Писарев о романе евгений онегин краткое содержание. Критика В
«Бедная Лиза» (1792) Николая Михайловича Карамзина гораздо сложнее и гораздо интереснее, чем это могло показаться при первом знакомстве с нею. И если тогда мы, как и положено, следили прежде всего за судьбами героев, то теперь сосредоточимся на фигуре рассказчика и на том, как строится сюжет повести.
И для этого сделаем небольшое усилие, попробуем вообразить себя читателями конца XVIII века, которым в руки попал свежий выпуск «Московского журнала» за 1792 год с очередной повестью очень молодого, но плодовитого писателя и издателя Николая Карамзина. Мы, читатели конца XVIII века, привыкли к тому, что «правильные» писатели сразу вводят нас «в курс дела», объясняют что к чему, дают предварительные оценки персонажам: один - хороший, другой не очень, а третий и вовсе плох.
И вот мы открываем «Бедную Лизу»:
«Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели - куда глаза глядят - по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты.
Ho всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си...нова монастыря...»
Странно. Вместо того чтобы начать с героев, автор начинает с самого себя, с рассказа о своих переживаниях. Вместо того чтобы сразу привести в действие маховик сюжета, он подробно описывает окрестный пейзаж близ Симонова монастыря... И только вчитавшись в эти описания, мы - люди конца XVIII века - начинаем понимать, в чем тут дело.
Ведь пейзаж только кажется таким простым, однотипным. На самом деле «картинка» раздваивается, расслаивается, как фотоизображение - на «позитив» и «негатив». На «позитиве» запечатлена неподвижная, неизменная, естественная жизнь природы. Она не меняется век от века, тем более год от года. И потому она дарит чувствительному автору ощущение непреходящего покоя. Так было принято изображать природу (или, как тогда говорили, «таинство натуры») в нежном жанре идиллии, посвященном рассказу о мирной жизни пастухов и пастушек вдали от шумных городов:
«...На другой стороне видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тенью дерев, поют простые унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные».
На «негативе» показана подвижная, изменчивая, грозная жизнь истории. Следы быстротекущего времени заметны повсюду - и они напоминают тому же чувствительному автору, что и жизнь природы не так спокойна, не так неизменна, как подчас кажется. За счастливой весной приходит печальная осень; за юностью - старость, за старостью - смерть...
«...Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. ...Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных... Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества - печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях...»
Недаром рассказчик встречает нас на границе между Москвой и сельским пригородом. Он словно хочет напомнить читателю: в человеке, в человеческой личности есть и естественное, и неестественное начала, в нем совмещено и доброе, и злое. А главное - современный человек, в отличие от людей прежних, более счастливых эпох, не может укрыться на лоне природы от бушующей истории, не может раз навсегда удалиться от города в деревню. Город все равно рядом, и пороки, которые царят в нем, могут рано или поздно «перетечь» в мирную деревенскую жизнь. Зато и для города встреча с сельской жизнью не пройдет до конца бесследно, он не сможет раз навсегда отгородиться крепостными стенами от влияния простых и естественных нравов. Другими словами, в нынешнем мире нет ничего незыблемого, все границы легко смещаются; в этом заключено и зло, и благо. И благо - и зло.
Для людей эпохи глобализма такая мысль более чем понятна и привычна. Ho мы с вами пробуем встать на точку зрения людей рубежа XVIII-XIX веков. И потому изумлены философской дерзостью Карамзина. Однако ему этого кажется мало: он хочет поразить наше читательское воображение и своей неслыханной литературной дерзостью. И немедленно приступает к осуществлению задуманного.
Мать Лизы, добрая и простосердечная крестьянка, безраздельно принадлежит сельскому миру - миру патриархальных чувств и представлений о жизни. Она не ищет богатства, ибо убеждена: «лучше кормиться трудами своими и ничего не брать даром». Так в повесть подспудно вводится тема, которая для русской литературы того времени также была совершенно новой: тема денег. Причем деньги интересуют рассказчика не как таковые, они для него - символ неестественных отношений, основанных не на велении сердца, не на доверии людей друг к другу, а на выгоде и невыгоде, на расчете и подчас обмане. Конечно же деньги царствуют не в деревне, а в городе: но в том и беда, что жилище бедной Лизы расположено слишком близко от опасной черты.
Отныне тема денег будет играть ключевую роль в построении сюжета повести. Порыв Эраста, предложившего Лизе за букетик ландышей вместо 5 копеек рубль, сам по себе искренен, идет от души. Ho денежная форма, в которую он облечен, изначально указывает на городскую «испорченность» неплохого в общем-то человека. Ему не приходит в голову, что естественные чувства несовместимы с денежными расчетами, с деньгами. И недаром рассказчик тут же замечает, став невольным свидетелем этой сцены, что мимоходящие начали останавливаться и криво усмехаться. Они испорчены куда больше, чем Эраст. Для них «денежный» жест может означать лишь одно: попытку купить любовь.
Вот почему Лиза наотрез отказывается от лишних денег и соглашается продать цветы лишь за истинную цену - 5 копеек. А когда она вновь приходит в город в тайной надежде встретить полюбившегося ей незнакомца, то отвечает прохожим, что ее цветы - непродажные и предпочитает бросить их в реку, нежели отдать за деньги. И мы с вами, как истинные ценители изящной словесности конца XVIII века, понимаем, что и цветы, в свою очередь, тоже превратились в символ. В символ чистоты, непорочности, той трепетной любви, в которую верит и на которую надеется Лиза. Ho, в отличие от старинных писателей, которых читает Эраст (и на которых воспитаны были первые читатели «Бедной Лизы»), карамзинский рассказчик смотрит на жизнь с грустью. Он желал бы, чтобы возвышенная, чистая любовь способна была преодолеть сословную пропасть, но сомневается, возможно ли это.
И опять попробуем встать на точку зрения первых читателей Карамзина. Они привыкли к тому, что через пространство сюжета для каждого героя проложена своя колея. Положительный герой движется в одном направлении, отрицательный - в другом, и их колеи, как параллельные прямые, не пересекаются. И вот вниманию читателей предлагается повесть, главные герои которой не просто лишены однозначных характеристик, но и способны переходить со своей «колеи» на чужую и обратно. Лиза, сама того не замечая, многое перенимает у Эраста. Эраст - у Лизы.
Он, позабыв обо всем на свете, жаждет лишь одного: чистой, непорочной любви. Теперь он чуть ближе к своему изначальному, «природному» состоянию, к своей душе. Лиза, напротив, отныне готова скорее забыть «душу свою, нежели милого... друга!». Конечно, и Эраст, и Лиза остаются верны себе, своим взглядам, своим привычкам. Он по-прежнему все пытается переводить на деньги, в том числе и собственные добрые чувства. Покупая Лизину работу, он «хотел всегда платить в десять раз дороже назначаемой... цены». Она по-прежнему искренна, чувствительна, трогательна. (Кстати, само слово «трогательный» было в своем нынешнем значении введено в русский язык именно Карамзиным.) Ho после того как Лиза отвечает на страстный порыв Эраста и отдается ему, - тоже, кстати, сцена по тем временам неслыханная, при всей скромной стыдливости карамзинских описаний! - происходит перелом и в судьбах героев, и в их чувствах. Непересекающиеся прямые вдруг пересеклись и после пересечения разошлись в разные стороны:
«...Наконец пять дней сряду она не видала его и была в величайшем беспокойстве; в шестой пришел он с печальным лицом...»
Время, которое в «природном» мире не может главенствовать, властно вторгается в Лизину жизнь. Она в прямом смысле слова начинает считать дни. Причем заметьте: первая встреча героев произошла в городе, на «территории» Эраста, куда Лиза принесла цветы - символ естественной, природной чувствительности. А о предстоящей разлуке она узнает в деревне, на своей «территории», куда «пригожий московский барин» Эраст приносит деньги, символ неистинных, противоречащих законам «натуры» отношений между людьми: «Он принудил ее взять у него несколько денег», чтобы Лиза никому не продавала цветы, пока Эраст будет на войне.
С денег все началось, деньгами все и заканчивается. Лиза по прошествии некоторого времени отправляется в Москву. He для того, чтобы продавать, а для того, чтобы сделать покупки. (Карамзину важна эта деталь.) Она встречает Эраста, который, оказывается, вместо того чтобы совершать военные подвиги в армии, проиграл имение. И вынужден жениться на богатой вдове. То есть он играл на деньги, ради денег, а в итоге - проиграл любовь, изменил «натуре». И самое ужасное, что, расставаясь - навсегда расставаясь! - с возлюбленной Лизой, он опять предлагает ей деньги, словно пытаясь откупиться от своей несостоявшейся любви: «Вот 100 рублей - возьми их, - он положил ей деньги в карман. - Проводи эту девушку со двора».
