увидеть, поговорить с нею!

Сердце моё бьётся от страха и от радости!

ПЕДРИЛЬО

Мы должны поторопиться, чтобы провести старого надсмотрщика.

Будьте поблизости. Скоро паша должен вернуться с морской прогулки.

Я представлю вас как опытного строителя – строительство и садоводство

занимают его больше всего. Но, дорогой мой господин, держите себя в руках,

Констанца будет с ним...

БЕЛЬМОНТЕ

Констанца с ним? Что ты говоришь! Я её увижу?

ПЕДРИЛЬО

Спокойно, спокойно, ради всего святого, иначе всё пропало.

Кажется, они уже прибыли...

Отойдите в сторону, когда он приблизится. Я пойду ему навстречу.

(Уходит.)

БЕЛЬМОНТЕ

Констанца, Констанца, тебя видеть снова... Ах!

В сердце трепет и смятенье,

о, свиданья сладкий час,

о, свиданья сладкий час, о, свиданья сладкий час!

Пусть же он за все мученья

наградит сегодня нас, наградит сегодня нас.

Что делать, не знаю, волнуюсь, вздыхаю, волнуюсь, вздыхаю,

и сердце трепещет в груди, и сердце трепещет в груди,

и сердце трепещет в груди.

Чей слышу шёпот? Зовёт не она ли?

Чьи слышу стоны и вздохи печали?

Иль я обманут, всё только сон? Иль я обманут, всё только сон?

Иль я обманут, всё только сон?

В сердце трепет и смятенье...

Чей слышу шёпот? Чьи слышу стоны и вздохи печали?

Зовёт не она ли? Зовёт не она ли?

В сердце трепет и смятенье...

О, свиданья сладкий час, о, свиданья сладкий час, о, свиданья сладкий час!

Что делать, не знаю, волнуюсь, вздыхаю... В сердце трепет и смятенье...

О, свиданья сладкий час... Что делать, не знаю, волнуюсь, вздыхаю...

В сердце трепет и смятенье... О, свиданья сладкий час!

ПЕДРИЛЬО

(Быстро входит.)

Живее, живее в сторону и прячьтесь. Идёт паша.

(Бельмонте прячется. Паша Селим и Констанца подплывают на разукрашенном корабле; впереди –

лодка с музыкантами и янычарами. Янычары выстраиваются на берегу и поют.)

несётся величаво ликованья громкий хор, ликованья громкий хор...

Песней встречайте, славьте Селима, радости гимны пойте ему.

Вейте прохладой, лёгкие ветры, нежно качайте, волны, корабль.

О паше проходит слава, проходит всюду слава,

несётся величаво ликованья громкий хор, ликованья громкий хор!

(Янычары уходят.)

(к Констанце)

Ты всё ещё печальна, милая Констанца? Всё ещё в слезах?

Посмотри, какой прекрасный вечер, какая прелестная картина,

какая чарующая музыка, и как нежна моя любовь к тебе!

Скажи, наконец, что может успокоить тебя, тронуть твоё сердце?

Смотри, я могу приказать, могу жестоко с тобой поступить, принудить тебя.

(Констанца вздыхает.)

Но нет, Констанца, я хочу быть благодарным только тебе, только твоему сердцу!

КОНСТАНЦА

Ты так великодушен!

О, если б я могла ответить тебе, но…

Скажи, Констанца, что тебя удерживает?

КОНСТАНЦА

Ты будешь меня презирать.

Нет, клянусь тебе.

Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, сколько свободы даю

по сравнению с другими моими жёнами.

Ты моя единственная любовь!

КОНСТАНЦА

О, тогда прости.

Я любила, не страдая, счастье я в любви нашла,

я любила, счастье я в любви нашла, сердце другу дорогому,

сердце другу дорогому навсегда я отдала, навсегда я отдала.

грозный рок беду принёс, и страдаю я в разлуке, страдаю в разлуке, я так страдаю!

Гаснет взор в потоках слёз, гаснет взор в потоках слёз, в потоках слёз,

гаснет взор в потоках слёз, гаснет взор в потоках слёз.

Я любила, не страдая, счастье я в любви нашла, счастье я в любви нашла,

я любила, счастье я в любви нашла, сердце другу дорогому

навсегда я отдала, навсегда я отдала.

Но умчалась вскоре радость, но умчалась вскоре радость,

грозный рок беду принёс, суждено нам жить в разлуке, увы, жить в разлуке...

Я так страдаю... Гаснет взор в потоках слёз, гаснет взор в потоках слёз, в потоках слёз,

гаснет взор в потоках слёз, гаснет взор в потоках слёз, в потоках слёз, в потоках слёз.

(Паша, нахмурившись, прохаживается по сцене.)

Ах, я говорила, ты будешь меня презирать. Но прости девушке, занемогшей от любви!

Ты ведь так великодушен, так добр. Я хочу служить тебе,

быть твоей рабыней до конца моих дней... Только не требуй от меня моё сердце,

оно отдано навеки.

Неблагодарная! Что ты осмеливаешься просить?

КОНСТАНЦА

Убей меня, Селим! Убей меня, только не заставляй нарушать клятву верности!

Я дала эту клятву в тот страшный миг, когда морские разбойники

вырвали меня из рук возлюбленного...

Замолчи, ни слова больше! Не серди меня, пойми, что ты в моей власти.

КОНСТАНЦА

Да, я в твоей власти, но ты ею не воспользуешься.

Я знаю твоё великодушное сердце. Разве иначе я рискнула бы открыть тебе своё?

Не злоупотребляй моей добротой.

КОНСТАНЦА

Дай мне только отсрочку, господин мой, только время, чтобы я забыла свою боль.

Я делал это уже много раз, сделаю ещё, если уж ты просишь.

КОНСТАНЦА

В последний раз!