Разумеется, сентиментальный рассказчик не хочет и не может оправдывать такой поступок героя. Ho куда важнее другое. Рассказчик описывает последние минуты Лизы, которая, прежде чем покончить с собой, прощается с тенью древних дубов, «свидетелей ее восторгов». И словно мимоходом, попутно замечает: последнее, что Лиза сделала в этой жизни, так это послала через дочь соседа Анюту 10 империалов матери. То есть она вольно или невольно повторила «прощальный жест» Эраста, сознательно или бессознательно подчинилась его противоестественной «городской» логике. Деньги как бы призваны искупить ее дочернюю вину, они становятся ценой вечной разлуки с матерью...
Таких сложных художественных и нравственных решений русская литература той эпохи еще не знала. Однако Карамзин не остановился и на этом. Развязав сюжет повести, непосредственно касающийся Лизы, он сосредоточился на анализе своих собственных чувств. И не стал скрывать от читателей, что разобраться в них не в состоянии! Его рассказчик может лишь страдать, размышляя о случившемся, он никого не осуждает: «Часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд».
А последняя фраза повести, которую мы читаем уже после того, как узнали о смерти самого Эраста, проведшего остаток дней своих в печали, звучит и вовсе невероятно смело: «Теперь, может быть, они уже помирились!» Рассказчик - не хуже, чем его читатель! - знает, что самоубийство считается самым страшным грехом, что самоубийц не отпевают в церкви и не хоронят в пределах церковной ограды, что в рай душам самоубийц нет пути, а в аду невозможно «встретиться и примириться». Ho шкала религиозных ценностей рассказчика не совпадает с церковной. Она совпадает со шкалой ценностей сентиментальной культуры, которая позволила Гёте оправдать юного Вертера, покончившего с собой.
Да, Лиза (подобно Вертеру) поступила неверно, как нехорошо поступил и Эраст. Ho главное для Карамзина в другом: в том, что и он, и она, пускай в разной мере, прислушивались к голосу собственного сердца, были чувствительными, приближались к «таинству натуры» (хотя потом и удалялись от него). А значит, вопрос об «аде» или «рае» для них не стоит. Их души соединятся на небе. Как? Где? Автор не знает. Да ему это и неинтересно знать. Главное, что он, как всякий человек, исповедующий культ сердца, не нуждается в нормативной морали. Он нуждается в другом - в утонченных переживаниях, в сочувствии, в сострадании.
Недаром повесть его названа не «Лиза и Эраст» (так назвал бы свое сочинение любой «правильный» писатель предшествующего поколения), а «Бедная Лиза». Вслушайтесь, вдумайтесь: в названии явственно звучит голос самого рассказчика, присутствует его сочувственная интонация.
И по-другому быть не могло. Ведь «Бедная Лиза» не только повествует о несчастной любви крестьянской девушки, но и подробно говорит о переживаниях самого автора, рассказывающего эту историю своим читателям.
Карамзин не случайно отнёс действие повести в окрестности Симонова монастыря. Он хорошо знал эту окраину Москвы. Сергиев пруд, по преданию вырытый ещё Сергием Радонежским, стал местом паломничества влюблённых пар, его переименовали в Лизин пруд.
Литературное направление
Карамзин – писатель-новатор. Он по праву считается основателем русского сентиментализма. Читатели приняли повесть восторженно, потому что общество давно жаждало чего-то подобного. Предшествовавшее сентиментализму классицистическое направление, в основе которого было рациональное, утомило читателей поучениями. Сентиментализм (от слова чувства ) отражал мир чувств, сердечную жизнь. Появилось множество подражаний «Бедной Лизе», своеобразная массовая литература, которая была востребована читателями.
Жанр
«Бедная Лиза» - первая русская психологическая повесть. Чувства героев раскрываются в динамике. Карамзин даже изобрёл новое слово – чувствительность. Чувства Лизы ясны и понятны: она живёт своей любовью к Эрасту. Чувства Эраста более сложны, он сам их не понимает. Сначала он хочет полюбить просто и естественно, как он читал в романах, потом обнаруживает физическое влечение, которое разрушает платоническую любовь.
Проблематика
Социальная: сословное неравенство влюблённых приводит не к счастливой развязке, как в старых романах, а к трагедии. Карамзин поднимает проблему ценности человека независимо от сословной принадлежности.
Моральная: ответственность человека за тех, кто ему доверяет, «нечаянное зло», которое может привести к трагедии.
Философская: самоуверенный разум попирает естественные чувства, о которых в начале 18 века говорили французские просветители.
Главные герои
Эраст - молодой дворянин. Его характер прописан разносторонне. Эраста нельзя назвать негодяем. Он просто слабохарактерный юноша, который не умеет противостоять жизненным обстоятельствам, бороться за своё счастье.
Лиза – крестьянская девушка. Её образ не прописан так подробно и противоречиво, остаётся в канонах классицизма. Автор сочувствует героине. Она трудолюбива, любящая дочь, целомудренна и простодушна. С одной стороны, Лиза не хочет огорчать мать отказом выйти замуж за богатого крестьянина, с другой - покоряется Эрасту, который просит не говорить матери об их отношениях. Лиза думает прежде всего не о себе, а о судьбе Эраста, которого ждёт бесчестье, если он не отправится на войну.
Мать Лизы – старушка, живущая любовью к дочери и памятью об умершем муже. Именно о ней, а не о Лизе, Карамзин сказал: «И крестьянки любить умеют».
Сюжет и композиция
Хотя внимание писателя сосредоточено на психологии героев, для сюжета важны и внешние события, которые приводят героиню к гибели. Сюжет повести незамысловат и трогателен: молодой дворянин Эраст влюблён в крестьянскую девушку Лизу. Их брак невозможен из-за сословного неравенства. Эраст ищет чистой братской дружбы, но сам не знает своего сердца. Когда отношения перерастают в интимные, Эраст охладевает к Лизе. В армии он проигрывает в карты состояние. Единственный способ поправить дела – жениться на богатой пожилой вдове. Лиза случайно встречает Эраста в городе и думает, что он полюбил другую. Она не может жить с этой мыслью и топится в том самом пруду, возле которого встречалась с любимым. Эраст осознаёт свою вину и страдает до конца своей жизни.
Основные события повести занимают около трёх месяцев. Композиционно они оформлены рамкой, связанной с образом рассказчика. В начале повести рассказчик сообщает, что описанные у озера события случились 30 лет назад. В конце повести рассказчик снова возвращается в настоящее и вспоминает на могиле Лизы о несчастной судьбе Эраста.
Стиль
В тексте Карамзин использует внутренние монологи, часто слышен голос повествователя. Пейзажные зарисовки гармонируют с настроением героев и созвучны событиям.
Карамзин был новатором в литературе. Он был одним из создателей современного языка прозы, приближенного к разговорной речи образованного дворянина. Так говорят не только Эраст и рассказчик, но и крестьянка Лиза и её мать. Сентиментализм не знал историзма. Жизнь крестьян очень условна, это какие-то свободные (не крепостные) изнеженные женщины, которые не могут обрабатывать землю и покупают розовую воду. Цель Карамзина была показать чувства, равные для всех сословий, которые не всегда может контролировать гордый разум.
Литературное направление сентиментализм пришло в Россию из Франции в конце 18 века, обращалось в основном к проблемам человеческой души.
В повести Карамзина «Бедная Лиза» рассказывается о любви молодого дворянина
Эраста и крестьянки Лизы. Лиза живёт вместе с матерью в окрестностях Москвы. Девушка продаёт цветы и здесь знакомится с Эрастом. Эраст – это человек-«с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным». Его любовь к Лизе оказалась не прочной. Эраст проигрывается в карты. Стремясь поправить дела, он собирается жениться на богатой вдове, поэтому оставляет Лизу. Потрясённая изменой Эраста, Лиза в отчаянье бросается в пруд и тонет. Этот трагический конец во многом предопределён сословным неравенством героев. Эраст – дворянин. Лиза – крестьянка. Их брак невозможен. Но умение любить и быть счастливой не всегда совпадают. В повести автор ценит не знатность и богатство, а душевные качества, способность к глубокому чувству.
Карамзин был великим гуманистом, человеком с тонкой душой. Он отрицал крепостное право, не признавая за людьми власти распоряжаться жизнью других людей. Хотя героиня повести не крепостная девушка, а свободная крестьянка, тем не менее, сословная стена между ней и её возлюбленным не преодолима. Даже любовь Лизы не смогла разрушить этого барьера.
Читая повесть, я полностью на стороне Лизы, переживаю восторг любви и скорблю по поводу гибели девушки. Обратившись к высокой теме неразделённой любви, Карамзин понимал и чувствовал, что драму человеческих чувств не возможно объяснить только социальными причинами. Образ Эраста в этом смысле очень интересен, характер его противоречив; обладает нежной поэтичной натурой, красив, за что Лиза и полюбила его. В то же время Эраст эгоистичен, слабоволен, способен на обман; с холодной жестокостью он выводит Лизу из своего дома, но, узнав о её смерти, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Автор подчёркивает, что никакое сословное превосходство не освобождает человека от ответственности за свои поступки.
«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели Эйдельман Натан Яковлевич
А. Л. ЗОРИН, А. С. НЕМЗЕР ПАРАДОКСЫ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ Н. М. Карамзин "Бедная Лиза"
А. Л. ЗОРИН, А. С. НЕМЗЕР
ПАРАДОКСЫ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ
Н. М. Карамзин "Бедная Лиза"
В 1897 году Владимир Соловьев назвал элегию Жуковского "Сельское кладбище", перевод из английского поэта Т. Грея, "началом истинно человеческой поэзии в России". "Родина русской поэзии" - озаглавил он собственное стихотворение о деревенском кладбище. Не без полемической резкости Соловьев противопоставил государственной лирике XVIII века поэзию "кроткого сердца", "чувствительной души", сострадания к малым мира сего и сладкой меланхолии над безвестной могилой.
Между тем литературная традиция, стоявшая за юным Жуковским, была уже достаточно прочной. Его элегия появилась в 1802 году в журнале "Вестник Европы", издатель которого Николай Михайлович Карамзин ровно за десять лет до того опубликовал повесть, которую можно было бы, в соловьевском смысле этих слов, назвать началом истинно человеческой прозы в России. Легко локализуется, если продолжать пользоваться определениями Соловьева, и "родина русской прозы". Это - берег маленького пруда близ Симонова монастыря в Москве.
Места, где провела и окончила свои дни бедная Лиза, были давно облюбованы Карамзиным. Уверив уже в первой фразе читателей повести в том, что "никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестности города сего", как он, рассказчик признавался, что "всего приятнее" для него "то место, на котором возвышаются мрачные готические башни Си<мо>нова монастыря". За этим литературным свидетельством стояла биографическая реальность. Много позже И. И. Дмитриев рассказывал Н. Д. Иванчину-Писареву, как они с Карамзиным в молодости проводили у стен Симонова целые дни и как он "взбирался <…> на крутой симоновский берег, держась за полу кафтана" своего друга. В июне 1788 года, за четыре года до написания "Бедной Лизы", еще один друг Карамзина, А. А. Петров, воображая в письме московские досуги своего корреспондента, предполагал, что тот "изредка ездит под Симонов монастырь и прочее обычное творит". Готовя после смерти Петрова его письма к печати, Карамзин вставил в эту фразу слова "с котомкой книг". По–видимому, он хотел, чтобы в сознании читателей осталась деталь их совместных с Петровым московских занятий, не нашедшая своего отражения в письме.
Носить с собой на прогулку книги было в те годы принято. В произведениях любимых писателей искали образцов точных эмоциональных реакций на те или иные впечатления жизни, сверяли по ним свой душевный настрой. В очерке "Прогулка", напечатанном в журнале "Детское чтение", одним из издателей которого был тот же Петров, Карамзин рассказывал, как он отправился за город с поэмой Томсона "Времена года" в кармане. И все же для такого "чувствительного" времяпрепровождения "котомка книг" представляет собой явное излишество. Редактируя задним числом письмо друга, Карамзин явно хотел подчеркнуть, что ездил под Симонов не только наслаждаться красотами природы, но и работать.
Очевидно, что летом 1788 года книги могли понадобиться Карамзину прежде всего для его переводческой работы в "Детском чтении". Однако, предполагая публикацию письма, он не мог не осознавать, что упоминание о Симоновом монастыре неизбежно вызовет у читателей ассоциацию с "Бедной Лизой". "Близ Симонова монастыря есть пруд, осененный деревьями и заросший, - писал Карамзин в 1817 году в "Записке о достопамятностях Москвы". - Двадцать пять лет пред сим сочинил я там "Бедную Лизу", сказку весьма незамысловатую, но столь счастливую для молодого автора, что тысячи любопытных ездили и ходили туда искать следов Лизиных".
Творческий импульс писателя образован как бы двумя разнородными источниками, под перекрестным воздействием которых формируется художественный мир "Бедной Лизы".
С одной стороны, литературная ориентация Карамзина явно определялась находившейся за его плечами "котомкой книг", в которой лежала классика сентиментальной прозы XVIII века: "Памела" и "Кларисса" Ричардсона, "Новая Элоиза" Руссо, "Страдания молодого Вертера" Гете. Именно соответствие описанных в повести событий и вызываемых ими переживаний высоким образцам служило критерием ее художественной значимости. Но, с другой стороны, узнаваемость литературной традиции дополнялась узнаваемостью места - читателям Карамзина было лестно выяснить, что драма, подобная тем, о которых повествовали великие, произошла и у нас и пруд, где погибла бедная Лиза, можно увидеть своими глазами, а деревья, под которыми она встречалась с Эрастом, - потрогать или украсить какой?либо приличествующей случаю сентенцией. Перед тем как написать "Бедную Лизу", молодой Карамзин совершил путешествие по Западной Европе, где неукоснительно посещал все памятные литературные места. Он превосходно чувствовал, какой эмоциональный заряд таит в себе эффект соприсутствия, и обогатил русскую публику не просто оригинальной сентиментальной повестью, но и местом для чувствительных паломничеств, не уступающим воспетым Руссо берегам озера Леман или трактиру в Кале, где герой "Сентиментального путешествия" Стерна встретился с монахом Лоренцо.
"Лизин пруд, сие место, очарованное Карамзиновым пером, давно сделалось мне очень коротко знакомым, - писал 18 августа 1799 года молодой художник Иван Иванов из Москвы в Петербург своему другу Александру Остенеку, впоследствии знаменитому писателю и ученому А. X. Востокову, - и ты этого не знаешь - О! Виноват я, сто раз виноват, зачем я не писал по первой почте после того, хотя б в трех словах, которыми бы ты был доволен: я видел пруд, но нет, мне хотелось все увидеть, что достойно любопытства, и вдруг потом ослепить тебя тем. В самый Петров день ходил я туда в первый раз, не забывши взять и твои выписки (шесть за семь лет перепечаток повести не удовлетворили всех желающих, и ее приходилось переписывать от руки. - Л. 3., А. Н.), которыми ты меня ссудил и которые теперь лежат у меня в чемодане в всякой целости. Представь себе, если бы ты читал прежде, одним словом, видеть то, о чем в книжках пишут, не приятно ли заняться ожиданием увидеть, похоже ли это место на то, как мне воображалось? <…> Я нашел хижину, которая по всему должна быть та самая, наконец, нашел и пруд, стоящий среди поля и окруженный деревьями и валом, на котором я, сев, продолжал читать, но О! Остенек, твоя тетрадь чуть не вырвалась у меня из рук и не скатилась в самый пруд к великой чести Карамзина, что копия его во всем сходствует с оригиналом".
Любопытно, что поначалу Иванов выразился насчет обнаруженной им хижины куда осторожней: "…не знаю, точно ли та", но потом он решил не обременять себя и друга сомнениями и, вычеркнув этот оборот, вписал более решительное: "…по всему должна быть та самая". Разумеется, только "та самая" хижина и "тот самый" пруд могли оправдать ни с чем не сравнимый душевный настрой, который испытывал автор письма: "Я точно, идучи, трепетал от радости в ожидании оного, чем ближе я подходил к Симонову монастырю, тем воображение представляло мне места, окружающие меня, страннее мне казалось, что я отделяюсь от обыкновенного мира и переселяюсь в книжный, приятный, фантазический мир, деревья, бугорки, кусты каким?то неизъяснимым образом напоминали мне о Лизе, подобно как музыка действует при чтении какого-либо повествования".
Впрочем, относительно хижины еще можно было допустить, что она не та. Посетивший эти места годом позже провинциальный литератор И. А. Второв тоже "искал хижины, в которой жила <…> бедная Лиза, и видел только некоторые признаки по буграм и ямам". Но относительно пруда сомнений не было никаких, и Второв уверенно пишет, что "видел тот пруд, или лучше озеро, осененное березами, в котором утопилась Лиза". Между тем пруд тоже, скорее всего, был не тот.
В окрестностях Симонова монастыря в то время существовали два пруда. На первом, так называемом Лисином пруде или Медвежьем озерке и был первоначально основан монастырь. Сохранившиеся там строения, и прежде всего храм Рождества Богородицы, назывались в карамзинскую эпоху Старосимоновым. Второй пруд, находившийся ближе к более позднему зданию монастыря за Кожуховской заставой, был, по преданию, выкопан Сергием Радонежским. Еще в 1874 году архимандрит Евстафий в книге о Симоновом монастыре предостерегал против распространенного, но ошибочного смешения этих двух водоемов.