Пусть будет так, в последний раз. Иди, Констанца. Подумай обо всём, а завтра...

КОНСТАНЦА

О, я несчастная! Бельмонте, Бельмонте!

(Уходит.)

Её страдания, её слезы, её сопротивление ещё больше очаровывают меня,

ещё больше желаю я её любви. Но кто бы мог совершить насилие над таким сердцем?

Нет, Констанца, и у Селима есть сердце, и Селиму знакома любовь!

(Входят Педрильо и Бельмонте.)

ПЕДРИЛЬО

Господин, прости, что я осмелился помешать тебе в твоих раздумьях...

Чего ты хочешь, Педрильо?

ПЕДРИЛЬО

(показывая на Бельмонте)

Вот этот молодой человек, построивший в Италии немало дворцов,

прослышал о твоём богатстве и явился сюда, чтобы предложить тебе свои услуги.

БЕЛЬМОНТЕ

(к Селиму)

Господин, я был бы счастлив моим скромным умением заслужить твою похвалу.

Гм... ты мне нравишься. Посмотрим, что ты умеешь.

(к Педрильо)

Позаботься о том, чтобы его устроить.

(к Бельмонте)

Завтра я велю тебя позвать.

(Уходит.)

ПЕДРИЛЬО

Всё идёт хорошо, мой господин. Первый шаг сделан.

БЕЛЬМОНТЕ

Ах, дай мне прийти в себя! Я видел эту добрую, верную, прекрасную девушку!

О, Констанца! Что сделать ради тебя, на что решиться?

ПЕДРИЛЬО

Спокойно, добрый господин. Умерьте свой пыл.

Притворство нам больше поможет. Мы не в своём отечестве.

Здесь можете спросить у палача, имеет ли значение лишняя голова на плечах.

Отрубленная голова или петля на шее здесь обычны, как утренний завтрак.

БЕЛЬМОНТЕ

Ах, Педрильо, знал бы ты, что такое любовь!

ПЕДРИЛЬО

Гм... а то я не знаю! И у меня, как у всех, бывают приступы нежности...

Или вы думаете, что мне не тошно смотреть, как мою Блонду

стережёт этот ловкий старикашка Осмин?

БЕЛЬМОНТЕ

О, если бы я мог с нею поговорить!

ПЕДРИЛЬО

Посмотрим, что можно сделать.

Пойдёмте в сад, но ради всего святого, будьте осторожны.

Здесь всюду глаза и уши.

(Хотят войти в дом, но в дверях появляется Осмин и преграждает им дорогу.)

ПЕДРИЛЬО

(к Бельмонте)

Чего хочет эта образина? Назад!

ПЕДРИЛЬО

Потише, грубиян. Он в услужении у паши Селима.

Да пусть хоть в услужении у палача! Сюда он не войдёт.

ПЕДРИЛЬО

Но он должен войти!

Попробуйте только переступить порог...

БЕЛЬМОНТЕ

Негодяй! Ты не уважаешь человека моего звания?

Кем бы вы ни были, прочь отсюда, или я переломаю вам ноги.

ПЕДРИЛЬО

Старый дурак! Это же строитель, которого паша принял на работу.

Да пусть хоть правитель – держитесь от меня подальше.

Я знаю, это малый из твоей шайки, он тоже надеется меня надуть.

Ничего не выйдет. Паша мягче воска, с ним можно делать всё что угодно,

но у меня тонкий нюх. Носом чую, что вы жулики и прожжённые обманщики,

хотите меня перехитрить. Но не радуйтесь. Осмин не дремлет.

На месте паши я велел бы вас удавить. Да, стройте гримасы, смейтесь себе в бороды!

ПЕДРИЛЬО

Не старайся так, старик, тебе всё равно ничто не поможет. Смотри, сейчас мы войдём.

Посмотрим!

(Становится перед дверью.)

ПЕДРИЛЬО

Не мешай нам.

БЕЛЬМОНТЕ

Прочь с дороги!

Прочь, прочь, прочь, живо прочь, сейчас же вон отсюда,

покуда ты живой, покуда ты живой.

БЕЛЬМОНТЕ И ПЕДРИЛЬО

Ай, ай, ай, как было б худо проститься с головой, проститься с головой!

Я проучу вас, я проучу вас моим клинком, моим клинком...

БЕЛЬМОНТЕ И ПЕДРИЛЬО

Дай нам дорогу, дай нам дорогу, и мы войдём, и мы войдём...

Назад, назад, назад!

БЕЛЬМОНТЕ И ПЕДРИЛЬО

Вперёд, вперёд, вперёд, и мы войдём, и мы войдём!

Вас проучу моим клинком... Марш, марш, марш!!! (Бельмонте и Педрильо отталкивают Осмина и входят в дом.)

Страница 1 из 2

В. А. Моцарт

Сюжет оперы "Похищение из сераля"

Действие происходит в Турции, под величественными стенами дворца Селима-паши, где неприкаянно бродит юноша по имени Бельмонт в безутешных поисках возлюбленной, Констанцы, которая была похищена янычарами. Педрилло, верный слуга и поклонник Блондхен, служанки Констанции, смог проникнуть во дворец под видом садовника. Педрилло выдал Бальмонта за архитектора и провел в сад. В то же время на берег в сопровождении паши с корабля сходит безутешная Констанца. На предложение руки и сердца от Селима девушка отвечает молчанием, затягивая ответ. Для нее дико по своей воле изменить любимому. Сам же Бельмонт невероятно той твердостью характера, которую проявила Констанца. В ту же минуту он решает как можно скорее похитить любимую. Но более осмотрительный слуга не торопится, хотя и ему тоже совсем непросто видеть рядом со своей любимой Блондхен грубого Осмина. Надсмотрщик набрасывается на молодых людей, однако получает неожиланный отпор: Педрилло уже представил Бельмонта паше, которому понравился скромный юноша. Жилище надсмотрщика гаремной стражи. Желая выказать свое расположение, паша дарит Осмину Блондхен, однако она лишь смеется над ним, играя колкой смелостью, изысканным кокетством, неожиданными капризами, вынуждая Осмина оступить. Констанца, тоскуя, окунается в в воспоминания светлых дней безоблачного счастья. Ее беседу со служанкой прерывает неожиданный приход Селима, который не в силах больше ждать: завтра Констанца наконец-таки станет его женой. Хрупкая девушка не в силах противиться натиску, однако Селим должен знать: она никогда не ответит ему взаимным искренним чувством. В то же время Педрилло сообщает Блондхен, что Бельмонт успешно говорится к побегу, дело за малым – осталось лишь обезвредить коварного Осмина. Зная особую страсть последнего к вину, Педрилло приступает к делу. Встретив Осмина, он угощает его вином, занимая оживленной беседой. Находчивый слуга уносит изрядно захмелевшего старика в дом. В этот момент в саду появляется Бельмонт. Ночью в саду Бельмонт и Педрилло ждут своих возлюбленных. Капитан корабля, на котором они должны бежать, несет веревочную лестницу очень шумно, вгоняя Педрилло в нешуточный страх. Успокоившись, он поет серенаду под гитару, тем самым давая девушкам условный знак. Стража не должна ничего заподозрить: серенаду он пел накануне каждый вечер. Констанца спускается по веревочной лестнице и вместе с Бельмонтом скрывается в темной чаще сада. Блондхен появляется вслед за ней, однако проснувшийся Осмин замечает побег, преграждая дорогу беглецам. Первая пара также задержана и возвращена стражниками к стенам гарема. Осмин-паша торжествует а влюбленные, в ожидании неминуемой казни, нежно прощаются, поддерживая. Необычайная сила любви и неиссякаемое мужество молодых людей поражают пашу до такой степени, что неожиданно для всех он отпускает пленников на свободу.

В Вене ему пришлось трудно — надо было искать уроки, которых летом было мало, устраивать быт, восстанавливать связи. Он впервые жил без домашней опеки, и житейские невзгоды не раз ставили композитора втупик. Его спасала работа, непосильная по напряжению для любого другого, менее одаренного музыканта. С раннего утра он писал, до обеда ходил по урокам, по вечерам выступал, а ночью снова писал, пока от утомления перо не валилось из рук. За этот огромный труд он получал вознаграждение, которого едва хватало на оплату комнаты и скудный стол. Забота о гардеробе доставляла ему особое мучение: в грубой зальцбургской одежде невозможно было появиться в столичных гостиных, тем более, что внешность и без того была предметом тайных огорчений Вольфганга.

Он был мал ростом, худ и, по словам сестры, «лишен всякой представительности в лице и теле». Для артиста, стремившегося завоевать столичную эстраду, это было серьезным недостатком. Но тратить что-либо сверх самого необходимого было бы преступлением по отношению к отцу и сестре; думая о них, он постоянно испытывал угрызения совести — ему казалось, что он их обездолил.
И все же это было счастливое время. Душевный подъем, вызванный сознанием свободы, облегчал Вольфгангу любые житейские тяготы, а обычная его жизнерадостность позволяла видеть будущее в розовом свете.

Вена казалась ему чудеснейшим в мире городом. Она снова покорила его своим артистическим размахом, многообразием вкусов и жизнелюбием.
Разрыв с архиепископом произошел в мае, когда город был полон музыкой; на улицах не смолкали импровизированные концерты — постоянно кого-то чествовали, поздравляли. В канун дня, когда бывало особенно много именинниц, город словно расцветал серенадами и дивертисментами.
Да и в обычные дни не успевало стемнеть, как раздавались звуки песен и инструментов: «Ночные концерты здесь так же часты, как под прекрасным итальянским небом, — сообщала газета «Новый немецкий Меркурий», описывая венские вечера (1799 год), — то целая компания певцов, то шумная оркестровая музыка, то одинокая флейта или мандолина звучат навстречу из тихих улиц, когда вы возвращаетесь домой» 60. И в самый поздний час на звуки музыки распахивались окна; венцы, покинув постели, торопились на улицу, и вокруг играющих немедленно собиралась толпа. После каждой пьесы раздавались аплодисменты, слушатели требовали повторений, а по окончании серенады всей толпой провожали музыкантов в другие части города.
Моцарта радовала и эта художественная отзывчивость, и детское уменье венцев веселиться. Он любил толпу, любил улицу; ее кипучая жизнь будила его воображение — она давала богатейший материал для наблюдений и питала будущие сценические и инструментальные образы.
Сильнейшим магнитом оказался для Моцарта и венский «Бургтеатр» («Ап der Burg»), становившийся в эту пору оплотом национальной культуры. В том же 1781 году, что и Моцарт, из Гамбурга приехал сюда замечательный немецкий актер Ф.Л. Шредер; его выступления на сцене Бургтеатра пленяли венцев смелостью и масштабностью игры. Любовь публики делили с ним другие выдающиеся артисты: Карл Брокман — один из лучших исполнителей Гамлета на немецкой Сцене, обаятельная лирическая актриса
Иоганна Сакко, отличные комедийные актеры — такие как ветеран народной сцены Николай Вейдман, любимец императора Иоганн Мюллер или двое братьев Стефани, обслуживавших труппу также и в качестве драматургов (им принадлежал ряд обработок для национальной сцены популярных иностранных комедий).
Репертуар театра был очень обширен; в нем были представлены все виды драматических пьес — от шекспировских драм до национальных музыкальных комедий зингшпилей.
Исполнение поражало своей сыгранностью и «верностью природе» то есть сознательным стремлением артистов к реализму. «Я бы пожелал тебе посмотреть
здесь трагедию, — писал Моцарт в 1781
году сестре, — я вообще не знаю ни одного театра, где бы все виды драматических
зрелищ были так превосходно представлены, а здесь такова каждая роль — самая
маленькая и ничтожная роль хорошо исполнена и имеет дублера».
В эти годы Бургтеатр принимал деятельное участие в становлении оперного искусства своей страны, и Моцарту вскоре посчастливилось стать участником творческой жизни этого замечательного коллектива.
С 1778 года в стенах театра работала немецкая оперная труппа, организованная по указу императора. В прогрессивных кругах Австрии давно уже нарастала волна национального подъема, и все настойчивее проявлялось стремление опереться в любых областях искусства на собственные силы. Под давлением этих идей Иосиф II, лично предпочитавший всему итальянское виртуозное пение, решил организовать в Бургтеатре «Национальный зингшпиль», то есть немецкую музыкальную комедию. Спектакли ее должны были чередоваться со спектаклями драматической труппы; таким образом, венцы получили возможность слушать оперы на родном языке.
«Национальный зингшпиль» открылся 18 февраля 1778 года пьесой «Рудокопы» с музыкой Игнаца Умлауфа — капельмейстера театрального оркестра. Премьера эта была одним из самых знаменательных событий столичной музыкальной жизни конца 70-х и начала 80-х годов: проблема создания национальной оперы уже давно волновала австрийских композиторов, и только безмерное пренебрежение со стороны правящих кругов и отсутствие средств мешало осуществлению многих сокровенных планов. Теперь, когда появилась реальная возможность писать для отечественной сцены, проблема эта предстала во всей своей сложности, и Моцарт был одним из первых художников, нашедших для нее правильное решение.
В первый же год жизни в Вене он получил заказ на оперу для молодого национального театра. Эта была величайшая удача, о которой он только мог мечтать.