Создается впечатление, что речь в повести идет именно о Лисином пруде. Прежде всего, само его название подсказывает возможность переосмысления. Слову "Лисин" естественно превратиться в "Лизин", и Карамзин как бы давал мотивировку такого рода реэтимологизации. В этом случае имя героини, как и весь художественный мир повести, оказывается продиктовано двумя источниками: европейской литературой (Элиза Стерна, новая Элоиза Руссо, Луиза из "Коварства и любви" Шиллера) и московской топонимикой. Кроме того, по словам Карамзина, пруд, где встречались Лиза и Эраст, "осеняли" "столетние дубы". Эти дубы еще можно разглядеть на картине, изображающей Лисин (Лизин) пруд в "Газете Гатцука" (1880, сент. № 36. С. 600). Между тем многочисленные паломники по карамзинским местам Москвы двинулись к Сергиевскому пруду и единодушно свидетельствуют, что оставляли свои надписи на березах, которыми он был обсажен и которые опять?таки хорошо видны на гравюре Н. И. Соколова, приложенной к изданию "Бедной Лизы" 1796 года. Наконец, стоит заметить, что Сергиевский пруд находился за заставой, у дороги, был открыт обзору и едва ли мог служить удобным местом для любовных свиданий. Впрочем, не исключено, что Карамзин и сам смешивал историю обоих водоемов, поскольку писал, что местом встреч Лизы и Эраста служил "глубокий, чистый пруд, еще в древние времена ископанный". (Лисин пруд был, как пишет архимандрит Евстафий, "живым урочищем", т. е. имел естественное происхождение.)
Таким образом, если наше предположение верно, отечественная публика много лет ходила поклоняться праху бедной Лизы не туда. И в свете истории раннего восприятия повести это любопытное обстоятельство приобретает почти символическое звучание. Но чтобы по–настоящему понять и проблематику "Бедной Лизы", и логику ее первых интерпретаторов, необходимо внимательно вглядеться и в саму повесть, и в эпоху, ее породившую.
Одним из самых выдающихся событий духовной жизни Европы второй половины XVIII века стало открытие в человеке чувствительности - способности наслаждаться созерцанием собственных эмоций. Выяснилось, что, сострадая ближнему, разделяя его горести, наконец, помогая ему, можно получить самые изысканные радости. Эта идея сулила целую революцию в этике. Из нее вытекало, что для душевно богатого человека совершать добродетельные поступки значит следовать не внешнему долгу, но собственной природе, что развитая чувствительность сама по себе способна отличить добро от зла, и потому в нормативной морали попросту нет необходимости.
Казалось, что стоит пробудить в душах чувствительность, и из человеческих да и социальных отношений исчезнет всякая несправедливость, ибо только тот, в ком этот божественный дар еще дремлет или уже задавлен обстоятельствами, может не понимать, в чем состоит его истинное счастье, и совершать дурные поступки. Соответственно, произведение искусства ценилось по тому, насколько оно могло растрогать, растопить, умилить сердце.
В начале 90–х годов, когда Карамзин создавал свою повесть, сентиментальные представления о человеке на Западе уже исчерпывали себя. Но в России они еще находились в самом зените, и писатель, великолепно ориентировавшийся в европейской культурной ситуации и в то же время работавший для русской публики, тонко чувствовал остроту и неоднозначность проблемы.
Понять карамзинский взгляд на чувствительность проще, если мы сравним "Бедную Лизу" с другими произведениями, в которых возникают положения, до известной степени аналогичные.
В романе П. Ю. Львова "Российская Памела", написанном в 1789 году, за три года до "Бедной Лизы", дворянин Виктор, женившись на дочери крестьянина-однодворца Марии, на время под воздействием злых и бессердечных друзей забывает о ней. Когда же в герое вновь пробуждается совесть, писатель комментирует это преображение следующим образом: "Он сделался кротким, рассудительным, благонравным, и чувствительность его паки взошла на высшую ступень". Идея книги сводится к тому, чтобы показать, что, по словам автора, "чувствительность полезна для человека".
Повесть того же Львова "Софья" была опубликована на два года позже "Бедной Лизы", но датирована в журнале "Приятное и полезное препровождение времени" тем же 1789 годом. Соблазненная героиня этой повести кончает, подобно Лизе, свою жизнь в пруду. Но, в отличие от Лизы, Софья становится жертвой сластолюбивого негодяя, князя Ветролета, которого она предпочитает благородному и чувствительному Менандру, и судьба, постигшая ее, преподносится автором как жестокое, но, в известном смысле, справедливое возмездие. Да и сам Ветролет, женившийся, как и Эраст, на богатой невесте, оказывается наказан отнюдь не муками раскаяния, но неверностью жены и тяжелыми болезнями, последствиями порочного образа жизни. Таким образом, виновата в дурных поступках, ошибках и несчастьях героев всегда оказывается не чувствительность, но ее утрата.
В 1809 году Жуковский не допустил и мысли, что чувствительность могла привести героиню его повести "Марьина роща" к измене жениху: "Никогда сердце ее не могло бы поколебаться. Но, увы, ослепленный рассудок ослепил и нежное сердце Марии".
Совершенно иначе обстоит дело в "Бедной Лизе". Уже очень давно замечено, что Эраст совсем не коварный соблазнитель. Он, по существу, становится жертвой своих чувств. Именно встреча с Лизой пробуждает в нем дремавшую прежде чувствительность. "Он вел рассеянную жизнь, думал только о своем удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил, скучал и жаловался на судьбу свою. Красота Лизы при первой встрече сделала впечатление в его сердце… Ему казалось, что он нашел в Лизе то, чего сердце его давно искало. "Натура призывает меня в свои объятия к чистым своим радостям", - думал он".
Отметим, что подобное воздействие женской красоты на мужскую душу - постоянный мотив сентиментальной литературы. Уже цитированный нами Львов, восхищаясь своей "российской Памелой", восклицал: "Когда же все сии внутренние сокровища соединились с наружной красотой, то не есть ли она совершенный гений, открывающий чувствительность нежных сердец человеческих". Однако у Карамзина именно это долгожданное возрождение чувствительности в "добром от природы, но слабом и ветреном сердце" Эраста и приводит к роковым последствиям.
Было бы неверно заключить, что автор хочет противопоставить ложную чувствительность Эраста Лизиной истинной и естественной. Его героиня тоже оказывается отчасти виновна в трагической развязке. После первой встречи с Эрастом она, несмотря на предостережения матери, ищет нового свидания с ним, ее пылкость и горячность во многом предопределяют исход их отношений. Но еще много существенней другое обстоятельство.
После объяснения с Эрастом, слушая слова матери: "Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали", Лиза думала: "Ах! Я скорее забуду душу свою, нежели милого моего друга". И она действительно "забывает душу свою" - кончает с собой.
Обратим внимание на одну деталь. Эраст, и это самый дурной его поступок, пытается откупиться от Лизы и дает ей сто рублей. Но, по существу, то же делает Лиза по отношению к своей матери, посылая ей вместе с вестью о своей гибели деньги Эраста. Естественно, эти десять империалов так же не нужны матери Лизы, как и самой героине: "Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела - глаза навек закрылись".
И все же Карамзин не осуждает чувствительность, хотя и сознает, к каким катастрофическим последствиям она может привести. Его позиция начисто лишена прямолинейного морализаторства. Она, прежде всего, - много сложней.
Важнейшая особенность поэтики "Бедной Лизы" заключается в том, что повествование в ней ведется от лица рассказчика, душевно вовлеченного в отношения героев. События поданы здесь не объективированно, но через эмоциональную реакцию повествователя. Это подчеркнуто, как отметил Ю. М. Лотман, уже заглавием повести: "Оно построено на соединении собственного имени героини с эпитетом, характеризующим отношение к ней повествователя. Таким образом, в заглавие оказывается введен не только мир объекта повествования, но и мир повествователя, между которыми установлено отношение сочувствия". Для рассказчика речь идет не о стороннем событии, требующем нравоучительных выводов, но о судьбах людей, один из которых был ему знаком, а могила другой становится излюбленным местом его прогулок и сентиментальных медитаций.
Сам повествователь, безусловно, принадлежит к числу людей чувствительных, и потому он, не колеблясь, оправдывает Лизу и сострадает Эрасту. "Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом", - пишет он о Лизе и даже берет на себя смелость решать вопрос о спасении душ героев. "Когда мы там, в новой жизни, увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза". "Теперь, может быть, они (Лиза и Эраст. - Л. 3., Л. Н.) уже примирились". Такие суждения выглядят весьма неортодоксально. Напомним, что по церковным канонам самоубийство считалось тягчайшим грехом.
Повествователь постоянно стремится переложить ответственность с героев на провидение. "В сей час надлежало погибнуть непорочности", - говорит он о "падении" Лизы, а отказываясь судить Эраста, горестно вздыхает: "Я забываю человека в Эрасте - готов проклинать его - но язык мой не движется - смотрю на небо, и слеза катится по лицу моему. Ах! Для чего пишу не роман, а печальную быль".