Когда он из Мангейма писал отцу о своем страстном желании писать оперу и колебался в выборе между итальянской, французской или немецкой манерой, самая перспектива казалась ему почти недостижимой, туманной; и все-таки ему принадлежали тогда же сказанные пророческие слова: «Как был бы я любим, если б помог подняться немецкой национальной опере, и мне это наверное удалось бы» 62. Теперь эта задача стояла перед ним вплотную, наполняя его чувством гордости и ответственности.
Моцарт знал, что вступил в пору зрелости и как художник и как человек; юношеские иллюзии PI бурные вспышки темперамента, по временам приводившие к известной неустойчивости взглядов, сменились ясным сознанием пели; он стал зорче и, пожалуй, независимей. По своим воззрениям на природу искусства, по художественному методу Моцарт в эти годы был уже законченным реалистом: опера его должна была стать содержательным, правдивым отражением национальной жизни. С этих позиций он и оценивал современные ему достижения оперного искусства в различных жанрах.
В Вене скрещивалось множество художественных направлений, и Моцарт имел возможность широкого отбора и сравнения. Несколько сентиментальный пафос современных итальянских героических опер, столь близкий сердцу многих его соотечественников, уже не соблазнял Моцарта; всякая выспренность была чужда его живому и ясному уму. «Ода возвышенна, прекрасна, все, что хотите, но слишком напыщенна для моих чувствительных ушей», — писал он отцу, объясняя свое нежелание выполнить один из заказов.
Значительно больше привлекали его бытовые жанры — зингшпили и произведения итальянских буффонистов, но он не мог не замечать однотипности сюжетов и музыки большинства из них: «.многое в их вещах, действительно, очень мило, — говорил он об операх модных итальянских композиторов Ригини и Мартини, — но через десять лет никто не обратит на них внимания». Он хотел видеть в национальной опере людей обыкновенных, но с более значительным душевным миром, людей действующих и борющихся, но во имя более высокой цели, чем в итальянских спектаклях буфф. Сюжет «Похищения из сераля» — так называлась новая его опера — нес в себе еще не раскрытые возможности подобной трактовки.