Если в несчастиях, постигших Лизу и Эраста, провидение виновато больше, чем они сами, то осуждать их бессмысленно. О них можно только сожалеть. Судьбы героев оказываются важны не наставлениями, которые можно извлечь, но тем, что они приносят рассказчику и читателям утонченную радость сострадания: "Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби".
Прелесть Лизы состоит в ее чувствительности. То же качество, приводящее Эраста к искреннему раскаянию, помогает примириться и с ним. И в то же время именно чувствительность приводит героев к заблуждениям и гибели. В повести оказываются заложены противоречащие друг другу идейные тенденции. Ее фабульная основа - события, о которых идет речь, - подводит к мысли о том. что главная ценность сентиментального мировосприятия несовместима с добродетелью и гибельна для человека. Однако сюжетная обработка фабулы, организация и стилистика повествования, само мышление рассказчика подсказывает совершенно другое истолкование. Такое построение выражает определенную позицию автора.
Прежде всего, существенно, что сами события как таковые ничего о себе не говорят. Для того чтобы правильно оценить происходящее, знать их недостаточно. Истина, в данном случае речь идет о моральной истине, оказывается зависима от субъекта познания и оценки. Искания целого столетия в области гносеологии не обошли Карамзина.
В литературе о "Бедной Лизе" нередко можно столкнуться с указанием на условность характера героини и большую психологическую разработанность - героя. Думается все же, что главным художественным достижением Карамзина стала фигура повествователя. Писателю удалось изнутри высветить и привлекательность и ограниченность чувствительного мышления. Нравственные проблемы, затронутые в повести, - ответственность человека, невольно, по заблуждению погубившего чужую жизнь, искупление вины раскаянием, оценка готовности в порыве чувства "забыть душу свою" - оказались слишком сложны. Сложны, пожалуй, не только для повествователя, но и для самого автора на том периоде его духовной эволюции. Карамзин тактично уходит от разрешения поставленных им вопросов, лишь намекая - резким столкновением между сутью рассказываемого и манерой рассказа - на возможность иных подходов.
Русская читающая публика сняла лишь верхний слой содержания повести. "Бедная Лиза" трогала, воздействовала на чувствительность, и этого было достаточно. "Я посетил прах твой, нежная Лиза", - писал в очерке "К праху бедной Лизы" известный в свое время литератор и фанатический карамзинист П. И. Шаликов. "Кому, имеющему чувствительное сердце, - делал он примечание к этим словам, - неизвестна бедная Лиза". Существенно, что "Бедная Лиза" воспринимается как рассказ о подлинных событиях. В уже цитированном письме Иванова сообщается, что находятся люди, которые ругают Карамзина, говоря, "что он наврал, что Лиза утонула, никогда не существовавшая на свете". Для хулителей писателя, как и для его поклонников, художественные достоинства повести были впрямую связаны с истинностью описанного в ней.
Такой, не различавший быль и вымысел, подход вел к перестановке многих акцентов. Прежде всего, стиралась тонкая грань между автором и рассказчиком, соответственно суждения и оценки последнего воспринимались как единственно возможные. Шаликов, например, пошел даже дальше карамзинского рассказчика, утверждая, что героиня повести пребывает на небесах "в венце невинности, в славе непорочных". Не лишенные известной двусмысленности, эпитеты эти свидетельствуют о том, что в его восприятии проблематика карамзинской повести, по существу, выветрилась. Все дело сводится к прославлению: прежде всего чувствительности, затем Лизы, чья судьба вызывает такие эмоции, а главное, писателя, сделавшего эту судьбу достоянием публики:
"Может быть, прежде, когда бедная Лиза неизвестна была свету, на сию самую картину, на сии самые предметы смотрел бы я равнодушно и не ощущал бы того, что теперь ощущаю. Одно нежное, чувствительное сердце делает тысячу других таковыми, тысячу, которым нужно было только возбуждение, а без того остались бы они в вечном мраке. Сколько теперь, как и я, приходят сюда питать чувствительность свою и пролить слезу сострадания на прахе, который бы истлевал никем не знаем. Какая услуга нежности!" Неудивительно, что Лизина история оказывается для Шаликова не трагичной, но приятной: "Мне казалось, что каждый листик, каждая травка, каждый цветочек дышали чувствительностью и знали о судьбе бедной Лизы. <…> Никогда меланхолия не была для меня приятнее. <…> Я первый раз в жизни моей наслаждался таким удовольствием". Завершает Шаликов свой очерк стихотворением, начертанным им на березе близ пруда:
"Прекрасная душой и телом в сих струях
Скончала жизнь свою в цветущих юных днях!
Но - Лиза! Кто бы знал, что бедственной судьбою
Ты здесь погребена…
Кто б горестной слезою
Кропил твой прах…
Увы, он так бы истлевал,
Что в мире бы никто, никто о нем не знал!
Се… нежный К<арамзи>н, чувствительный, любезный
Об участи твоей нам возвестил плачевной!"
Реакция Шаликова была в высшей степени типичной, и именно ее широко растиражировала сентиментальная литература. В десятках повестей подражателей Карамзина был подхвачен и распространен открытый им прием - ведение повествования от лица рассказчика, не принимавшего участия в описываемом происшествии, но узнавшего о нем от кого?либо из героев или очевидцев. Но прием этот практически никогда не несет той функциональной нагрузки, которая возложена на него в "Бедной Лизе", - между позицией рассказчика и очевидным смыслом излагаемых событий нет никакого несовпадения. Подобная композиция обретает совсем иное значение. Для повествователя какое?либо деятельное участие в описываемом происшествии уже исключено. Он может лишь посочувствовать героям, а его реакция становится образцом для читателя, показывает, какое впечатление должна произвести изложенная история на чувствительное сердце.
"Я поспешил видеть памятник чувствительности. Увидев его, почтил горячей слезою и сердечным вздохом прах Лизы, срисовал картину, списал все надписи и в то же время, написав следующие стихи, оставил их на могиле:
К праху несчастной Лизы…
Любовник нежности у гроба собирает
И взор чувствительных любовью привлекает,
И я свою слезу на прах твой уронил
И вздохом истинным несчастную почтил".
На этот раз речь идет не о героине Карамзина. Так кончается повесть князя Долгорукова "Несчастная Лиза", само заглавие которой указывает на образец, вдохновлявший ее автора. Сладостные переживания карамзинского рассказчика у Лизиной могилы приобрели здесь характер какого?то почти гротескного самолюбования. Своего рода воплощением такого восприятия стало отдельное издание повести, предпринятое в 1796 году в Москве "Иждивением Любителя литературы". "Издавая памятник чувствительности и нежного вкуса московских читателей и читательниц, - писал Любитель литературы, предваряя издание, - надеюсь принести им больше удовольствия, нежели самому автору "Бедной Лизы". Внимание ко всему, привлекающему особливое внимание, любовь к изящному в сердцах, в картинах, в книгах… во всем - были единственным побуждением к сему изданию". К книге была приложена картина, нарисованная и гравированная Н. И. Соколовым и представлявшая, по словам "Московских ведомостей", "трогательные и прекрасные места из приключений бедной Лизы", а по примечанию в одном из переизданий - "изображение оной чувствительности". "Изображение чувствительности" заключалось в виде монастыря, пруда, густо обсаженного березами, и гуляющих, оставляющих на березах свои надписи. Здесь же на фронтисписе приведен и текст, поясняющий картинку: "В нескольких саженях от стен Си<мо>нова монастыря по кожуховской дороге есть старинный пруд, окруженный деревами. Пылкое воображение читателей видит утопающую в нем бедную Лизу, и на каждом почти из оных дерев любопытные посетители на разных языках изобразили чувство своего сострадания к несчастной красавице и уважения к сочинителю ее повести. Например: на одном дереве вырезано:
В струях сих бедная скончала Лиза дни;
Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни.
На другом нежная, может быть, рука начертала:
Любезному Карамзину
В изгибах сердца - сокровенных
Я соплету тебе венец.
Нежнейши чувствия души тобой плененных (много нельзя разобрать, стерлось)".