Это была история разлуки и соединения двух влюбленных, развивавшаяся по испытанной и довольно простой схеме: двое молодых людей — юный испанский дворянин Бельмонт и его ловкий слуга Педрилло — освобождают из рабства своих возлюбленных — невесту Бельмонта Констанцу и ее камеристку Блондхен, похищенных морскими разбойниками и проданных в гарем турецкого паши. Розыски девушек, встреча влюбленных в саду султана Селима и похищение пленниц из гарема сопровождаются рядом забавных, трогательных, а подчас и опасных приключений.
Сюжет этот был не нов и странствовал по европейским сиенам в самых различных вариантах: освобождение любимой из турецкого плена и приключения, сопровождавшие подобного рода театральную экзотику, были знакомы Моцарту со времен парижской поездки. На либретто некоего Бретцнера, которое Моцарт взял в основу своего замысла, тоже было уже написано несколько зингшпилей.
В этой нехитрой истории Моцарта привлекла ее этическая основа — тема верной любви, победившей все испытания. Тема эта взволновала его еще в ту пору, когда он писал «Лючио Силлу», — сейчас перед ним была возможность воплотить ее в образах простых, близких ему людей. Сделать этих людей, со Есеми их достоинствами и человеческими слабостями, носителями этического начала любви, было для него заманчивой задачей.
Она вскоре приобрела для него еще более конкретное значение; творческие волнения композитора оказались тесно связанными с его личными переживаниями: в Вене Вольфганг снова столкнулся с семьей Веберов, давних своих знакомых по Мангейму. В их жизни за это время произошли перемены — Алоизия несколько лет тому назад вышла замуж за одного из выдающихся актеров «Национального театра», драматического артиста Иозефа Ланге, и сама теперь успешно подвизалась в качестве солистки вновь организованного венского зингшпиля. Отец ее умер; мать с тремя другими дочерьми вслед за Алоизией переехала в Вену. Они жили в доме со странным названием «Петр в глазу господнем», мать сдавала внаем комнаты. Встретившись с Моцартом, она предложила ему поселиться у них: он с радостью согласился — ему нравилось беспечное радушие семьи; кроме того, женская забота снимала с него часть обременительных домашних хлопот: но втайне его привлекала возможность встречаться с Алоизией. Он все еще не мог справиться со своим чувством и при свидании с Веберами мангеймские воспоминания пробудились с прежней силой. «Я на самом деле любил ее,— признавался он отцу,— и чувствую, что она все еще мне не безразлична. Счастье еще, что муж ее — ревнивый дурак, никуда ее не отпускает, и поэтому мне редко удается ее видеть».
Но вскоре острота переживаний сгладилась — несчастливую любовь вытеснили из сердца новые дружеские, а затем и нежные чувства. Их возбудила в нем младшая сестра Алоизии — живая, легкая в движениях, всегда жизнерадостная восемнадцатилетняя Констанца. Шутливая дружба, завязавшаяся между молодыми людьми, вскоре перешла в серьезную привязанность: нежность Моцарта к Констанце росла с каждым днем, и девушка отвечала ему взаимностью.
Однако обоюдная их склонность встретила препятствие со стороны родных. Узнав о новом увлечении сына, отец прислал грозное, негодующее письмо с требованием немедленно покинуть дом Веберов, где, по его мнению, Вольфганга так недостойно и упорно ловят. Он горько упрекал сына в том, что тот не думает о долге перед родными, об отце, которому обязан всем своим воспитанием. Моцарт повиновался и переехал, охраняя себя и Констанцу от оскорбительных толков, но письмо привело лишь к углублению той трещины между отцом и сыном, которая наметилась уже по возвращении Моцарта из Парижа.
Между тем переезд Вольфганга перепугал мать Констанцы, ограниченную, бестолковую женщину. Она перестала доверять ему и, боясь обмана, не только запретила дочери встречаться с ним, но пригрозила жестоким домашним арестом.

Женитьба произошла в августе 1782 года без разрешения родных. Тайно обвенчавшись с Констанцей, Вольфганг увел ее из материнского дома. Потом он в шутку называл свою скромную свадьбу в кругу нескольких расположенных к ним обоим людей «похищением из глаза господня».
Новые семейные отношения складывались счастливо. В характере своей молодой жены Моцарт нашел много черт, общих с собственным характером. Констанца, как и он, не терпела в чувствах преувеличений, была добра, беспечна и жизнерадостна, легко переносила лишения, обладала превосходным артистическим темпераментом и, как все сестры Вебер, была чрезвычайно музыкальна.
Правда, она была воспитана в безалаберной, малообразованной семье и не сумела навести порядок в его холостом хозяйстве. Не всегда были ей доступны и высшие стремления ее гениального мужа, но она внесла в жизнь Моцарта то, чего ему так недоставало после смерти матери, — ласку, открытое отношение ко всему окружающему, постоянную готовность радоваться и полнейшее доверие к его творческим возможностям и планам.
Влюбленность в рождение оперных образов тесно переплелись в сознании композитора, тем более что героиня оперы носила то же имя, что и его будущая жена; черты реальной Констанцы он поделил в опере между двумя ее героинями, лирической и комедийной. В переживаниях влюбленного Бельмонта Вольфганг несомненно воплотил оттенки собственного чувства. Да и в остальных персонажах спектакля тоже легко было узнать реальные жизненные черты, подмеченные в друзьях и знакомых Моцарта. Это придало музыкальным образам пленительную конкретность.
Хорошим помощником в сценической реализации замыслов оказался актер Бургтеатра Стефани, работавший вместе с Моцартом над либретто. Глубокими познаниями в области драматургии он не обладал, но был настоящим практиком сцены, талантливым комедийным актером и великолепно знал вкусы и склонности театральной аудитории. Диалоги, Записанные Стефани, и характерные черточки, внесенные им в обрисовку отдельных фигур, обнаруживают в нем несомненные литературные способности.
Но хозяином замысла был не он, а композитор. Моцарт распоряжался материалом с полнейшей свободой, заставляя Стефани по своему усмотрению менять ситуации и характеристики и сокращать диалоги, предоставляя место дуэтам, ариеттам и ансамблям. Ему необходим был простор для развития музыкальных мыслей (первоначальный автор либретто — литератор-любитель Бретцнер — впоследствии подал на Моцарта в суд, считая, что его произведение испорчено).
Поступал он так из ясно осознанных побуждений: в противовес Глюку, провозгласившему первенство драмы в оперном театре, Моцарт убежденно считал музыку основой оперной драматургии: «.поэзия в опере должна быть послушной дочерью музыки» 66, — писал он отцу и этот принцип упорно отстаивал в своем собственном творчестве.

Поэтому он смело брал на себя ответственность за драматургию произведения. Случалось, что арии и даже целые сцены возникали в воображении композитора раньше, чем они были готовы у либреттиста, и текст писался в расчете на интонации и динамику уже намеченных вокальных образов. Зная способность музыки преображать текст, Моцарт в таких случаях готов был простить Стефани стилистические промахи, упрощенное или схематичное изложение мыслей. Но он умел быть придирчивым, когда дело касалось драматического смысла монологов и диалогов, и сам менял не только отдельные фразы, но даже отдельные неудачные выражения.
Требования его всегда были убедительны и обоснованны: Моцарт был прирожденным драматургом, и Стефани чувствовал, что в представлениях своих об опере он прежде всего исходил из специфики театра и, главным образом, театрального действия.
Это стремление поставить сценическое действие во главу угла роднило его с композиторами буффонистами; но Моцарт шел дальше своих итальянских современников — его не удовлетворяла передача
Только внешних событии, типических положений и характеров, он хотел средствами музыки раскрыть внутреннюю логику драматических явлений, запечатлеть сложный процесс духовной жизни героев и раскрыть существо их взаимоотношений. Все оперные жанры и формы были поставлены им на службу этой трудной, но увлекательной задаче.
Венские зингшпили, впитав в себя традиции народных комедий, предоставляли композиторам полнейшую свободу в выборе выразительных средств: современники Моцарта охотно объединяли в своих сочинениях черты комедии и мелодрамы, отнюдь не пренебрегая при этом опытом своих итальянских и французских собратьев, н есколько беспорядочную пестроту их приемов Моцарт сумел использовать для того, чтобы выйти из ограниченной бытовой сферы зингшпиля и в то же время подчеркнуть его национальную самобытность.