Кроме того, повесть была снабжена эпиграфом: "Non la connobe il mondo mentre l’ebbe", также взятым "с одного дерева из окружающих". Эту строчку ‘из 338–го сонета Петрарки на смерть Лауры вместе со следующей ("Я знал ее, и теперь мне осталось только ее оплакивать") "начертил ножом на березе" еще один литератор–карамзинист - Василий Львович Пушкин. Летом 1818 года он писал Вяземскому, что, гуляя близ Симонова, обнаружил на дереве еще сохранившийся след своих давних восторгов. Издатель не случайно избрал эпиграфом именно эту надпись, ибо в подобном контексте она передает как бы суть характерных для эпохи представлений о назначении литературы: писатель спасает от безвестности высокие образцы чувствительности. Перед нами своего рода сентиментальная переогласовка традиционных представлений о бардах, передающих потомкам дела героев. С характерной для иронической интонации отчетливостью проявились эти представления в рецензии, появившейся в 1811 году в журнале "Вестник Европы", на одну из постановок широко известной театральной переделки "Бедной Лизы" - пьесы В. М. Федорова "Лиза, или Следствие гордости и обольщения": "Одни только профаны не ходят посещать Лизиной могилы и не гуляют под Лизиным прудом, осененным кудрявыми березами и стихотворными надписями. Старые жители прежней под монастырской слободы не могут надивиться, отчего бывает такое сходбище подле их пруда. Они не читали "Бедной Лизы"! Они даже ничего не слышали о ее плачевной смерти и не знают, была ли на свете Лиза! Если б не сам Ераст рассказал сочинителю повести о бедной Лизе ее историю, то пришлось бы теперь усомниться в справедливости этой были и почесть ее за вымысел. Если б не были описаны грехопадение и смерть, отчаянная и геройская смерть бедной Лизы, то чувствительные души не роняли бы слез в ее озеро. <…> Многим ли известно, что недалеко от Лизина пруда - там, где прежде был Симонов монастырь и где осталась древняя каменная церковь, ныне приходская, покоится прах, как сказывают, одного из тех славных монахов, которые сопровождали Димитрия Донского на Куликово поле? Едва ли многие о том знают. И неудивительно! caret quia vate sacro, ибо дела его не преданы потомству. Лиза в этом счастливее Димитриева сподвижника. Лизу оплакивают, из Лизиной истории делают драму, Лизу превращают из бедной крестьянки в дочь дворянина, во внучку знатного барина, утонувшей Лизе возвращают жизнь, Лизу выдают замуж за любезного Ераста, и тень Лизы не завидует теперь знаменитости Ахилла, Агамемнона, Улисса и прочих героев "Илиады" и "Одиссеи", героев, сперва воспетых Гомером, а потом прославленных трагиками на греческой сцене".
Как бы подтверждая свои мысли, рецензент демонстрирует и собственную малую осведомленность в реликвиях Симонова монастыря, где находились могилы двух героев Куликовской битвы - Пересвета и Осляби. Однако литературный мемориал, созданный пером Карамзина, решительно перевесил в сознании читателей того времени исторические и религиозные памятники Симонова. Обратим внимание на одно немаловажное обстоятельство. Когда молодой Карамзин писал у симоновских стен свою повесть, монастырь не функционировал. Закрытый во время московской чумы 1771 года, он был в 1788 году официально передан кригскомиссариату для учреждения постоянного военного госпиталя. Но работы по переоборудованию монастырских зданий так и не начались, и Карамзин, уловив модное тогда в европейской литературе увлечение развалинами и руинами, воспользовался царившей в монастыре атмосферой запустения для создания необходимого эмоционального колорита. Описание заброшенных храмов и келий должно было предварить рассказ о разрушенной хижине Лизы и ее матери и их разрушенных судьбах. Однако в 1795 году монастырь вновь начал служить в своем прежнем качестве, и почитатели Карамзина должны были приходить оплакивать Лизу к стенам действующего церковного учреждения. К тому же пруд, который, видимо, против намерения автора повести стал местом паломничества, сам по себе был святым местом. Выкопанный, по преданию, Сергием Радонежским, он почитался обладающим чудотворной целительной силой. Как свидетельствовало в 1837 году "Живописное обозрение", "старики еще помнят, как приезжали и приходили сюда больные, которые, несмотря на погоду и время года, купались в пруду и надеялись исцеления". Таким образом, литературная и религиозная репутации пруда находились между собой в определенном противоречии, и надо сказать, что в этом странном соперничестве с православным святым перевес был явно на стороне Карамзина.
Любопытное свидетельство сохранилось в письме Мерзлякова к Андрею Тургеневу, опубликованном Ю. М. Лотманом. Мерзляков, посетивший во время гуляния 1 августа 1799 года Лизин пруд, случайно подслушал разговор мужика и мастерового, который и привел в своем письме:
"Мастеровой (лет в 20, в синем зипуне, одеваясь): В этом озере купаются от лихоманки. Сказывают, что вода эта помогает.
Мужик (лет в 40): Ой ли! брат, да мне привести мою жену, которая хворает уже полгода.
Мастеровой: Не знаю, женам?то поможет ли? Бабы?то все здесь тонут.
Мужик: Как?
Мастеровой: Лет за 18–ть здесь утонула прекрасная Лиза. От того?то все и тонут".
Мы опускаем дальнейший пересказ "мастеровым" содержания повести, на основании которого Ю. М. Лотман выявил механизмы перевода карамзинского текста на культурный язык простонародного сознания. Отметим лишь, что представления о целебной силе Сергиева пруда ("купаются от лихоманки") у него серьезно потеснены соответствующим образом осмысленными впечатлениями повести ("бабы?то все здесь тонут"). Кроме того, заслуживает внимания, что книжку Карамзина, в данном случае его сборник "Мои безделки", куда входила "Бедная Лиза", мастеровой, золотивший иконостас в монастыре, получил от монаха.
Еще показательней скандальный эпизод, свидетелем которого стал уже известный нам художник Иванов, увидевший на Лизином пруду, как "три или четыре купца", "перепившись пияны, раздели донага своих нимф и толкали в озеро поневоле купаться. Мы застали, как девушки оттуда выскакивали, - рассказывал Иванов, - и, стыдясь нас, обертывались в солопы свои. Одна из них, ходя вокруг озера, говорила, что она бедная Лиза. Примечания достойно, друг мой, что здесь в Москве всякий знает бедную Лизу от мала до велика и от почтенного старика до невеждествующей б… Громкие песни развеселившихся купцов привлекли несколько баб из слободы, где жила Лиза, и несколько служек из Симонова монастыря. Они, видимо, смотрели завистливыми глазами на их веселие и нашли способ перервать оное. Тотчас, подошедши к ним, стали им представлять, что не годится бесчинствовать в таком почтенном месте и что симоновский архимандрит может скоро их унять. Как вы смеете, говорили они, поганить в этом озере воду, когда здесь на берегу похоронена девушка!".
Надо сказать, что реакция служек Симонова монастыря на безобразие под стенами обители выглядит весьма нетривиальной. Святыней, осквернение которой они требуют прекратить, оказывается не чудотворный ПРУД, связанный с именем легендарного основателя их монастыря, но могила грешницы и самоубийцы. Интересную историко–культурную перспективу приоткрывает еще один персонаж из письма Иванова - пьяная "нимфа", называющая себя бедной Лизой.
Дело в том, что при всех наслоившихся на сюжет эмоционально–психологических обертонах карамзинская повесть оставалась все?таки повестью о "падении" и потому, в первую очередь именно благодаря этим самым обертонам, могла восприниматься как своего рода оправдание "падших", которые становятся жертвами совращения, социального неравенства и дисгармонии бытия. Длинный ряд возникающих в русской прозе XIX века жертвенных проституток, прямо или косвенно соотносящихся с чистейшей героиней Карамзина, - один из характерных парадоксов отечественной словесности. Уже в XX столетии Владислав Ходасевич в своих воспоминаниях об Андрее Белом писал, как, разговорившись с одной из представительниц древнейшей профессии и спросив об ее имени, они услышали в ответ: "Меня все зовут бедная Нина". Проекция на карамзинскую повесть в этом ответе едва ли была сознательной, но оттого она не становится менее очевидной.
Культурная энергия мифа о бедной Лизе оказалась столь значительной во многом как раз потому, что грех и святость оказались связаны в нем невидимыми и неразрывными нитями. Миф этот сумел с такой легкостью вытеснить и заместить церковное предание, ибо с самого начала обрел, по сути дела, квазирелигиозный характер. Поэтому массовые поездки под Симонов неминуемо должны были восприниматься как культовое поклонение.
С особой ясностью это просматривается, разумеется, в иронических отзывах. Так, Н. И. Греч вспоминал, что литератор–арзамасец и государственный деятель Д. Н. Блудов "веровал в бедную Лизу, как в Варвару–великомученицу", а пародийные "Заповеди карамзиниста" предписывают "шесть дней гулять и обходить без плана и без цели все окрестности московские, а день седьмый" направляться к Симонову монастырю. Впрочем, если мы вспомним шаликовский очерк и его слова о "венце невинности и славе непорочных", то увидим, что в этих насмешках почти нет преувеличения.
Бедная Лиза была, по сути дела, канонизирована сентиментальной культурой.
Очевидно, что этот процесс не мог не вызывать негативной реакции. Тот же Иванов свидетельствует, что на березах близ Симонова были и надписи, враждебные Карамзину. Особую славу приобрело двустишие: "Погибла в сих струях Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду довольно места". Его вписал неизвестный читатель начала XIX века на свой экземпляр повести, хранящийся ныне в Музее книги Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, о нем рассказывал Александр Иванович Тургенев И. А. Второву, его еще в 1861 году приводил на страницах своей "Летописи русского театра" Пимен Арапов. Двустишие это не просто грубая выходка, поскольку в нем довольно точно воспроизведена основная установка сентиментальной литературы на создание универсальных образцов чувствительного поведения, установка, собственно, и позволявшая ей брать на себя функции своего рода светской религии. Только анонимный автор эпиграммы допускал смысловой сдвиг, предлагая читателям повести следовать примеру не повествователя, проливающего над прахом "слезы нежной скорби", а примеру самой героини.
Как мы знаем из истории восприятия "Страданий молодого Вертера", подобные случаи были отнюдь не малочисленны.
"Бедная Лиза", невзирая на неоднозначность ее философско–этических концепций, была полностью ассимилирована чувствительным мышлением. И естественно, кризис этого мышления не мог не отразиться на репутации повести. По мере того как сентиментальная проза утрачивала популярность и обаяние новизны, "Бедная Лиза" переставала восприниматься как рассказ о подлинных событиях и тем более предмет для поклонения, а становилась в сознании большинства читателей довольно примитивной выдумкой и отражением вкусов и понятий давным–давно уже миновавшей эпохи.
Понятно, что критический пафос нарастал с годами.
В 1812 году поэт Константин Парпура писал в памфлете "Двенадцать потерянных рублей": "Как Вздошкин буду я по всей Москве бродить Вить мыслию одной - а мысль сия с похмелья Могилу Лизину, увы! могла найтить… Читатель, разумей, не в прозе, а в стихах Я Лизу бедную не утоплю в волнах. К чему ее топить, - я сам о ней жалею И приступить к жестокости такой не смею. <…> К чему с любезностью в Москве–реке топиться, Почтеннее стократ на суше удавиться".
В отличие от неизвестного эпиграмматиста, К. Парпура груб и не слишком остроумен. Как оказывается, он даже не помнит, где именно окончила свои дни бедная Лиза. Однако характер его отношения к повести Карамзина достаточно ясен - с его точки зрения она представляет собой вздор, не заслуживающий внимания.
В 1818 году журнал "Украинский вестник" без ведома автора опубликовал написанную Карамзиным для императрицы "Записку о достопамятностях московских", содержавшую уже приведенное нами воспоминание о работе над "Бедной Лизой" и ее успехе. В "Вестнике Европы" о "Записке" с исключительной резкостью написал издатель журнала М. Т. Каченовский. Притворившись, что не верит авторству Карамзина, он с тем большим гневом обрушился на неведомого литератора, явно сфабриковавшего нелепую рукопись: "Говоря о монастырях, сочинитель подделывается слишком уж грубо и неловко, рассказывает, что он проводил под Симоновым приятные вечера и смотрел на заходящее солнце с высокого берега Москвы–реки, этого мало, упоминает о бедной Лизе, о том, что он в молодости (joci juvenilis) сочинил ее, о том, что тысячи любопытных ездили и ходили искать следов Лизиных! И такие странные о себе самом отзывы, такое неуместное пустословие неизвестный сочинитель "Записки" дерзнул относить к первому нашему литератору и историографу. <…> Ни один автор, разумеется скромный, не припишет своих прогулок или своих сказочек к достопамятностям московским". Через два года Карамзин открыто признал авторство, включив "Записку" в собрание своих сочинений. Однако пассаж о "Бедной Лизе" он снял. Вероятно, это замечание, едва ли не единственное из множества высказанных Каченовским, показалось ему в какой?то мере убедительным.
Любопытно проследить, как меняется характер упоминаний о Карамзине при описании Симонова монастыря в путеводителях по Москве и специальных книгах и статьях. Для служащего в кремлевской экспедиции Василия Колосова, издавшего в 1806 году свои "Прогулки в окрестностях Симонова монастыря" (М.), нет еще никакого противоречия между чувствительным паломничеством к могиле бедной Лизы и поклонением религиозным и историческим святыням обители. "Чье сердце, напитанное чувствительностью, - пишет он, - не ощущало приятных биений при прогулке в майские вечера благорастворенные по усеянным ароматическими цветами лугам, окружающим знаменитые древностию стены и башни его. Рука родственника и ученика уважаемого от владык земных Учителя положила первый камень к основанию сей обители" (с. 8). В. Колосов делает к этому месту подробное примечание о племяннике Сергия Радонежского Федоре, основавшем монастырь, и о Пересвете и Ослябе и спокойно переходит к повествованию о "памятных следствиях страстей и обольщения": "Обезображенная тень прекрасной в непорочности Лизы представилась при свете лунном моим взорам; бедный, дрожащий Эраст стоял перед ней на коленях и тщетно силился умолить себе прощение. Бедная жертва заблуждения, обманутая им Лиза готова была простить его, но Правосудие небесное испускало свой меч на голову преступника" (с. 12).
Такая морализирующая трактовка карамзинской повести позволяла временно примирить между собой оба ассоциативных ряда, порождаемых этими местами. Однако подобный компромисс не мог быть ни длительным, ни устойчивым. Автор четырехтомника "Москва, или Исторический путеводитель по знаменитой столице государства Российского", выходившего в 1827-1831 годах, еще считает нужным рассказать о Лизином пруде, хотя делает это не без снисходительной иронии: "В пылкой юности почтенный автор фантазировал и произвел счастливую баснь, которую всегда с удовольствием можно читать и перечитывать (чего немногие творения заслуживают). Полюбопытствуйте рассмотреть имеющиеся здесь деревья и подивитесь: нет ни одного, на котором не было бы написано каких?нибудь стишков, или таинственных букв, или прозы, выражающей чувства. Можно, кажется, поручиться, что это писали влюбленные и, может быть, столь же несчастные, как Лиза". В том же ключе писали на эту тему в 1837 году в журнале "Живописное обозрение". Однако, когда за описание Симонова монастыря взялся боготворивший Карамзина и не способный ни на какую иронию по отношению к его произведениям Н. Д. Иванчин–Писарев, ему пришлось оправдывать своего кумира в написании "Бедной Лизы".
"Найдутся люди, - предсказывал Н. Д. Иванчин-Писарев, - которые скажут: Карамзин, посещавший Симонов, достойно ли изобразил в своей повести быт, столь назидательный для мирян, который отвергает все тленное, <…> все превратное для уединенной беседы с Богом <…>. Но эти люди забудут, что Карамзин был тогда еще мечтателем, каковыми все бывают в молодости, что философия XVIII века царствовала тогда над всеми умами и что довольно обратиться на одну нравственность и устрашить молодежь картинами того, что в суетном свете привыкли называть ее проказами".
Иванчин–Писарев явно преувеличил дидактическую направленность "Бедной Лизы", но даже при таком истолковании несоответствие ее содержания духовной атмосфере, которую должен излучать монастырь, было слишком очевидно. Конкретность топографических описаний и универсализм сюжетных схем сентиментальной литературы - два элемента, которые с таким искусством синтезировал Карамзин в своей повести, - начинали расходиться и противоречить друг другу. В дальнейшем авторы, пишущие о Симоновом, находят из этого противоречия не лишенный остроумия выход: они упоминают о Карамзине как об историографе, сообщают, что окрестности монастыря были излюбленным местом его прогулок, цитируют знаменитое описание Москвы с симоновского холма и как бы забывают о произведении, которое открывалось этим пейзажем.
Таким образом культурная история монастыря обогащается именем издателя "Истории государства Российского" и одновременно высокая серьезность предмета не омрачается рассказом о соблазнении и самоубийстве.
В 1848 году вышел в свет третий том книги знаменитого романиста М. Н. Загоскина "Москва и москвичи", включающий главу "Прогулка в Симонов монастырь". Поведав о необычайной популярности Симонова у московских жителей и приезжих, Загоскин назвал в числе его притягательных сторон "благолепное пение монастырских иноков" и "колоссальную панораму одного из самых живописных городов в мире". Карамзинские места уже явно утратили для публики свое обаяние.
Впрочем, в самом очерке М. Н. Загоскина дело обстоит несколько иначе. Среди отправляющихся к Симонову у него находятся Николай Степанович Соликамский, подлинный знаток и ценитель московских древностей, и княгиня Софья Николаевна Зорина, старомодная, глуповатая, прекраснодушная, но очень добрая женщина. "Княгиня Зорина, - пишет Загоскин, - была некогда самой усердной поклонницей одного русского молодого поэта. Этот сочинитель гладеньких стишков, чувствительных повестей и небольших журнальных статеек сделался впоследствии одним из тех великих писателей, которые составляют эпохи в словесности каждого народа; но княгиня не хотела и знать об этом; для нее он остался по–прежнему очаровательным поэтом, певцом любви и всех ее страданий, милым рассказчиком и любимым сыном российских Аонид. Ей и в голову не приходило прочесть его "Историю государства Российского", но зато она знала наизусть "Наталью, боярскую дочь" и "Остров Борнгольм"".