Многое в «Похищении» осталось типичным для оперы-буфф: две влюбленные пары — господа и слуги, свирепый и сластолюбивый старик — начальник гаремной стражи Осмин, ряд давно обыгранных положений — перебранка, пьянство, ухаживание Осмина за бойкой Блондхен, ссора и примирение влюбленных; но во все это Моцарт внес новое освещение: наиболее шумные и суетливые сцены он оставил без музыки, связав музыкальное развитие в основном с внутренней динамикой пьесы, с раскрытием характеров и взаимоотношений. Примитивность поведения и речи некоторых героев не смущала Моцарта: реальные черты характера, каковы бы они ни были, всегда казались ему благодарным предметом для музыкального воплощения, а гротеск был одним из любимейших его сценических приемов. В эпизодах перебранки между Бельмонтом и Осмином, ухаживания Осмина за Блондхен и спаивания его ловким Педрилло он проявил много остроумия и изобретательности. Но при этом Моцарт стремился выделить, подчеркнуть значение тех образов, которые являлись в его опере основными носителями этического *начала любви. Это заставило его изменить обычную расстановку сил: благородством и утонченностью чувств оказались наделены не только Бельмонт и Констанца, но и паша Селим — властитель судьбы влюбленных.
Во всех пьесах, разрабатывавших подобный сюжет, «турецкого пашу» обычно рисовали деспотом, жестоким и грубым азиатом, преследующим своими домогательствами несчастных пленниц. Таким был паша и в либретто Бретцнера. Моцартовский же Селим страстно влюблен в Констанцу, но сдерживает свое чувство и ждет, пока пленница не ответит ему взаимностью. Даже разгневанный ее бегством, узнавший в Бельмонте сына своего заклятого врага, он находит в себе силу ответить благородным поступком на смелое признание европейцев: вместо того чтобы предать беглецов казни, Селим великодушно отпускает всех на волю.
Увеличивая таким образом удельный вес «благородных» персонажей, Моцарт отвоевывал не только большую свободу в построении спектакля, но и больший эмоциональный его диапазон, обусловивший остроту сценических контрастов: рядом с благородным, величавым Селимом грубый, озлобленный, тупой Осмин, например, выглядел особенно яркой, живописной фигурой.
Так же смело видоизменял Моцарт и очертания вокальных форм, утвердившихся в разных жанрах, внося в них новую сценическую трактовку. Но ария и ансамбль по-прежнему оставались опорой его драматургии. В арии он видел богатейшее средство музыкальной характеристики, в ансамбле — наилучшую возможность показать взаимодействие персонажей, подчеркнуть контрастность или общность целей, вскрыть психологические связи.
При этом Моцарт снова, как и в «Идоменее», стремился сочетать разнородные оперные приемы — он использовал скороговорку буфф в ариях начальника гаремной стражи Осмина и его дуэте с Блондхен и обратился к романсу в ночной серенаде Педрилло под окнами гарема; он ввел бытовую лирическую песню при появлении Осмина в первом действии и дал ее в сложном сочетании с виртуозными элементами, присущими арии «seria» в партиях Констанцы и Бельмонта.
Эта свобода в трактовке вокальных форм помогла Моцарту обрисовать своих героев с той реалистической полнотой, к которой он стремился. Наиболее благодарным материалом оказались для него арии так называемого «промежуточного» характера (semiseria, то есть полусерьезные,— так во времена Моцарта назывались арии, сочетавшие приемы виртуозного стиля с элементами характерности); здесь смелее всего проявились национальный дух и новаторство Моцарта.
Обе лирические арии Бельмонта — и открывающая оперу «Здесь встречусь я с тобой, Констанца», и следующая, в саду,— не несут в себе ничего патетического, ничего условно-возвышенного; это как бы реальная разговорная речь, взволнованная, прерывистая, — речь юноши, которого после долгой разлуки только глухие стены дворца отделяют от возлюбленной. Акцентировка мелодии и ее развитие гибко следуют за смыслом текста. Переход от патетических интонаций к обыденным-— жалобным или лирическим — происходит так же непосредственно и просто, как с обычной речи. Даже колоратура не носит характера пышного вокального украшения, а органически вписывается в строение мелодии, усугубляя выражение беспокойства и волнения. Все это резко отличалось от принятой в итальянском театре виртуозной вокальной манеры и раз навсегда установленных приемов воплощения любовного чувства.
Такой же непосредственностью отмечена и лирическая ария Констанцы, в одиночестве изливающей свое горе. В этих задушевных монологах Моцарт сумел и оркестр подчинить живому воспроизведению человеческих переживаний: «Бьющееся, любящее сердце уже обрисовано,— писал он отцу о второй арии Бельмонта,— обе скрипки в октаву. Чувствуется трепет, колебание, видно, как вздымается взволнованная грудь. Слышны лепет и вздохи — это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон».
Так в первой национальной опере Моцарта определилась та реформа оперного языка, которая впоследствии получила огромный исторический резонанс. Разрушив условные перегородки, отделявшие музыкальную речь героической оперы от обыденности интонаций бытовой, Моцарт приблизил ее к современному реалистическому мышлению. Результатами этой реформы питалось несколько поколений композиторов.