Естественно, Соликамский ведет собравшуюся компанию к могилам Пересвета и Осляби, а княгиня - на Лизин пруд. По дороге она вспоминает стихи, которые некогда написал в честь бедной Лизы "карандашом на березе" московский поэт князь Платочкин (явно имеется в виду Шаликов), и просит своих спутников прочитать сохранившиеся надписи. Увы, все они оказываются ругательными.
Из книги Эссе, статьи, рецензии автора Из книги Бремя личности [Сборник статей] автора Балабуха Андрей ДмитриевичПарадоксы Артура Кларка (Предисловие к книге А. Кларка «Одиссея длиною в жизнь») «Мне всегда хотелось узнать, что будет, если неотразимая сила натолкнется на несокрушимую преграду», - признавался один из героев романа Артура Кларка «Фонтаны Рая». Примерно таким же
Из книги Том 5. Публицистика. Письма автора Северянин ИгорьБлестки (Афоризмы, софизмы, парадоксы) 1Все можно оправдать, все простить. Нельзя оправдать лишь того, лишь того нельзя простить, кто не понимает, что все можно оправдать и все простить.2Я люблю ее от того, что ее трудно любить: она не дается любить.3Мое сердце подобно новому
Из книги Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений автора Глинка Глеб Александрович Из книги Умберто Эко: парадоксы интерпретации автора Усманова Альмира Рифовна Из книги История русской литературы XVIII века автора Лебедева О. Б.Поэтика и эстетика сентиментализма в повести «Бедная Лиза» Подлинная литературная слава пришла к Карамзину после публикации повести «Бедная Лиза» (Московский журнал. 1792 г.). Показателем принципиального новаторства Карамзина и того литературного потрясения, каким
Из книги История и повествование автора Зорин Андрей ЛеонидовичПрактическое занятие № 6. Эстетика и поэтика сентиментализма в повести Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» Литература: 1) Карамзин Н. М. Бедная Лиза // Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Л., 1984. Т. 1.2) Канунова Ф. З. Из истории русской повести. Томск, 1967. С. 44-60.3) Павлович С. Е. Пути развития
Из книги Ничего себе Россия! [сборник] автора Москвина Татьяна Владимировна Из книги О Лермонтове [Работы разных лет] автора Вацуро Вадим ЭразмовичБедная принцесса На экраны вышел фильм «Любовь-морковь» режиссера Александра Стриженова, с Кристиной Орбакайте и Гошей Куценко в главных ролях. Честно скажу: шла, как на каторгу, и только из-за Орбакайте, потому что давно убеждена в ее исключительном актерском таланте.
Из книги Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов автора Липовецкий Марк Наумович Из книги И время и место [Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата] автора Коллектив авторовАндрей Зорин СЛУШАЯ ПРИГОВА… (Записанное за четверть века) В первый раз я увидел и услышал Пригова зимой восемьдесят первого года. Стыдно признаться, что до до того дня я ничего о нем не знал, но буквально с первой секунды чтения почувствовал, что наконец столкнулся с
Из книги Уфимская литературная критика. Выпуск 4 автора Байков Эдуард Артурович Из книги Герои Пушкина автора Архангельский Александр НиколаевичАндрей Немзер «Четко организованное безрыбье» …Где нет оснований для жанровых претензий, так это в случае Савельева. «Бледный город» – и впрямь повесть. Точнее, ее устойчивая разновидность – «повесть из “Юности”». Корректный критик написал бы – «молодежная». Сам
Из книги Литература 8 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы автора Коллектив авторовЛИЗА МУРОМСКАЯ ЛИЗА МУРОМСКАЯ (Бетси, Акулина) - семнадцатилетняя дочь русского барина-англомана Григория Ивановича, промотавшегося и живущего в отдалении от столиц в имении Прилучино. Создав образ Татьяны Лариной, Пушкин ввел в русскую литературу тип уездной барышни.
Из книги автораЛИЗА ЛИЗА - героиня незавершенного романа, бедная, но родовитая дворянка, которая после смерти отца воспитывалась в чужой семье. Внезапно уезжает из Петербурга в деревню, к бабушке; из ее переписки с подругой Сашей читатель узнает истинную причину: бегство от любви.
Из книги автораБедная Лиза Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое
Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты.
Но всего приятнее для меня то место, некотором возвышаются мрачные, готические башни Си…нова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом. На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим.
Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою, и в темных переходах келий. Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных, – стону, от которого сердце мое содрогается и трепещет. Иногда вхожу в келий и представляю себе тех, которые в них жили, – печальные картины! Здесь вижу седого старца, преклонившего колена перед распятием и молящегося о скором разрешении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в жизни, все чувства его умерли, кроме чувства болезни и слабости. Там юный монах – с бледным лицом, с томным взором – смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха, видит – и проливает горькие слезы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет – и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его. Иногда на вратах храма рассматриваю изображение чудес, в сем монастыре случившихся, там рыбы падают с неба для насыщения жителей монастыря, осажденного многочисленными врагами; тут образ богоматери обращает неприятелей в бегство. Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества – печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях.
Но всего чаще привлекает меня к стенам Си…нова монастыря – воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы. Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби!
Саженях в семидесяти от монастырской стены, подле березовой рощицы, среди зеленого луга, стоит пустая хижина, без дверей, без окончин, без полу; кровля давно сгнила и обвалилась. В этой хижине лет за тридцать перед сим жила прекрасная, любезная Лиза с старушкою, матерью своею.
Отец Лизин был довольно зажиточный поселянин, потому что он любил работу, пахал хорошо землю и вел всегда трезвую жизнь. Но скоро по смерти его жена и дочь обедняли. Ленивая рука наемника худо обработывала поле, и хлеб перестал хорошо родиться. Они принуждены были отдать свою землю внаем, и за весьма небольшие деньги. К тому же бедная вдова, почти беспрестанно проливая слезы о смерти мужа своего – ибо и крестьянки любить умеют! – день ото дня становилась слабее и совсем не могла работать. Одна Лиза, – которая осталась после отца пятнадцати лет, – одна Лиза, не щадя своей нежной молодости, не щадя редкой красоты своей, трудилась день и ночь – ткала холсты, вязала чулки, весною рвала цветы, а летом брала ягоды – и продавала их в Москве. Чувствительная, добрая старушка, видя неутомимость дочери, часто прижимала ее к слабо биющемуся сердцу, называла божескою милостию, кормилицею, отрадою старости своей и молила бога, чтобы он наградил ее за все то, что она делает для матери. «Бог дал мне руки, чтобы работать, – говорила Лиза, – ты кормила меня своею грудью и ходила за мною, когда я была ребенком; теперь пришла моя очередь ходить за тобою. Перестань только крушиться, перестань плакать; слезы наши не оживят батюшки». Но часто нежная Лиза не могла удержать собственных слез своих – ах! она помнила, что у нее был отец и что его не стало, но для успокоения матери старалась таить печаль сердца своего и казаться покойною и веселою. – «На том свете, любезная Лиза, – отвечала горестная старушка, на том свете перестану я плакать. Там, сказывают, будут все веселы; я, верно, весела буду, когда увижу отца твоего. Только теперь не хочу умереть – что с тобою без меня будет? На кого тебя покинуть? Нет, дай бог прежде пристроить тебя к месту! Может быть, скоро сыщется добрый человек. Тогда, благословя вас, милых детей моих, перекрещусь и спокойно лягу в сырую землю».
Прошло два года после смерти отца Лизина. Луга покрылись цветами, и Лиза пришла в Москву с ландышами. Молодой, хорошо одетый человек, приятного вида, встретился ей на улице. Она показала ему цветы – и закраснелась. «Ты продаешь их, девушка?» – спросил он с улыбкою. – «Продаю», – отвечала она. – «А что тебе надобно?» – «Пять копеек». – «Это слишком дешево. Вот тебе рубль». – Лиза удивилась, осмелилась взглянуть на молодого человека, – еще более закраснелась и, потупив глаза в землю, сказала ему, что она не возьмет рубля. – «Для чего же?» – «Мне не надобно лишнего». – «Я думаю, что прекрасные ландыши, сорванные руками прекрасной девушки, стоят рубля. Когда же ты не берешь его, вот тебе пять копеек. Я хотел бы всегда покупать у тебя цветы; хотел бы, чтоб ты рвала их только для меня». – Лиза отдала цветы, взяла пять копеек, поклонилась и хотела идти, но незнакомец остановил ее за руку. – «Куда же ты пойдешь, девушка?» – «Домой». – «А где дом твой?» – Лиза сказала, где она живет, сказала и пошла. Молодой человек не хотел удерживать ее, может быть, для того, что мимоходящие начали останавливаться и, смотря на них, коварно усмехались.