Обновляя язык оперы, Моцарт в то же время стремился расширить ее драматические возможности, сделать обособленные оперные формы активными участниками драматического действия и тем придать спектаклю сценическое единство.
В «Похищении», как и во всех зингшпилях, музыкальные номера чередовались с разговорными диалогами, но Моцарт пытался музыкой помочь артистам преодолеть обычную разобщенность номеров; в некоторых сценах он достиг великолепных результатов, например, в тревожной ночной сцене бегства, где песня Педрилло служит для девушек условным сигналом. Либреттист предполагал дать здесь ему, как комедийному персонажу, обычный бытовой номер типа уличной серенады. Но Моцарт ощутил драматургию сцены иначе и в музыке романса воплотил тревожное настроение влюбленных: темнота ночи, беспокойная настороженность, чувство напряженного ожидания — все это нашло отражение в хрупкой, словно повисающей в воздухе мелодии, так естественно возникающей из предыдущего диалога.
Сценичность мышления сказалась и в увертюре. Эта задорная, блестящая музыка своим стремительным темпом увлекала слушателя в пестрый мир приключений и экзотическую обстановку спектакля (Моцарт включил в оркестр такие инструменты, как треугольник, барабан, флейта пикколо, чтобы передать «турецкий» колорит).
В средней же части увертюры Моцарт ввел новшество: обобщая лирическую тему пьесы, он изложил в оркестре первую арию Бельмонта, предвосхитив этим появление своего героя на сцене.
Правда, ни в увертюре, ни в построении спектакля композитор еще не достиг органического слияния различных жанров. Типические арии «scria:-v и буфф, лирическая песня и романс соседствуют в нем. не смешиваясь друг с другом и подчас внося даже некоторый разнобой в обрисовку образа. Последняя рассудительная ария Бельмонта мало походит на две первые его характерные арии. Каждый монолог Констанцы тоже имеет особый жанровый отпечаток, а героическую ее арию Моцарт, по собственному признанию, «пожертвовал подвижному горлу Катарины Кавальери», снабдив традиционными воинственными колоратурами. Стремясь передать сложность и многогранность характера, Моцарт, видимо, еще впадал в противоречие с самим собой; но в обрисовке комедийных фигур—Осмина, Педрилло, Блондхен — он уже нашел необходимое ему музыкально-драматическое единство. В дальнейшем ему предстояло освободить комедийных героев от условного гротеска, усложнить и облагородить их партии. Ария буфф была для этого благодарнейшим материалом и заключала в себе много еще не раскрытых возможностей.
Несмотря на лирические склонности Моцарта, он теперь ясно давал себе отчет в том, какой театральный жанр явится опорой для его реформы: он пришел к ней, исходя не из условной патетики «высокой трагедии», а от реалистических традиций, утвердившихся в национальном комедийном жанре.
Репетиции своей новой оперы Моцарт проводил сам — по обычаю того времени, композитор, наравне с поэтом и балетмейстером, участвовал в процессе постановки. Моцарт вел все — и индивидуальные репетиции, и ансамблевые, и оркестровые, и сценические, увлекая артистов своими объяснениями. «Так он стоял на сцене, этот маленький человек в своем кармазиновом камзоле и красной шляпе, украшенной золотым шнуром, и показывал темп музыкантам оркестра; его одушевленные суждения западали в душу актерам»,— вспоминал потом один из участников.

16 июля 1782 года премьера «Похищение из сераля» прошла с огромным успехом. Спектакль непосредственно примыкал к традиции тех венских зингшпилей, которые впервые качали пробивать дорогу отечественной опере, и в то же время резко отличался от них свободой мысли, масштабами, а главное, несравненно большей психологической значительностью; она подымала моцартовское творение высоко над всеми современными бытовыми операми. Это было ясно зрителям, встретившим оперу восторженными приветствиями, и еще больше артистам, помогавшим рождению новой жизни на знакомых подмостках; не понравилась опера только императору: ему она показалась чересчур сложной и «ученой». «Слишком хорошо для наших ушей, и ужасно много нот, мой милый Моцарт»,— кисло сказал он композитору, приветствуя его в театре.— «Ровно столько, сколько нужно, ваше величество»,— твердо ответил

ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Опера в трех актах

Либретто Г. Стефани

Действующие лица:

Янычары, наложницы, рабы.

Место действия: Турция.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ

За пять лет до начала работы над «Похищением из сераля» Моцарт мечтал о национальном австрийском музыкальном театре, который смог бы противостоять засилью итальянской оперы в Вене.

Эту мечту он осуществил. «Похищение из сераля» - первая национальная опера не только по замыслу своему, но и по языку. Об этом произведении, написанном в традициях зингшпиля, Гете сказал, что оно затмит собой все остальное в этом жанре. Действительно, исследователи усматривают его влияние в бетховенском «Фиделио» , в «Волшебном стрелке» и «Обероне» Вебера , в операх Вагнера и других немецких и австрийских композиторов XIX века. Ныне «Похищение из сераля» остается в мировом репертуаре старейшей оперой на немецком языке.

Либретто оперы, принадлежащее венскому оперному инспектору Готлибу Стефани (1741-1800), основывалось на комедии лейпцигского купца и литератора Кристофа Бретцнера (1781). Ее сюжет пользовался успехом; до 1790 года в Вене, кроме Моцарта , на этот сюжет написали зингшпили еще три композитора (Андре, Диттерсдорф, Кнехт). Для Моцарта же он послужил лишь отправным пунктом. По указаниям композитора в пьесу были внесены многочисленные изменения, настолько значительные, что Бретцнер дважды протестовал в газетах против ее якобы искажения.

Решительно изменился образ Селима; небольшая по объему, его роль приобрела важный идейный смысл. У Бретцнера Селим узнает в Бельмонте своего пропавшего сына и отпускает пленников на свободу. У Моцарта магометанин, «дикарь», дитя природы дает христианам урок высокой морали: он отпускает на волю сына своего кровного врага, говоря о радости платить благодеянием за причиненное зло. Такой поступок был совершенно в духе просветительской философии и идеалов Руссо.

Традиционно условные образы остальных героев Моцарт наделил живыми человеческими индивидуальностями, выступившими особенно рельефно в многочисленных контрастных противопоставлениях. Известную роль здесь сыграли автобиографические обстоятельства. Работа над оперой совпала с женитьбой композитора на Констанце Вебер. В течение двух лет он боролся с недоброжелательством родителей невесты и противодействием своего отца. Препятствия были преодолены одним ударом: Моцарт похитил Констанцу из отчего дома. Не только эта ситуация, но и разлитое в музыке поэтическое чувство нежной влюбленности, и самые образы главных действующих лиц вносят в оперу автобиографические штрихи: в преданном Бельмонте Моцарт запечатлел собственное чувство, а в обеих героинях, в лирическом и комедийном плане, воссоздал черты характера своей невесты.

Первое представление оперы под названием «Бельмонт и Констанца» состоялось 12 июля 1782 года под управлением автора на сцене венского Национального театра. Ее триумфальный успех отметил рождение австро-немецкой оперы. По настоянию Глюка спектакль был вскоре повторен, а в следующем году опера была поставлена на родине Глюка , в Праге, где вызвала всеобщий энтузиазм. Мелодии Моцарта распевались в Чехии с новыми словами как народные песни.

МУЗЫКА

В соответствии с традициями зингшпиля, «Похищение из сераля» включает, наряду с музыкальными номерами, развернутые разговорные сцены. Сохранив задушевность и простоту высказывания, характерные для песенных форм этого жанра, Моцарт широко раздвинул его рамки. Его герои произносят обширные патетические монологи, считавшиеся уместными лишь в героических операх. Диалоги вырастают в большие, полные движения и эмоциональных контрастов сцены, объединяемые музыкой. Наряду с мелодикой австрийской и немецкой народной песни звучит буффонная скороговорка, виртуозные рулады сочетаются с выразительным, интонационно правдивым речитативом.

Большая увертюра - единственный развернутый симфонический эпизод оперы - своей стремительностью, блеском, остроумием предвосхищает атмосферу действия. В оркестре использованы такие «экзотические» по тому времени инструменты, как треугольник, барабан, флейта-пикколо, литавры. Они используются для воспроизведения «янычарского» (то есть турецкого) колорита в музыке. В среднем разделе меланхолически звучит мелодия первой арии Бельмонта, к которой прямо подводит заключение увертюры.

В первом акте музыкальные характеристики действующих лиц даны в остро контрастных сопоставлениях. Лирическая ария Бельмонта «Здесь встречусь я с тобой, Констанца», выдержанная в движении менуэта, мелодической свободой, живостью речевых интонаций напоминает взволнованную речь. Ей контрастирует многоплановая характеристика Осмина в следующей сцене: сентиментальная песенка «Кто нашел себе голубку», исполняемая басом, вносит мягкий комический штрих; спор Бельмонта и Осмина решен в плане типично комедийного дуэта-перебранки; после ухода Бельмонта ярость Осмина выливается в арии, остроумно пародирующей традиционные «арии мести», с упорными повторениями одних и тех же звуков, злобными выкриками и руладами. Следующий за разговорной сценой (Бельмонт и Педрилло) музыкальный эпизод также содержит рельефный контраст. Ария Бельмонта «Констанца», напоминающая прерывистую взволнованную речь, сменяется маршеобразным хором янычар. Затем музыка возвращается в лирическую сферу; ария Констанцы «Я любила, знала счастье» соединяет в себе гибкий мелодизированный речитатив и виртуозные пассажи, песенную задушевность и патетику. Заключает первый акт большой комедийный терцет; воинственная фанфарная тема Осмина пародируется Бельмонтом и Педрилло, в оркестре господствует легкое, стремительное движение.

Второй акт начинается комедийной сценой: лукавая, грациозная речь Блондхен (ария «Лишь нежностью и лаской») в дуэте с Осмином становится дерзкой и язвительной. Шутливо иронический характер этой сцены подчеркивает драматизм следующей; большой лирический монолог Констанцы «Ах! Для меня нет счастья больше», искренний и поэтичный, переходит (после объяснения с Селимом) в героическую бравурную арию, которая своим условным пафосом несколько противоречит образу Констанцы (по собственному признанию, композитор пожертвовал здесь выразительностью в пользу «подвижного горла» Катерины Кавальери, первой исполнительницы роли Констанцы). Радостно простодушная ария Блондхен «Как прекрасна жизнь моя» и оживленная мужественная ария Педрилло «Готов к борьбе я» дорисовывают комическую пару любовников. Один из самых ярких и сценичных номеров оперы - остроумный дуэт Педрилло и Осмина с забавными перекличками голосов и упрямыми повторениями плясовой мелодии на слова «Виват, Бахус!». Завершается второй акт нежно взволнованной арией Бельмонта и радостным квартетом, в котором полифонически объединяются мелодии лирических и комедийных героев.

В начале третьего акта обращают на себя внимание поэтичная романтически таинственная серенада Педрилло «Молилась девушка в плену», обрываемая настороженными паузами, бравурная ария злорадствующего Осмина «О, как радоваться буду». Ей противостоит полный благородства и мужественной печали дуэт Бельмонта и Констанцы. Оперу завершает большой квинтет, прославляющий устами Селима верность и великодушие, его поддерживает хор янычар.